— Давайте сначала сядем! Как устоять, если под ногами расстелен такой чудесный мягкий ковер из травы! — Да, усядемся! Но теперь рассказывайте! Что за сюрпризы, о которых вы говорите? Когда мы сели, я ответил: — Сначала о двух, хотя их несколько. Вам нанесет визит некий господин, которого вы надеялись разыскать. — Неужели Мерфи, адвокат из Нового Орлеана? — Он самый. — Чего он хочет от меня? — Это он сам вам скажет. Впрочем, его поездка была совершенно бесполезна. Но будет у вас и еще один визитер. — Вместе с этим Мерфи? — Да. — Кто же? — Ваша сестра. — Вот так чудеса! Они оба здесь! Для этого надобно мужество! — Мужество? Скажем лучше — легкомыслие или, выражаясь мягче, полное неведение о тех тяготах и бедах, которые им придется здесь пережить. Я предупреждал о них вашу сестру тогда, в Альбукерке, когда она, как вы помните, высказала намерение сопровождать нас. — Вы правы, правы! Но раз уж она здесь, не хочется ее упрекать. Как же она встретилась с адвокатом и разыскала нас? Я рассказал ему то, что он хотел знать. Он обнял меня. — Сдерживайтесь, мой друг! — охладил я его. — Если вы сейчас израсходуете весь свой восторг, у вас не хватит радости на другой сюрприз, ожидающий вас. — Вовсе нет! Что бы там ни было, разве это сможет обрадовать меня так же, как известие, что освободили мою сестру из рук могольонов? — Ого! Не нужно слишком много клясться! Второй сюрприз потрясет вас гораздо сильнее, чем первый. — В самом деле? Тогда выкладывайте! — Выкладывайте? Вы полагаете, что я эту вещицу ношу в кармане? — Нет. Это я так, к слову. — Но сюрприз действительно лежит у меня в кармане. — Тогда, пожалуйста, покажите его! — Вот! — произнес я, доставая портмоне Джона Мелтона. — Бумажник? — разочарованно протянул он. Он взял его в руки и осмотрел со всех сторон. — Откройте же, — настаивал я. Я наслаждался, наблюдая за менявшимся выражением его лица. Его глаза расширились, стоило ему прочесть надпись на первом кожаном конверте и затем, вскрыв его, взглянуть на ценные бумаги. Он вскрывал один конверт за другим; его глаза становились все больше и больше; он подпрыгнул и остановился передо мной; его руки дрожали, а губы подергивались, но говорить он не мог. Мне стало чуть ли не страшно за него, ведь радость иногда может и повредить человеку, даже убить его; в этот момент он внезапно бросил бумажник в траву, сам повалился наземь, уткнул в ладони лицо и громко зарыдал, пожалуй, даже чересчур громко, и долго. Я не стал ничего говорить, а сложил выпавшие конверты в отделения бумажника, закрыл его и положил рядом с Францем. Потом я подождал, пока его плач не перешел в постепенно стихающее всхлипывание, затем прекратился. Он еще несколько минут пролежал в молчании, потом встал, вновь взял бумажник в руки и спросил, все еще со слезами на глазах: — Это… это… это бумажник Джонатана Мелтона? — Да, — ответил я и коротко рассказал обо всем, что случилось. — И это действительно имущество старого Хантера? — спросил он. — Я могу поклясться, что это так. — И принадлежит мне, или, скорее, моей семье? — Конечно! — Значит, я могу спрятать его в карман? — Нет, потому что мне хотелось бы передать его вам на глазах у тех, кого это взбесит. — Хорошо, вы правы. Вот вам бумажник. Извините. Мой вопрос о том, что могу ли я спрятать его в карман, наверное, задел ваше самолюбие. — Ни в малейшей степени. Я оставлю его у себя всего лишь на короткое время, потом вы снова получите его. Что вы с ним сделаете впоследствии, мне не безразлично, но я… — Почему не безразлично? — прервал он меня. — Говорите же! Будьте откровенны! — С удовольствием! Вы знаете, чего мне стоило заполучить наконец эти деньги, или, скорее, вы еще не знаете, по крайней мере знаете еще не все. Теперь они у нас. Но мы находимся на Диком Западе, а вы неопытны. Вы полагаете, что ваш карман — самое подходящее, самое безопасное место для этих миллионов? Тут он вскрикнул: — Нет, нет! Не надо мне денег, пока не надо! Оставьте их у себя! У вас они сохранятся лучше, чем у меня, гораздо лучше. Я бы, наверное, вообще не довез их до дома. — Ваша сестра тоже должна распоряжаться ими. Следовательно, мы спросим ее, что она намерена с ними делать, как только она окажется здесь. А теперь я хочу вам еще раз, в подробностях, рассказать то, на что лишь намекал, а именно о том, что случилось с того мгновения, когда мы ускакали с вождем нихоров. Внезапно заполучить в руки несколько миллионов — это не каждому дано выдержать, и для его нервов мой рассказ сыграл роль успокаивающего средства. Я описывал события как можно обстоятельнее, и, к моему удовлетворению, он с неподдельным интересом вслушивался даже в мельчайшие подробности. Я умолк, лишь доведя свой рассказ до минуты, переживаемой нами. Тут он глубоко-глубоко вздохнул и произнес: — Вы пронесли бумажник сквозь такие передряги, с таким риском для жизни! Вы должны разделить его содержимое со мной! — Ого! Смелое заявление. Разве вы единственный наследник? — Увы, нет! Но я все-таки сделаю так, как захотел! По крайней мере вы получите столько же, сколько и любой другой наследник! — Не надо, поймите, это меня унижает. Если вам хочется сделать что-либо хорошее для людей, подумайте о своей бедной родной деревушке и ее обитателях, для которых тысяча марок — целое состояние! Теперь я хочу еще раз взглянуть на старого Мелтона. Как он вел себя с тех пор, как оказался у нихоров? — Он ни разу ни с кем не заговорил. — Даже с вами? — Нет, хоть я всегда находился подле него. Но во сне он стонет, кряхтит и бормочет что-то себе под нос, словно его мучают сильные боли. Это ведь говорит нечистая совесть? — Нет, лишь ярость из-за утраты денег. Он о них не обмолвится, не доставит вам такого удовольствия, но по ночам грезит о них. Ему можно только пожелать подобных огорчений, что обнаруживаются лишь в снах, а наяву, словно тигр, неизменно гложут и сосут его. Он-то заслужил совсем иную кару и скоро получит и ее. Я подошел к Мелтону. Он уставился на меня как на призрак, закрыл глаза, чтобы сообразить, спит ли он или бодрствует, а потом со стоном выдохнул: — Немец, тыщу раз чертов немец! — Да, это немец, — ответил я. — Вы все-таки рады, мистер Мелтон, тому, что снова видите меня стоящим перед вами в полном здравии, свежим и в отличном расположении духа? Тут он опять открыл глаза, стал судорожно рвать свои путы, крича при этом: — Это он, в самом деле он! О, если бы я был свободен, о если бы я высвободил себе руки! Я бы вцепился в тебя, мясо бы с твоих костей посдирал, собака! Почему тебя не поймали могольоны? Или ты так перетрусил, что смылся от них? — Нет, мистер Мелтон, они меня не поймали, хотя, пожалуй, охотно заполучили бы, тем более что ваш любимый Джонатан очень настойчиво просил их заняться мной. Тут он овладел собой, состроил выжидательную мину и спросил: — Джонатан! Разве вы его видели? — Возможно; но вам, к сожалению, я не смогу точно сказать об этом. — Ну и не говорите! — орал он с пеной у рта. — Он меня освободит, отомстит за меня, пулей на вас налетит, голову вам размозжит! — Посмотрим. — Не смей смеяться надо мной, моя угроза исполнится! Он придет с могольонами, они схватят вас. И тогда горе вам, трижды горе, горе, горе! — За то время, пока мы не виделись, вы, я вижу, приобрели вкус к дешевой мелодраме. Увы, но именно сейчас я не расположен воспринимать ваши угрозы столь трагически, как вам этого хочется. Мы ничуть не опасаемся могольонов, ведь их намерения вам известны, и мы сумеем их посрамить. Он испытующе взглянул на меня, еще раз изменил выражение своего лица и спросил: