— Это совсем не город, а королевство, входящее в состав Алемании[12]. — Совершенно верно! Просто невозможно держать в голове все географические карты. Итак, вы могли бы остаться у меня. Из-за вашей бедности, а также из-за того, что вы, как хороший игрок в домино, украсите наше общество, я войду в ваше положение и возьму с вас самую дешевую плату. Вы получите полный пансион и лучшие продукты всего за один песо[13] в день. Дешевле вы ничего не найдете. — Благодарю вас, я согласен, — поспешил я с ответом, потому что один песо составлял четыре с половиной марки, а поэтому «полный» пансион и «лучшие» продукты можно было рассматривать почти как подарок. Он удовлетворенно кивнул, отодвинул свой гроссбух[14] в сторону, снова вцепился в костяшки домино и сказал: — Вы, конечно, голодны и хотите пить — Фелиса приготовит вам еду, а мы тем временем можем сыграть пару партиек. Начнем! Ясное дело, он не поинтересовался, расположен ли я играть. Хозяин, кажется, считал само собой разумеющимся, что я такой же страстный игрок, как и он сам. Мы начали партию, потому что я не хотел показаться нелюбезным. Я попытался проиграть, но мне это не удалось, потому что дон Херонимо играл в самом деле отвратительно. Когда мы сидели за третьей партией, от очага, возле которого трудилась сеньорита, стал распространяться запах подгоревшей муки. Посреди четвертой партии хозяин вдруг остановился, ударил себя по лбу и крикнул: — Да как же я мог об этом забыть! Вы хотите, сеньор, ехать через Эрмосильо, а я и не подумал, что у вас есть отличная возможность. Сеньор Энрико поджидает корабль, который сначала причалит здесь, а потом должен отправиться в Лобос. — Мне очень бы подошло это местечко. Кто этот человек, которого вы назвали сеньором Энрико? — Мой постоялец. Его имя записано как раз перед вашим. Вы разве не заметили? Нет, я не видел его имени. Я тут же схватил гроссбух и нашел соответствующую строчку: «Гарри Мелтон, святой последнего дня». Конечно, это было написано по-английски. Итак, мормон[15]! Как он попал сюда? Какие дела увели его из крупного города Солт-Лейк-Сити так далеко на юг, в Гуаймас? — Что это вы так задумчиво глядите в книгу? — спросил хозяин. — Может быть, вы заметили в записях нечто особенное, что поразило вас? — Да, пожалуй, нет. Вы читали запись? — Да, но не понял. А сеньор так серьезен, горд и набожен, что затруднять его вопросами я не решился. Возможно, я неверно произносил его имя, и тогда он объяснил, что Гарри — то же самое, что испанское Энрико. С тех пор я его так называю. — Значит, он живет у вас? — Спит он у меня, но утром куда-то уходит и возвращается только к вечеру. — А что он делает днем? — Этого я не знаю. У меня нет времени раздумывать о каждом постояльце. Да, маленький человечек играл и спал, спал и играл, а значит, не мог подарить свое внимание какому-то гостю. А хозяин продолжал: — Я знаю только его имя, да еще то, что он ждет судна на Лобос. Сеньор говорит очень мало. Его набожность достойна похвалы. Одно жалко — он не умеет играть в домино! — Откуда вы знаете, что он набожен? — Потому что он постоянно перебирает пальцами четки и шагу не сделает без того, чтобы не склониться перед образом, висящим вон там, в углу, и не прыснуть святой водой из чаши у дверей. Я хотел сделать по этому поводу замечание, но потом почел за лучшее промолчать. Мормон с четками! Многоженство и святая вода! «Книга Мормона» и поклоны перед образом! В любом случае этот человек притворялся, и его поведение было обусловлено важными причинами. Дальше следовать по пути подобных размышлений оказалось невозможным, так как сеньорита Фелиса принесла мне чашку с густой массой бурого цвета и пожелала приятного аппетита. Хозяин присоединился к этому пожеланию, поэтому я с полным основанием предположил, что мне придется отведать это пойло. Я поднес чашку ко рту, попробовал раз, другой, третий, пока язык не дал мне информацию о том, что я имею дело со смесью из воды, сладкого сиропа и подгоревшей муки. — Что это такое? — осведомился я. Тогда Фелиса с удивлением всплеснула руками и выкрикнула: — Возможно ли такое, сеньор? Разве вы никогда в жизни не пили шоколад? — Шоколад? — спросил я, причем на моем лице, верно, появилось выражение не слишком большого удовольствия. — Да, я часто пил его. — Ну, так это он и есть! — Шоколад? В самом деле? Вот не подумал бы! — Да, мой шоколад все знают, — удовлетворенно кивнул хозяин. — Я не могу сказать, чем вас поили в других местах, а мой шоколад — самый настоящий. Он просто уникален. Каждый, кто впервые попадает ко мне, удивляется и не хочет верить, что пьет именно шоколад. Вот хотя бы по этому напитку вы можете убедиться, что у меня вас ожидает все самое лучшее. — А что у вас подают на ужин, дон Херонимо? — Ужин? — удивился он, а потом объяснил мне, показывая на чашку: — Вот же, это и есть ужин! — Ах, так! Что же вы предлагаете на завтрак? — Чашку моего бесподобного шоколада. — А на обед? — Чашку того же напитка. Самое лучшее, что можно найти в городке из съедобного. — А если кто-нибудь из гостей захочет хлеба, мяса или еще чего-нибудь? — Пусть идет к пекарю или мяснику. — Так, а вино у вас есть? Ведь шоколад не может удовлетворить жажду. — О, есть, и преотличное! Хотите попробовать хотя бы один стакан? — Да. А сколько это стоит? — Всего тридцать сентаво[16]. На немецкие деньги это составляло половину талера. Дон Херонимо оказал мне честь и сам принес вино, но протянул стакан не мне, а своей дочери. Не моргнув глазом, сеньорита Фелиса отпила полстакана, а остаток с очаровательной улыбкой протянула мне. Я сделал маленький глоток, почти сразу же вызвавший спазмы горла и приступ кашля. «Вино» оказалось чистейшим ядом, настоящей серной кислотой. — Медленно пейте, медленно! — предостерег меня хозяин. — Мое вино слишком крепко для вас. Оно отжато из отборного винограда. — Да, оно, конечно, слишком крепко для меня, дон Херонимо, — откашлялся я. — Позвольте я схожу к пекарю и мяснику! — Так вы не допьете стакан? — спросила сеньорита. — Нет. К сожалению, я вынужден очень тщательно заботиться о своем здоровье. Тогда она поднесла стакан к своему розовому ротику и, снова не поморщившись, опустошила его, а потом приветливо сказала: — Если уж вы пойдете к мяснику и пекарю, сеньор, то и мне принесите что-нибудь. Благородные и внимательные гости всегда стараются это делать. Недурно! Платить четыре с половиной марки за мучнистый водянистый сироп трижды в день, да за место в гамаке, возможно, уже перенаселенном, а вдобавок ко всему еще и снабжать провизией хозяйскую семью! И это лучшая гостиница в городе! О, нотариус, нотариус, спасибо тебе за добрый совет, за рекомендацию, но мне все же хотелось бы посмотреть и другие отели. Я ушел, не выдав, естественно, своих вероломных планов. Целых два часа я занимался поисками лучшего пристанища и быстро убедился, что нотариус был прав, так как по сравнению с трущобами, которые я видел, Meson de Madrid представлялся пышным дворцом. Тогда я купил на песо мяса, которое — между нами говоря — пованивало, взял у пекаря несколько плоских кукурузных лепешек, которые мексиканцы едят вместо привычного нам хлеба, и с такими припасами был принят у дона Херонимо весьма благосклонно. Милая Фелиса сразу же, без лишних разговоров, взяла все это у меня и разожгла очаг, намереваясь поджарить мясо. Трое парнишек занялись кукурузными лепешками, обгрызая их словно кости, а донья Эльвира приподнялась в гамаке, разбуженная запахом жаркого, распространявшимся от очага. К сожалению, мне не удалось рассмотреть ее лица, потому что единственная лампа стояла далеко от нее — на столе, за которым я занял место. Хозяин с готовностью подсел ко мне, смешал костяшки домино и сказал: — Еще пару партий, сеньор, пока не готова еда — делать-то ведь все равно нечего. И мы играли, пока не накрыли к ужину, точнее — пока сеньорита Фелиса, лучезарно улыбаясь, не положила передо мной, безо всякой тарелки и прочих столовых принадлежностей, самый вонючий кусок мяса. Другие куски с удивительной быстротой проследовали в соответствии с решением сеньориты, но оно, к сожалению, было принято не в пользу моего желудка. И вот вместе с последним проглоченным мною кусочком, когда я вытер свой нож о рукав и уже засовывал его за пояс, пришел тот человек, появления которого я нетерпеливо ожидал — мормон. Свет лампы освещал дверь, а поскольку я сидел прямо напротив входа, то увидел, как зашел долгожданный гость. Поклонившись углу, в котором висела икона, он окунул кончики пальцев в маленький сосуд со святой водой и только потом повернулся к нам для приветствия. Однако приметив чужого, то есть меня, остался на месте, пристально разглядывая нового для себя человека, потом быстрым шагом прошел мимо меня, открыл книгу записи приезжих, все еще лежавшую на столе, прочел относящуюся ко мне запись и, пожелав всем доброй ночи, удалился в темноту, где висели гамаки для постояльцев. Все вышеописанное случилось так быстро, что мне даже не представилась возможность увидеть его лицо. Теперь выяснилось, какое почтение он внушал хозяину, потому что тот, обратившись к своим, прошептал: — Сеньор Энрико хочет спать. Ложитесь и вы, да чтобы без шума! Входную дверь заперли на задвижку, а ведущую во двор — оставили открытой. Донья Эльвира, едва приподнявшись, снова упала в гамак. Мальчишки вскарабкались в свой большой широкий гамак; сеньорита Фелиса протянула мне руку на прощание и рухнула в свою пеньковую колыбель. Хозяин пожелал мне приятного отдыха, задул перед самым моим носом лампу и заполз в свои качели. Я же остался сидеть в темноте, слегка ошеломленный проявлением «нежнейшей» заботы о новом постояльце. Но это меня только позабавило. Некоторое время я решал вопрос, в каком же именно месте мне выпадет жребий броситься в объятия Морфея[17]. Но вскоре я услышал могучий храп дражайшей дочки. Мамаша выпускала звуки, похожие на «фуканье», сопровождающие действия человека, задувающего лампу. Папаша извлекал из себя какое-то гудение, сравнимое, пожалуй, с жужжанием шмеля… Я посчитал невозможным уснуть под подобный концерт, поэтому отказался от гамака и отправился во двор, вознамерившись отыскать свое дневное ложе. Собака было зарычала, но потом, похоже, узнала своего прежнего соседа и успокоилась. Я положил на солому свое оружие, с которым по старой привычке не пожелал расстаться, а потом растянулся рядом и проснулся только тогда, когда утро давно уже наступило. Когда я вошел в помещение, мальчишки возились возле скамьи, донья Эльвира все еще лежала в своем гамаке; сеньорита Фелиса готовила у очага ценнейший шоколадный напиток, который сегодня распространял запах не подгоревшей муки, а убежавшего сиропа. Хозяин поспешил достать домино, чтобы начать со мной вчерашнюю работу данаид[18]. Мормон еще не ушел. Он сидел за столом и, кажется, ждал моего появления, потому что я заметил, как внимательно он наблюдал за мной. Хотя я делал вид, что он мне безразличен, однако мне было трудно оторвать от него глаза; он показался интересным, и даже очень интересным человеком. На его крепко сбитой фигуре я увидел одежду, подобранную с величайшей тщательностью. Лицо его было гладко выбрито. О, что это было за лицо! Едва увидев его, я вспомнил те своеобразные черты, которыми гениальный карандаш Гюстава Доре наделил дьявола[19]. Сходство оказалось столь велико, что в меня вселилась уверенность, что мормон позировал Доре для этого рисунка. Ему было не больше сорока. Его высокий и широкий лоб обрамляли черные, как смоль, локоны, ниспадавшие с затылка почти до плеч; это были поистине роскошные волосы. Большие, темные, как ночь, глаза отличались тем особым миндалевидным разрезом, который природа создает, кажется, исключительно для восточных красавиц. Нос был слегка изогнут, но не резко; подрагивающее движение светло-розовых ноздрей выдавало могучий темперамент. Рот походил на женский, но все же был обрисован не так мягко; слегка изогнутые вниз кончики губ свидетельствовали скорее об энергичной воле. Его подбородок, одновременно и нежный, и сильный, встречается только у таких людей, дух которых противостоит звериным порывам своей натуры и настолько обуздал их, что посторонние даже не подозревают о существовании подобных склонностей. Отдельные черты этого лица можно было бы назвать красивыми, но они были эффектны лишь сами по себе, потому что в целом всем этим частям недоставало гармонии. А там, где нет гармонии, не может быть и речи о красоте. Не могу сказать, разделяли ли мои ощущения другие, но я чувствовал присутствие в этом человеке чего-то отталкивающего. Соединение отдельных красивых форм в единое целое, в котором присутствовала дисгармония, производило на меня впечатление отвратительного, безобразного. К этому примешивалось еще кое-что. Сходство с образом на рисунке Доре сразу же бросилось мне в глаза; чем больше я смотрел на этого человека, тем яснее чувствовал, что его лицо похоже на другое, когда-то и где-то мною уже виденное, притом — в обстоятельствах, отнюдь не рекомендованных к повторению. Я вспоминал, копался в памяти, но не мог уточнить ни места, ни времени, ни человека, которому принадлежало это лицо. И в последующие дни, регулярно встречая мормона по утрам и вечерам, я не смог припомнить этого, хотя чем дальше, тем больше я утверждался в мысли, что определенно встречался с очень похожим человеком, который враждебно проявил себя по отношению то ли ко мне самому, то ли к одному из моих друзей. Всякий раз, когда мы встречались, Гарри Мелтон принимался изучать меня своим проницательным взглядом, стараясь придать ему лишь выражение обычного любопытства, однако мне казалось, что это нарочитое притворство ему нужно лишь для того, чтобы показать мне, сколь неприятное впечатление я на него произвожу. Разумеется, такие подозрения были взаимными. Я ожидал, как уже сказано, прихода судна, а Мелтон, по словам хозяина, кажется, был уверен в скором его прибытии. Тем не менее я решил не расспрашивать его, так как считал, что, связавшись с этим человеком однажды, больше не смогу от него отделаться. Было ясно, что мне, если я хочу оказаться на борту, надо обращаться лично к капитану. Но произошло событие, никак не предвиденное мною. Когда вечером пятнадцатого дня Мелтон вернулся в гостиницу, он не забрался, как обычно, в свой гамак, а подсел к нам, к хозяину и мне, потому что мы оба, что разумелось само собой, сидели за столом и играли в домино. После долгих усилий мне наконец удалось заставить дона Херонимо выиграть партию. Он, казалось, пришел от этого в восторг и сказал: — Теперь чары разрушены, сеньор. Вы же согласитесь, что я, если говорить по-честному, играю гораздо лучше вас, но счастье отворачивалось от меня по совершенно непонятным причинам. Вы постоянно забирали лучшие фишки, с моими вообще нельзя было выиграть. Но теперь все должно пойти по-другому, и я покажу вам, насколько я лучше играю. Мы сейчас же начнем новую партию! Он перевернул костяшки и перемешал их для новой игры. Я не отвечал, рассчитывая проиграть ему, если возможно, и следующую партию; но тут впервые заговорил мормон: — Как вы можете, сеньор! Разве вы не заметили, что ваш противник прилагает все усилия, чтобы ошибиться и заставить вас выиграть? Вы за всю свою жизнь не научитесь играть так, как он. Это было сказано откровенно грубо. К тому же Мелтон воспользовался простоватым выражением «сеньор», в то время как маленький человечек привык, чтобы его называли «дон Херонимо», чему придавал большое значение. Хозяин, обычно такой вежливый, испытывавший большое почтение к мормону, теперь дал ему резкий ответ, на что последовало столь же резкое возражение. Они поссорились, после чего Херонимо собрал костяшки, вышел из-за стола и направился к своему гамаку. Мормон удовлетворенно следил за ним, из чего я заключил, что ссору он затеял только затем, чтобы удалить хозяина и остаться со мной наедине. «Он хочет поговорить с тобой», — подумал я и не ошибся, потому что едва малыш свернулся в своем гамаке, как Мелтон обратился ко мне: — Вы пребываете здесь уже пятнадцать дней. Вы что, намерены насовсем остаться в Гуаймасе? Он говорил совсем не тоном вежливого осведомления. Мне показалось, что он хотел обратиться по-дружески, но просто не был к этому готов, и его вопрос прозвучал как слова начальника, разговаривающею с подчиненным, стоящим гораздо ниже его на иерархической лестнице. — Нет, — ответил я. — Мне здесь делать нечего.