Выздоровею, припомню, это само собой. Я не злопамятный, как отомщу, так сразу и забуду. Ишь, песни он мне петь будет, засранец! Крыса штабная! Но чай вкусный принес. И сушки свежие. Привет от Михаила Петровича передал. Ничего я на него не злюсь, конечно. На то и товарищи, чтобы здоровой шуткой настроение поддержать. И маленькую просьбу про рапорт он безо всякого воспринял. Забрал листик, и сказал забыть. А визу о рассмотрении нужной датой пометить, то не моя забота уже. * * * Герой нашего коллектива товарищ Ахметшин прибыл позже всех. Зашел, украшая нестандартно выглядящим лицом наше существование. Даже Евсеев, который его с утра видел, да и в предыдущие дни тоже, и тот хмыкнул. А уж мне как радостно стало, я даже про рану на заднице забыл. – Здравствуйте, товарищ балковник! – ничуть не смущаясь начавших подживать глубоких царапин на обеих щеках и прочих знаков неожиданной встречи с Параской, выпалил Ильяз. – Заходи, рассказывай. – Бётр Николаевич, брошу вашего разрешения береселиться в землянку к своей жене! – Ого, как ты сразу… с козырей зашел. А она тебя пустит? И где это у нас тут землянки семейные появились? Может, и мне жену выписать? Степан Авдеевич? Не желаешь? Красота ведь – и форма чистая, и еда свежая, да и ночью не скучно. В тыл, Ахметшин! – Бочему в тыл? – недоумевал Ильяз. – Потому что ты, засранец, в действующей армии! Тут воевать надо! Завтра я тебя в бой отправлю, а сюда немец придет. Ты там приказ нарушишь, потому что жену спасать надо? И на кой ляд мне такая радость? Тебя, дурака, расстреляют, меня в штрафбат, а Параску твою фашисты штыками… того… Понял? Мне тут жены – не нужны. Утром пойду, отправлю ее в тыл. К своей, в госпиталь, пусть там служит. Или в медсанбат, тут недалеко. Но в расположении семей не будет! Понял?! Особенно таких, где мордобой каждый день, и бабы с голой задницей по улице бегают. Всё, никаких переселений. Вон, в угол уткнулся носом, и переживай. О, группа поддержки явилась. Под дверью ждала, что ли? Параска ворвалась и с порога попыталась качать права. – Та шо ж цэ твориться, товарищ полковник? Какое право вы имеете отказывать нам? У нас советская семья, вы сами нас регистрировали? А теперь рушите всё? Я до начальства дойду! Всё расскажу! – Молчать! Смирно! – рявкнул я. Не как Кирпонос, но тоже неплохо вышло вроде. – Ты кто? – Военфельдшер Ахметьева Прасковья, товарищ полковник! – ответила она. Видать, на курсах их там по строевой гоняли всерьез, ишь, как бодро вышло у нее. – Лейтенант пехотный, значит. Трое суток ареста за поведение, недостойное военнослужащего рабоче-крестьянской Красной армии. Доложите о взыскании своему непосредственному начальнику. Шагом марш отсюда! – Есть трое суток, – чуть не плача, ответила Параска, и вышла. – А тебя я никуда не отпускал, – добавил я, когда Ильяз устремился за любимой. – Доклад мне о том, чем сегодня занимался. Я же тебе обещал настоящую службу? * * * Утром меня опять загрузили на заднее сиденье эмки. Я кое-как скрючился на боку, под тыл мне дополнительную подушку соорудили. Евсеев сел впереди, и мы поехали. Ильяз остался на месте, озадачил я его по самое никуда. Судьбой Параски не интересовался, мне эта Трындычиха вчера кусок мозга за минуту выгрызла, чертова баба. Придумаю что-нибудь. Старый я уже стал, душевного покоя хочется. Пострелять, взорвать, по болотам пешочком километров десять отмотать – это запросто. А вот чтобы с чужими личными проблемами разбираться, это совсем не интересно. Она ведь не успокоится, натура такая. Будет строить семейное счастье громко. С мордобоем, бурными примирениями, и вовлечением в процесс всех подряд. Пока думал, и время прошло. Приехали, значит. Собралась приемная комиссия. Кирпоноса не было. Во-первых, задачу он поставил, ответственных назначил, так зачем ему за кем-то хвосты заносить? А во-вторых, я его прекрасно понимаю, в его состоянии ездить куда-то не очень хочется. Но зато вездесущий Мельников здесь был. Подчиненным контроль не доверил. А Стельмах не приехал. Ну, у него и без этого сейчас забот – мало никому не покажется. Потому что надо закреплять успех, а это движение людей и снабжение их всем необходимым. Людей много, необходимого еще больше. Зато член Военсовета Запорожец здесь. И Грачев, фронтовой интендант, даже не серый, а черный от недосыпа и усталости, спит сидя, запрокинув голову, на заднем сиденье эмки. И главный летчик Журавлев. Но кого-то ждали еще, и точно не меня. Я когда из машины выбрался, на меня только Мельников и посмотрел. Я кивнул, мол, здрасьте. Рапорт ему Евсеев утром отнес, так что долгов перед особым отделом не осталось. В стороне стоял построенный маскировочный взвод с Меерсоном во главе. Подошел бы к ним, но тут стоять – и то тяжко. – Степан, ждем кого? – спросил я. Уж кому как не особисту знать, который тут всем занимался. – Самолет, Петр Николаевич. Сейчас должен пролететь, всё проверить, и доложить. Да уж, наворотили маскировщики. И берег срыли, и железную дорогу проложили. И на настоящий мост натянули сверху дерюгу разрисованную, и к опорам какой-то металлолом с бревнами в живописном беспорядке приладили. С земли всё это добро смотрелось вроде как монументально, но вместе с тем и неказисто, грубо. Но нас интересует результат с неба, так что ждали. Сначала пропыхтел по основной ветке паровоз. У-2 пролетел над нами, развернулся за рекой, на малой высоте снова проследовал вдоль моста, и даже по течению реки прошелся. А потом запросто сел недалеко от нас. А что, ему лишь бы кусок ровной поверхности, и аэродром, как той стрекозе, под каждым кустом. Из кабины вылез летун, быстро спустился на землю. Подбежал к комиссии, и замер на секунду, размышляя, кому докладывать. Народу руководящего много, поди выбери самого главного, да получи у него разрешение обратиться к непосредственному начальнику – один бесконечный геморрой. Выручил его Запорожец. – Ну, что вы там увидели, лейтенант? – Лейтенант Утин, товарищ армейский комиссар первого ранга! Докладываю: местность мне хорошо знакома, летал неоднократно. Сейчас определить, что настоящий мост рабочий, а построенный ненастоящий, с воздуха невозможно. – И это на малой высоте и небольшой скорости, – добавил Журавлев. Глянь, переживает за своего. – Хорошо, товарищи. Спасибо за доклад, товарищ Утин. Считаю нашу работу выполненной. Индюк, блин, надутый. Мог бы, гад, спасибо сказать. Жопа с петлицами. Сел в машину свою и уехал. Скотина. Остальные тоже к машинам потянулись. – Степан Авдеевич, давай к маскировщикам. Хочу поговорить с ними. Похоже, знаменитый ефрейторский зазор и здесь имел место – энтузиазма в глазах стоящих в строю было маловато. Меня опять вынули из машины, что каждый раз вызывало новый приступ боли. Да уж, лежать в люле и читать книжку про говорящую голову было намного приятнее. Меерсон изобразил строевой шаг, но я остановил его. – Исай Гильевич, скомандуйте, пусть люди подойдут. Строй рассыпался и тут же собрался возле эмки. Прямо как на митинге. – Я говорить не мастак, – начал я. – Вы сделали большое дело. Капитан Евсеев доложил мне о ходе выполнения задания. Думаю, каждый из вас понимает, куда эта железная дорога идет и что от нее зависит. От имени командующего фронтом, генерала армии Кирпоноса, благодарю вас. Земные поклоны бить не получится, извините. Кто-то хохотнул, и женский голос из задних рядов произнес что-то вроде «Ничего страшного». – Тише, товарищи! – бросил Меерсон. – Да не стоит, товарищ лейтенант. У нас же не построение, просто встреча. Мы там привезли немного гостинцев, думаю, сегодня вы все заслужили отдых и угощение. Ясен пень, я готовился. Речи у нас многие произносить мастера, но сто грамм и банка тушенки находят путь к солдатскому сердцу намного быстрее. Так что с самого раннего утречка я отправил Евсеева к помпотылу Грачеву и сейчас в багажнике нашей эмки было всё для маленького праздника этих людей, которые рыли землю не хуже экскаваторов, красили холстину и лезли в ледяную воду. Глава 11 Поездка вроде и недолгая, и трясло не очень, а болеть рана начала довольно сильно. К вечеру я даже поворачиваться на лежанке мог с трудом. Военфельдшер Тищенко, который пришел делать перевязку, долго возился, отмачивая чем-то присохшие бинты, посмотрел на мой многострадальный тыл, тяжело вздохнул, и сунул мне подмышку градусник. – Напрасно вы так относитесь к лечению, товарищ полковник, – степенно начал он. – Рана плохая, внутрь обязательно грязь попадает, а там если хоть маленький кусочек останется… – Ты давай перевязывай, – оборвал его я. – Меня тут агитировать не надо, знаю я всё. Грамицидин есть у тебя? – Д-да, – заикнулся от неожиданности Тищенко. – Вот вчера привезли только, новое лекарство. Еще собирались внедрять, инструктаж… – Неси быстрее! Бери да мажь, вот и все инструктажи! Военфельдшер побежал выполнять, чуть не сбив с ног входящего в землянку Евсеева. – Куда это он? – спросил особист. – Перевязку не закончил ведь. – За лекарством. Скоро от этой напасти ничего не останется, побегаем еще. – Послушайте, Петр Николаевич, – оглянувшись на дверь, тихо сказал Евсеев. – Там Запорожец зуб на вас точит… Сейчас пошел к командующему жаловаться, что вы устроили гулянку для личного состава… Вот же тварь! Глядя на не лицо даже, а натуральную морду члена военсовета, трудно заподозрить, что он в последнее время голодал. И ест, сволочь, в офицерской столовой, а не из полевой кухни. А поощрить людей, значит, теперь уже пьянка. – Пусть жалуется, на то Кирпонос добро дал. – Александр Иванович, он человек… тяжелый, – еще тише добавил особист. – С ним осторожнее надо. Может организовать неприятности. Тут вернулся Тищенко, и разговор про козни политработника, конечно же закончился. Фельдшер помазал рану, начал сворачивать свои манатки, когда я вспомнил про термометр и достал его. Тридцать семь и восемь. Не очень хорошо.