– Например: «Ну нет, эта луковица не заставит вас лить слезы!» – Да! Просто отлично! У нас завязалась беседа, и когда я вышла на своем причале, ты последовал за мной. Мы продолжали болтать на ходу и не заметили, как оказались у дверей… а где я жила, кстати? – Не при больнице, поскольку она слишком далеко от Риальто. Гм… Как насчет университетского общежития на Сан-Тома? Или там селят только юношей? Тогда, может быть, в пансионе для студенток? – Да… Да, это будет убедительно. Теперь уже Никколо перехватил нить повествования: – Я пригласил тебя прогуляться на следующий день, и ты согласилась, хотя ничего обо мне не знала. – Мы каждый день гуляли вместе, а потом ты уехал… – Но постоянно слал тебе письма… – И всякий раз, когда бывал в городе, заходил ко мне… – А летом, в свой последний приезд, я сделал тебе предложение, и ты приняла его, хотя это означало, что тебе придется бросить учебу. Мы поженились позавчера. – И теперь ты везешь меня в свой родной дом знакомиться с семьей, – заключила Нина. – Да. – Думаю, единственное, что всем накрепко запомнится, – это эпизод с луковицей. Спокойной ночи, Нико… то есть прости, я хотела сказать Никколо. – Нико – то, что надо. Ты ведь теперь часть моей семьи. * * * Они проснулись на рассвете. – К сожалению, у нас ничего не осталось на завтрак, но через несколько часов мы уже будем дома, – сказал Никколо. – Ты не против немного пройтись пешком? Красавчик сегодня совсем не в духе. – Я не против. Уж лучше пройтись, чем провести еще один день в этой кошмарной повозке, решила Нина, к тому же на ходу у нее не будет возможности прислушиваться к себе и зацикливаться на том, как она устала, и как у нее неспокойно на душе, и как ей грустно. Они шли не останавливаясь; солнце на чистом небосводе забралось уже совсем высоко, дорога начала медленно, но верно подниматься в гору – плоские равнины постепенно сменялись невысокими покатыми холмами, а впереди уже маячили каменные хребты. Нина зареклась задавать лишние вопросы, но тут не выдержала: – Нам еще далеко? – Совсем нет. Мы уже в окрестностях Сан-Дзеноне, здесь родилась моя мать. Она умерла, когда родился Карло. – Предвосхищая следующий вопрос, Никколо пояснил: – У меня шестеро братьев и сестер. Шестеро живых. Старшим из нас был Марко, его убили при Тобруке два с половиной года назад. Следующий по старшинству – я, затем Роза и два ребенка, которые умерли во младенчестве. Дальше идет Маттео, ему сейчас семнадцать, а после него – Пауло, Анджела, Агнесса и маленький Карло, которому всего девять. «Стало быть, Роза – его сестра», – отметила про себя Нина. Та самая Роза, что так волнуется и пожелает выспросить у них все подробности. – Кто же заботился о детях после смерти твоей матери? – Роза взяла все на себя, и тетушки ей иногда помогали. Я в то время не был рядом – в четырнадцать меня отдали в школу далеко от дома, и я вернулся только после того, как погиб Марко. Папа уже не мог справляться на ферме в одиночку, а Маттео и Пауло были слишком маленькими для тяжелой работы. – Мне очень жаль. Твою маму жаль, и Марко, и малышей тоже. Должно быть, тяжело вам всем пришлось. – Так и было. Да и сейчас не легче. Я должен тебе сказать еще кое-что… – Что? – спросила Нина, внезапно встревожившись. – Я учился в семинарии. Собирался стать священником. Вот от чего мне пришлось отказаться, когда я вернулся домой на подмогу своей семье. – И без того серьезный тон Никколо сделался почти мрачным. Нина кивнула, пытаясь это осмыслить, и вдруг вспомнила: католическим священникам запрещено вступать в брак. – А теперь, значит, для тебя и вовсе нет пути назад. Из-за меня… – Возможно, для окружающих это именно так и выглядит, но мы-то с тобой знаем правду. И отец Бернарди тоже знает. – Твои родные расстроятся. Отец… – Он знает, что у меня и без того были сомнения в своем призвании. Он поймет. – А сестра? Марио намекнул, что у нее будет много вопросов к тебе. – У Розы доброе сердце. Она всем нам желает самого лучшего, и то, что я бросил семинарию, ее не обрадовало. Так что моя женитьба… огорчит ее еще больше. – Огорчит настолько, что она сильно опечалится? Или настолько, что она разозлится на тебя? – Не знаю. – Никколо горестно улыбнулся. – Наверное, и то и другое. Но она оттает. Я ее знаю. – Ясно. Что ж, спасибо, что ты меня предупредил. Нина и правда была благодарна ему за откровенность, но это признание ее обеспокоило. Она никогда не задумывалась о том, что означает для человека выбор пути католического священника, но знала, что это дает определенное положение в обществе, и теперь вдруг оказалась помехой для Никколо: ему уже не достичь этого положения, и неважно, что на самом деле он на ней не женился и не нарушил обетов Господу, если уже приносил таковые в прошлом. Для семьи Никколо она станет тем самым человеком, заставившим его свернуть с пути истинного и отречься от своей мечты стать служителем Церкви. Так что можно не удивляться, если все его родственники повернутся к ней спиной. Они шли к какой-то деревне – впервые с тех пор, как покинули Кампальто, поскольку Никколо до этого момента старался держаться тихих окольных дорог. Деревня представляла собой жалкую горстку домов на перекрестке. Еще здесь была маленькая площадь с фонтаном и церковь возвышалась над другими постройками. Когда они проходили мимо фермы на самой окраине, какая-то женщина замахала им рукой и окликнула Никколо по имени. – День добрый, тетя Нора! Сад у вас чудесно цветет в этом году! – ответил на приветствие Никколо, но не остановился и зашагал дальше, а женщина, с улыбкой проводив его взглядом, вернулась к корзинке и продолжила лущить фасоль. – Это кузина моего отца, – пояснил Никколо. – У тебя повсюду родственники! – Есть такое дело. Отец был одним из двенадцати детей в семье, а у матери шестеро братьев и сестер. Так что кузенов и кузин у меня не счесть. – А у нас вся семья – я да родители. Они поздно поженились, и дедушки с бабушками умерли до моего рождения. У мамы была сестра, намного старше ее, но она тоже умерла, когда я была маленькой. – Ну, в Меццо-Чель от родственников у тебя отбоя не будет. Все начнут совать нос в твои дела и захотят составить о тебе мнение. – Прямо как у нас в гет… – начала Нина, но Никколо ее тотчас перебил: – Тс-с! – и покачал головой. – Да, прости. Я хотела сказать, что у нас с соседями был один на всех тесный мирок. – Я понимаю, тебе будет трудно молчать о своих родителях и друзьях, но это нужно ради твоей безопасности. Зато ты сможешь рассказывать о них мне, когда мы будем оставаться вдвоем. Они почти обогнули деревню, уже приближались к повороту; Никколо остановился и указал на еще одну горстку домов в отдалении: – Видишь церковь с колокольней? Под ярким солнцем они кажутся белоснежными. Это и есть Меццо-Чель. – Но та деревня выше по склону! Почти на полпути к вершине! – Отсюда только так кажется, клянусь тебе. Мы доберемся туда за час. Они снова зашагали вперед, а солнце припекало все сильнее, и вскоре мокрые волосы уже противно липли к шее и вискам Нины. По дороге она где-то обронила носовой платок и теперь на ходу утирала пот с лица рукавом. – Ты в порядке? – спросил Никколо. – Да. Только очень жарко. Нина сосредоточилась на ходьбе, решив, что надо просто двигаться вперед, раз уж она не в силах ничего сделать с пропотевшими волосами и обожженной солнцем кожей, пока они не дойдут до дома Никколо. Все что она могла в данный момент – идти и не останавливаться. – Вот, возьми. – Никколо протянул ей влажную тряпку, спасительно прохладную. – Она чистая, тетя Элиза завернула в нее хлеб. Нина в жизни не испытывала ничего приятнее прикосновения этой влажной тряпки к разгоряченному лбу и шее. – Далеко еще? – осмелилась она спросить. – Не больше получаса пути. Если посмотришь вверх, сама увидишь – нужно одолеть еще один холм, и мы на месте. Но Нина слишком устала, чтобы поднять голову. Слишком устала, чтобы беспокоиться о том, что после ночи на голой земле у нее ломит все тело, что ей отчаянно хочется есть, что она умирает от зноя и чувствует себя бесконечно несчастной. Думать о волдыре, набухшем на левой пятке, и о том, как у нее саднит обгоревшая кожа на лице, она не хотела, а о том, до чего ей грустно, одиноко и бесприютно вдали от родителей, попросту не позволяла себе. Нет, она не станет думать о том, что потеряла. Она не станет… – Мы пришли, Нина. Это Меццо-Чель.