Лиетт закатила глаза. – Как я понимаю, – произнесла она, – твое появление здесь связано с тем, что кто-то собирается тебя убить. Дайга Фантом, верно? Я нахмурилась. – А ты откуда знаешь? – Доходят слухи. Я не парилась с расспросами. А смысл? Нужно только подождать, неспешно глотнуть вина и… – На самом деле на меня, благодаря систематическому шантажу и строго выверенным поощрениям, работает клерк из Ставки Командования. Во-о-от. – Разумеется, сперва он думал, что сумеет надавить на меня, – продолжила Лиетт. – Я настояла на необходимости исправить ошибку в его суждении и предположила, что мы оба потратим время с куда большей пользой, если он будет снабжать меня сведениями о действиях Революции. Я спрятала улыбку за бокалом. Кто-то, думаю, сочтет подобное хвастовство неприятным. Лично я не могу не восхищаться человеком, способным прогнуть под себя несокрушимую Революцию. К тому же когда Лиетт хвастается, ее голос становится звонким и увлеченным, и это очаровательно. – Ох, бля, – произнесла я, – какое загляденье, ты и твои обалденные шпиончики. – Я могла использовать шпионов, – отозвалась Лиетт, возвращаясь к привычному осторожному тону. – Или же просто-напросто услышать буквально из любого разговора о женщине в татуировках и шрамах, явившейся с огромным револьвером. А я-то надеялась, что в этом городе не сплетничают. – Когда ты принесла Прах, я получила подтверждение. – Лиетт скрестила руки на груди и поболтала вино в бокале, окинув меня взглядом. – Ты нашла среди добра Дайги нечто такое, что не смогла выпить, скурить, сломать или продать, но не захотела выбросить. Следовательно, ты принесла это нечто ко мне. Если послушать Лиетт, можно подумать, что она на редкость умна. И это правда, как и то, что она – так уж вышло – весьма хорошо меня знает. А еще – она та еще сволочь. Впрочем, тогда я не собиралась ей что-либо предъявлять. Я допила вино и отставила бокал, а потом, убрав палантин, потянулась к поясу. Извлекла свернутый клочок бумаги, подняла его в двух пальцах. – У него было сообщение. Шифровка. Не могу прочитать ни слова. – В этом обычно и заключается смысл шифра, да, – ответила Лиетт тоном «я-никогда-не-огребала-по-лицу». – Будь письмо революционным или имперским, полагаю, сейчас ты мучила бы их. – Именно, и раз уж я надеюсь помучить тебя, это дела скитальцев. С простым шифром я бы пошла к любому простому ублюдку. Но тут магия. – Я протянула лист. – И мне нужен чарограф. Слово, которое я только что произнесла, заставило Лиетт сжать губы в тонкую полоску и широко распахнуть глаза. Как Вольнотворец она навлекала на себя гнев каждой из воюющих сторон, но как чарографу ей грозила смерть. Обитель считает это искусство богохульным, Революция – нечестивым, Империум – изменой. Вольнотворца могли счесть безобидным чудаком. Тот, кто занимался чарами, был преступником. И все же… Лиетт долго смотрела на записку, не в силах оторвать взгляд. Любой другой увидел бы в ней лишь повод меня вышвырнуть. Но не Лиетт. Она не могла. Она дала клятву собирать все доступные знания. И я всегда знала, что она не устоит перед вызовом. Лиетт взяла лист двумя руками, жадно уставилась. Затем ее пальцы дрогнули – а следом и все тело. Она вдохнула, опуская взгляд. – Сэл… Она произнесла мое имя. Не прошипела, не выкрикнула, просто… произнесла. И я с трудом услышала, что она проговорила дальше. – Я… я не знаю. Я могла бы спросить почему. Могла бы умолять, упрашивать или попытаться ее обмануть. Кое-что из перечисленного дается мне весьма неплохо. – Мы оба знаем, как все это начинается, – прошептала Лиетт, не глядя на меня. – И я знаю, как заканчивается. Тут не бывает только дел скитальцев или еще каких, одолжений или нет. Я просто… – Она покачала головой. – Извини. Но я не могла обмануть ее. Не могла умолять и упрашивать того, кто дал бы мне все, что мне было нужно. И не могла спросить почему. Потому что она могла ответить. И я просто кивнула. Спрятала записку обратно в пояс, поправила вокруг шеи палантин. И, повернувшись к лестнице, подумала о том, сколько ступенек пройду, запрещая себе оглядываться, прежде чем сумею притвориться, что вовсе не собиралась уходить. И тогда Лиетт схватила меня за запястье. Я оглянулась, но она смотрела не на меня. Вернее, не в лицо. Ее глаза опустились мимо рубахи и жилета на мой живот – и широко распахнулись. – Что стряслось?! – С чем? – Я тоже глянула на свою обнаженную, исчерченную шрамами кожу. – С рубахой? Ну, наверное, немного вызывающая, но там же сраная жара. – Не это, тупица. Лиетт подняла длинный край палантина, открывая фиолетово-черный синяк, расцветший на моем боку, словно мертвый цветок, и указала на него пальцем. – Это. – А-а. Это. Я собиралась сказать что-нибудь поумнее, но, по правде говоря, сама я его не заметила. Расписанный на удачу материал способен помешать болту – даже выпущенному из грозострела – прошить легкие, но при ударе все равно жесть как больно. Я далеко не в первый раз отделывалась кровоподтеком там, где при ином раскладе померла бы. Да и у меня почти каждый день что похуже приключается, в самом-то деле. Мне казалось странным, что Лиетт уставилась на меня в абсолютной ярости. – Попади выстрел в тебя, ты умерла бы, – прорычала она голосом, совершенно не привыкшим к таким звукам. – Как и большинство выстрелов, ага. Но это был всего лишь болт. Магия палантина выдержала и… – Я дала тебе блядский палантин не для того, чтобы ты его гребаным доспехом считала, срань ты эдакая! – Лиетт выставила руку. – Дай сюда. Я вскинула брови. У меня есть только два способа заставить Лиетт ругаться, и один – скверно обращаться с ее трудами. Как бы то ни было, я стянула палантин и отдала ей. Лиетт расправила его, окинула взглядом не просто придирчивым, а одержимым. Затем перевернула, проверяя каждую ниточку. – Идеален, – пробормотала она. – Все на своих местах, нет дыр, нет разрывов. Такой отметины не должно быть. – Ну, он спас меня от смерти. Уже кое-что. – Он должен спасать тебя от вреда, тупица. – Сердитое выражение лица Лиетт превратилось в гримасу боли, как только перед ней предстал мой кровоподтек во всей красе. – Твою ж мать, выглядит плохо. – Нормально. – Кто здесь гребаный доктор? Я моргнула. – Никто? – Ну, будь я малость тупее, считалась бы им, так что стой, мать твою, и не двигайся. Я действительно иногда забывала, что она леди. Правда, справедливости ради, она редко об этом напоминала. Однако она – Вольнотворец, а значит, любой обнаруженный изъян в ее творении – оскорбление куда страшнее, чем можно выразить человеческим языком. Как я забыла это, ума не приложу. Но Лиетт быстро напомнила, опустившись на колени и дотронувшись до моей кожи руками. Я чуть не содрогнулась. Меня дырявили пулями, резали, душили, однажды даже избили рыбиной. Я ни за что не дам повод трепаться, что Сэл Какофония задрожала, когда ее коснулась девушка. – Только посмотри на эту жесть, – пробормотала Лиетт, осторожно пробегая ладонями по синяку. Через мгновение, впрочем, желание дрожать исчезло. Тело помнило ее руки, помнило, как скользили ее нежные пальцы. И впервые за долгое время я ощутила, как мышцы расслабились, как напряжение соскользнуло с меня, словно тяжелый груз. Я ощутила себя в безопасности. – Как ты ухитряешься, Сэл? – Голос Лиетт стал мягче, ладонь спустилась ниже, нашла шрам на бедре – от плохо зажившей глубокой раны, – бережно его обвела. – Как, мать твою… Она глянула на меня снизу вверх. А я на нее – сверху вниз. И увидела не гнев, не злость, не те чувства, которые она изображала только что. Я увидела девушку с застенчивой улыбкой, которую она больше никому никогда не показывала, и огромные глаза, в которые никто не осмеливался смотреть. И она глядела на меня. И улыбалась нежнее всех. – Как человек твоего ума ухитряется так пострадать? У меня не было ответа. Не было никаких слов. Уверена, где-то они прятались, в месте, откуда я собиралась их вытащить при встрече с ней, но я просто… не могла их вспомнить. Я не могла вспомнить толком вообще ничего, кроме того, как скользнуть ладонями навстречу рукам Лиетт. Я обхватила ее пальцы своими, мягко потянула, заставив подняться. Наши взгляды встретились, и она провела рукой вдоль моего бока, нашла испещрявшие его шрамы. Они не болели – когда она их касалась. Даже когда второй ладонью она дотронулась до моей щеки, очертила неровную линию, пересекающую глаз и… Если тебе повезет, ты встретишь множество людей, которых будет приятно касаться. Если тебе очень повезет, встретишь нескольких людей, чьи касания будут приятны тебе. И если тебе по-настоящему повезет, встретишь одного, того самого, от чьего прикосновения ты будто выпрямишься и вдохнешь свободнее, словно до этого ты всю жизнь горбился и даже не замечал этого. И если у тебя достаточно ума, ты будешь держаться за него как можно дольше. Но если ты – это я, ты понимаешь, что долго не удержишь.