— Не умел ты слушаться меня, милый мой, — помнишь, как отговаривал я тебя от военной службы?.. Донашивал бы ты теперь моего отца, а твоего деда, сюртуки и на твой век хватило б их, а так что они — мертвый капитал! Молодость! Думать не умеете!.. Однако я, как нежный и заботливый отец, дарю тебе… широкий, целый суконный плащ!.. — Оставим это лучше, батюшка! — Оставим, оставим, друг мой!.. Тебе ведь некогда, — ты спешишь… При другом свидании поговорим. Обед не скоро, так что — прощай!.. Засвидетельствуй мое почтение полковнику и поблагодари за производство. — Но не могу же я возвратиться без денег, батюшка!.. Не должен ли вам кто-нибудь?.. Позвольте мне получить… — Вот и прекрасно! У меня как раз есть вексель на триста мильрейсов, а с процентами наберется и требуемая сумма, потому что уже лет двадцать, как он просрочен. — И вы до сих пор не представляли ко взысканию?.. — Из сострадания, мой друг!.. Должник уверял, что у него есть моя расписка об уплате, а потому я боялся причинить себе процессом новые убытки… Потом он умер, имущества после него не осталось, и я, из человеколюбия, покамест это дело отложил… Изволь, возьми этот вексель и получай деньги!.. Теперь прощай!.. — Нет, батюшка, на это я согласиться не могу, а вот не позволите ли вы мне занять?.. — Занять! — с неподдельным ужасом завопил старикашка; но вдруг остановился, точно соображая что-то, и совсем другим тоном продолжал. — Занять? Скажи мне откровенно, сколько тебе нужно на отличную экипировку?.. Рассчитывай так, чтобы урезывать не приходилось. — Приличная обмундировка и все остальное потребует, я думаю, тысячи полторы. — Смотри, чтобы не оказалось мало, — ты меня не разоришь. — Если уж вы так добры, батюшка, то я попрошу две тысячи. — Хорошо! Можешь занять четыре тысячи. — На ваше имя, батюшка?.. — Нет, на свое. Занятые деньги мы разделим пополам. Ты обмундируешься, а я, получив мою часть, напечатаю в рио-жанейрских газетах, — на твой счет, разумеется, — что ты отдельной части в моей фазенде не имеешь и потому твой долг — не долг… Но тут уж Карлос не выдержал, — пожал плечами, молча поклонился отцу и направился к выходу… Я, разумеется, последовал за ним. Выйдя уже за калитку, наткнулись мы на того же Себастьяо; он сидел у порога и сшивал нитками старый женский башмак, готовя себе, по-видимому, обувь на дождливое время года. — Скажи пожалуйста, старик, — обратился к нему мой приятель, — неужели отец так-таки и не изменился за это время?.. — К худшему разве, сударь!.. Он ведь теперь сам себя назначил управляющим; платит себе в год сто мильрейсов, а весь доход отдает под проценты. Когда доход больше обыкновенного, он подарки себе делает: сапоги новые, шляпу или платок, а когда что упустит — из жалованья вычитает; за маленькие ж вины оставляет себя без обеда, отнимает сапоги и заставляет себя босиком ходить… Тяжело, сударь!.. Очень тяжело!.. Тем же путем вернулись мы и в Монтевидео. Вот вам и вся история моего знакомства с бразильским графом, графом де Пирасикаба! Однако, что это?.. Как будто бы приехали?.. Да! Ну-с, señor caballero, будем слезать с этого кресла пыток… А ведь тоже бразильского происхождения!.. Страна, доложу я вам! ЦВЕТОК РАФФЛЕЗИИ I. Если бы хоть один случайный прохожий оказался в это утро на дороге в Арекипу, то он, несомненно, услышал бы отчетливый и резкий стук подкованных копыт по каменистой почве. Это дало бы ему возможность заключить, что в город едет не простой пастух-вакеро, как можно было бы подумать по доносившемуся из-за поворота пению, а настоящий кавальеро на лошади, привыкшей к мощеным улицам города. Но прохожего не оказалось, и только темно-зеленый кактус мог наблюдать за одиноким путешественником, появившимся из-за скалистого выступа и видным теперь с ног до головы. Прохожий, которого, как я уже сказал, нигде поблизости не оказалось, наверное решил бы, что это иностранец, так как его высокую и стройную фигуру облекал безукоризненно точный во всех подробностях костюм местного асиендадо, т. е. такой костюм, которого бы не надел ни один человек, сознающий, что никто не ошибется в определении его национальности и общественного положения… Но эта гипотеза неминуемо перешла бы в самую положительную уверенность, если бы отсутствующий прохожий услышал песню, которую довольно сносным тенором выводил наш незнакомец: Amice! allegre magnánimo е bevimmo, Nfin che n'ce stace noglio a lucerna: Chi sa s'a l'autro munno n'ce vedimmo? Chi sa s'a l'autro munno n'ce taverna?..[29] — Italiano! — решил бы наблюдатель, и проезжий утратил бы для него всякий интерес. Быть может, темно-зеленый кактус был об этом и другого мнения, но если так, то он жестоко ошибался, потому что в это светлое утро по дороге в Арекипу ехал не кто иной, как сам синьор Паоло Паталоцци, недавно поселившийся за городом в своей асиенде, которую он купил у Косме Эредиа, как купил, правда — сильно запущенные, но все же селитряные копи у старого Бартоломео Велакеса и залежи гуано у одной английской компании. Едва ли это понравится синьору Паталоцци, но мы прекрасно знаем и причину, принудившую его сегодня встать раньше обыкновения и предпринять такую отдаленную прогулку… Еще вчера вечером его домоправительница, донна Роза, ворчала целый час и никак не могла понять, зачем такому молодому, но основательному кавальеро жениться вообще, и делать предложение дочери Косме Эредиа — в частности… Вежливое замечание ее хозяина, желавшего осведомиться, «замолчит ли когда-нибудь эта старая чертовка», ничего не раз решило в сомнениях почтенной дамы, и вопрос оставался по-прежнему открытым… Весьма возможно, что это приятное воспоминание и вызвало теперь улыбку на лице синьора Паталоцци, но в это время его конь споткнулся, — и всадник поневоле должен был покинуть мир мечтаний. А когда он, энергично выругавшись, опять поднял голову, то перед его глазами уже раскинулась показавшаяся из-за поворота Арекипа. Нимало, по-видимому, не оскорбившийся мустанг почувствовал на своих боках уколы шпор, произведшие на него гораздо большее впечатление, чем нравственные сентенции его хозяина; и благодаря этому, мгновенно перейдя в галоп, он окружил себя молочным облаком известковой пыли и вместе с ним понесся по узким улицам городка… II. Несмотря на быстроту аллюра, синьору Паталоцци беспокоиться не приходилось, — солнце уже поднялось высоко, и потому нигде не было видно ни одной живой души. Быть может, вы, читатель, и не торопили бы так своего коня, но нашему приятелю слишком хорошо были знакомы эти прямые улицы с домами однообразной архитектуры, построенными из каменных массивных кубиков. Все стены здесь сложены из вулканического туфа, беловатого и рыхлого, который уже столько веков добывается в огромных каменоломнях, расположенных неподалеку от города, у самого подножья Мисти. Он постепенно отвердевает на воздухе и приобретает от старости тот желтовато-золотистый цвет, которым так ласкают непривычный взгляд все уголки приветливого городка. Однако же, массивные, в один этаж, дома совсем не кажутся однообразными, так как все стены их, колонны, арки сплошь покрыты бесчисленными барельефами: повсюду вьются змеи по неуклюжим каменным стволам; стоят на задних лапах тигры, ягуары, и все окружено гирляндами массивных виноградных лоз или же линиями арабесок и сталактитов, которым могла бы позавидовать Альгамбра. По большей части все арекипские дома — квадраты, но только трехсторонние; четвертой стороной является такая же массивная стена забора, с монументальными воротами, которые до самого заката солнца раскрыты настежь, и с улиц видны patio, наполненные зеленью и самыми роскошными цветами, среди которых иногда звучит прозрачная струя фонтана и точно алмазы сыплет на благоухающие чашечки и лепестки. Мелькнет там вдруг грациозная фигурка; прозвенит аккорд гитары, серебристый смех внезапно оживит всю фееричную картину и перенесет вас в глубь неведомых веков, — так это все волшебно, так непохоже на остальное существующее хотя бы и в той же Америке, строго говоря, только немного изменившей вкусы и привычки переселившихся сюда или бежавших европейцев. Все здесь с какой-то томной грустью напоминает вам о том, что уже было и что не придет назад… Точно душа великой империи инков витает над этим изолированным кордильерским уголком и властно порабощает нашу юную бессильную культуру… Роскошные букеты деревьев и кустов, усыпанные шелковистыми цветами трепещущих мимоз, склоняются над голубым гелиотропом, над стройными кустарниками роз, над клумбами гардений, благоухающих так, что этим ароматом буквально насыщен весь дрожащий и прозрачный воздух Арекипы. Везде журчит вода оросительных каналь-чиков, бегущих вдоль всех улиц и посреди их или же у тех же старых золотисто-желтых стен… III. Еще поворот — и синьор Паталоцци на всем скаку осаживает своего коня перед верандой одного из домов на главной улице «Мерседес», пересекающейся неизбежной четырехугольной площадью с собором, который гордо возвышается над величественной папертью, спускающейся к площади рядом широких ступеней. На веранде, у боковой ее колонны, он мельком замечает обнявшуюся парочку, вероятно, влюбленных слуг, которые, ни разу не обернувшись к улице, медленно сходят вниз и исчезают в глуби разросшихся кустов и невысоких пальм… Но его теперь занимает совсем другое, — бесшумно, точно тень, выходит из patio пеон, принимает из рук прибывшего усталую и разгоряченную лошадь и молча же, одним только жестом руки, приглашает ее хозяина войти. Синьору Паоло совсем не нравилась такая странная манера приглашение, повторяющаяся неизбежно всякий раз, когда он приезжал с визитом к дону Эредиа, — но изменить ее он не имел никакой возможности, — слишком уж не гармонировала темнота его происхождение со въевшейся в плоть и кровь этих слуг идеей «голубой крови»… Он мог бы, разумеется, обратиться к поддержке их хозяина, — но этот способ даже и его покладистому самолюбию казался слишком унизительным, хотя он прекрасно понимал, что дон Косме без возражений исполнил бы его желание, так как дела у старика были совсем запутаны, а все наиболее крупные векселя лежали в письменном столе того же синьора Паталоцци. Достойный капиталист вообще не любил заниматься самообманом, свойственным натурам нерешительным, а потому нимало не сомневался и в действительных чувствах своей невесты, хорошенькой Розиты, выходившей за него замуж, чтобы спасти остатки состояние и чести фамилии Эредиа. Трудно, конечно, допустить такое суровое сознание своих обязанностей у молоденькой девушки, почти ребенка, но если упомянуть о железной воле и непреклонности ее отца, то тогда все станет ясным и не требующим объяснений… Должно быть, если и не такие точно, то — во всяком случае — весьма похожие мысли занимали в это время и самого синьора Паталоцци, так как по его лицу сперва пробежала тень внезапно возникнувшего подозрения, но вслед за тем сменилась самой обворожительной улыбкой, после чего оно не замедлило принять вид самодовольного благоволения, которое, обыкновенно, на нем и удерживалось все время, пока его обладатель оставался в доме дона Косме. — Ау… — начал было синьор Паталоцци и оборвал свое приветствие на полуслове. И было от чего: он стоял перед небольшой цветочной клумбой, посреди которой подымалось несколько высоких розовых кустов, совершенно закрывающих скамью из тесаного камня, стоящую позади них. В существовании скамьи он твердо был уверен; настолько же твердо, как и в том, что голоса, заслышанные им теперь, принадлежали: один — его невесте, а другой… Вот этот-то другой, незнакомый ему голос и был причиной того, что синьор Паталоцци неподвижно остановился на усыпанной мелким песком дорожке и напряженно стал прислушиваться. — Нет, это слишком страшно, мой дорогой Энрико! — голос Розиты… — Чего же ты боишься?.. Что тебя пугает?.. — мужской и даже как будто бы знакомый голос… — Как что? Отец мне этого никогда не простит… Ты думаешь, я не боролась? О, Madre de Dios! Сколько я умоляла! сколько плакала!.. И все напрасно! — Ну что ж, — тогда… у нас иного выхода не может быть. — Но как отец?.. Он так надеялся… — Да неужели же он думает, что эта итальянская собака и в самом деле пощадит его? Наивность, жалкая наивность!.. Согласись, Розита! Умоляю тебя — согласись!.. А там, с помощью Пресвятой Девы Марии, и твой отец, наконец, поймет свою ошибку. Но дон Паоло уж не слушал, — с него было вполне достаточно; крадучись, он сделал несколько шагов и, как только убедился, что его уж не услышат, бросился по направлению к дому со всей скоростью, на какую только были способны его ноги. Не уменьшая аллюра, промчался он мимо пораженных слуг и прямо ворвался в кабинет хозяина.