Та, кого назвали aufseherin, подняла голову от планшета, и ее оценивающий взгляд опять прошелся по рядам – так ворона смотрит на падаль, прикидывая, с какой стороны ловчее выклевать глаз. Наконец она заговорила – на итальянском с австрийским акцентом: – Нет, не живьем. – Последовала пауза; женщина по-птичьи склонила голову набок. – Сначала их отправляют в газовую камеру. Тех, кто не прошел отбор. Ленивых, больных и смутьянов. Такие всегда оказываются в газовой камере. Для Нины исчез весь внешний мир, она больше не видела ничего, кроме шевелящихся губ, с которых сочился яд, и в каждой капле этого яда была заключена чудовищная истина: «Их отправляют в газовую камеру». Ее родители мертвы. С того самого дня, как Нико и отец Бернарди сказали ей, что родителей арестовали, она знала, но не находила в себе сил посмотреть правде в лицо. Теперь уже невозможно было скрывать эту правду от себя самой. Она знала. Тюремщики разлучили их. Мама осталась одна. Беззащитная. Неспособная даже ходить. Дожила ли она до конца первого дня? Но папа был жив и все понимал, когда у него забирали жену. И когда сажали его в поезд. И когда вели в газовую камеру. Он понимал, что с ним делают. И что сделали с женщиной, которую он любил. Нина посмотрела вверх, стараясь отыскать клочок неба в просветах между клубами дыма. Ночь была ясная, луна сияла тонким изящным полумесяцем, звезды светили так ярко и висели так низко, что, казалось, до них можно достать рукой. Мама и папа ждут ее. И Нико ждет. Они уже совершили это путешествие. Они знают, каково это – умереть. Но они все равно останутся с ней, там, на звездном небосводе. Они останутся с ней. Она не будет одна в последнюю минуту. Глава 28 30 октября 1944 года Наступил новый день, потянулись часы – нескончаемые, бьющие по нервам, пропитанные страхом. Кроме Нины и нескольких уцелевших женщин из поезда, на котором ее привезли, никто в их блоке не говорил по-итальянски. Здесь звучало множество языков, сливаясь для Нины в наводящую ужас какофонию, но Стелла понимала некоторых заключенных, а кое с кем даже могла общаться. – Большинство женщин тут из Венгрии, – сообщила она Нине после вечерней переклички. – По-венгерски я могу сказать только «привет» и «как дела», так что поговорить не получится. Зато остальных собрали со всей Европы – из Польши, Франции, Бельгии, Голландии, даже из Дании. – И с ними ты можешь поговорить? Когда же ты выучила столько языков? – Я не учила. То есть не совсем. Мои родители издавали путеводители для туристов, а к путеводителям всегда прилагались небольшие разговорники. Я их читала ради развлечения. – У Стеллы задрожал голос от этих счастливых воспоминаний. – А тебе удалось узнать у этих женщин хоть что-то, кроме того, откуда они родом? – спросила Нина. – Чуть-чуть. Больше всего я поняла из того, что говорила француженка. – И что же ты поняла? – Она сказала, что большинство новеньких долго здесь не задержатся. Несколько дней, может, неделю, а потом надзирательница назовет их номера, и этих женщин увезут. Француженка тут с сентября. Нина заставила себя произнести следующий вопрос: – Она знает, что происходит с теми, кого увозят отсюда? – Нет. Но она сказала, что в этом блоке никого не водят на работу. Дважды в день устраивают перекличку, и всё. Стеллу добытые сведения, похоже порадовали, поэтому Нина, решив, что они обе не хотят знать правды о том, что случилось с теми, кто покинул этот лагерь, просто кивнула и полезла на верхнюю койку. Женщин время от времени увозят, при этом остальных не заставляют работать – от одной лишь мысли об этом у нее холодело сердце. – Скоро погасят свет, – сказала она девочке и похлопала по голым доскам рядом с собой. – Залезай, пока не стало темно. Спустя какое-то время лампы погасли, в бараке сгустился мрак. Стелла сначала тряслась от холода, потом начала беззвучно плакать – теперь ее плечи тихо вздрагивали, от хорошего настроения не осталось и следа, оно растворилось в тоскливой промозглой ночи. Нина обняла ее и ласково гладила по обритому затылку, пытаясь придумать какое-нибудь утешение, которое будет не очень похоже на ложь. Но слова застревали у нее в горле. Не было никакого утешения. – Спи, – прошептала Нина. – Засыпай поскорей. – А завтра?.. – Завтра наступит незаметно. Так что спи, пока можно. * * * – Appell! Appell! Стояла глубокая ночь, луна ярко блестела на небе, и не было ни единой причины будить заключенных в такой час, кроме желания поиздеваться. Как накануне вечером и прошлым утром, женщины выстроились во дворе, aufseherin – надзирательница – зачитала список номеров, и к тому времени, как она закончила, уже начинало светать. Но отпускать их с переклички никто не собирался. Нина задремала стоя, когда aufseherin взялась выкрикивать номера во второй раз. Теперь она читала не весь список – примерно каждый третий номер. Начальница блока выталкивала из шеренги тех, чьи номера произносились, и выстраивала их в отдельный ряд в стороне. Нина гадала, зачем. Стеллу тоже отогнали в сторону, а затем свирепая blockowa приблизилась к Нине, и та поняла, что прозвучал ее номер, но прежде чем она успела это полностью осознать, ее уже потащили по двору в конец отдельно выстроившейся колонны. «Это рабочий kommando», – сказала она себе. Конечно же, француженка ошиблась – их сейчас отправят работать и к вечеру они вернутся в свой барак.[71] Но тогда почему aufseherin кажется такой довольной? Почему так злорадно щурится, провожая их взглядом? Почему рот у нее кривится в многозначительной ухмылке? Колонну заключенных повели по двору, и в какой-то момент они оказались совсем близко от aufseherin. Нина повернула к ней голову, проходя мимо, всего на секунду, но успела перехватить ее взгляд. – Смутьянка, – проговорила aufseherin, и ее ухмылка растянулась в широкую всеведущую улыбку, а до Нины лишь спустя десяток шагов дошел смысл сказанного. Смутьянов не отправляют на работу. Смутьянов отправляют в… «Нет!» Она должна выразить протест. Должна оказать сопротивление. Сейчас она бросится назад, выцарапает этой австрийке глаза и доходчиво объяснит, что такое боль и страх. Нине очень хотелось так поступить, но она понимала, что ее пристрелят гораздо раньше, как собаку, как Цвергер выстрелил в Сельву, и тогда Стелла окончательно останется одна. Бедная девочка не заслужила одинокой смерти. Поэтому Нина продолжала шагать вперед, хотя у нее подгибались колени и, кажется, она забыла, как дышать. Стелла шла прямо перед ней, на расстоянии вытянутой руки, и отчаянно хотелось взять ее за ладонь, почувствовать тепло и удостовериться, что она, Нина, тоже не одинока. Сколько? Сколько минут жизни им осталось? Она закрыла глаза, чтобы не видеть свинцового неба над головой, грязи под ногами и вонючего дыма – почти осязаемой пелены страданий, окутавшей ее. Она постаралась вспомнить пение птиц, аромат распустившихся цветов и сладостный зной пропитанного солнцем лета. Она заново проживала утраченные счастливые дни, дышала ими и сдерживала рвавшийся наружу вой отчаяния. И вдруг все эти чудесные воспоминания сделались невыносимыми. Ей еще столько всего предстояло увидеть, сделать, прочувствовать, прожить – и всё это у нее украли. А она никак – никак – не могла себя защитить. – Нина… Похоже, Стелла все-таки осмелилась с ней попрощаться, хотя охранники были совсем рядом и могли услышать. – Нет, – выдохнула Нина, не открывая глаз, и помотала головой. – Только не сейчас. – Нина! Посмотри, где мы, – не отставала Стелла. Голос у девочки дрожал, но определенно не от страха. От проснувшейся надежды. Нина открыла глаза. Их снова привели на железнодорожную станцию. Впереди множество женщин уже поднимались по деревянным настилам в товарные вагоны. Нину, Стеллу и тех, кто шел за ними, тоже затолкали внутрь, и Нина приготовилась к тому, что сейчас все-таки случится что-то ужасное. Но вместо этого двери закрылись, и поезд тронулся с места. – Я слышала разговор охранников по пути, – сказала Стелла. – Нас везут в Германию. Один из них был очень зол из-за того, что мы едем к нему на родину, а он остается здесь, в этой «вонючей сраке». – Откуда ты такие слова знаешь? – спросила Нина, которая вопреки всему чуть не рассмеялась. – От одной заключенной в Больцано. Она была австрийка. – А что еще говорили охранники? Зачем нас везут в Германию? – Наверное, им нужна рабочая сила. Они сказали, нас переводят в Arbeitslager.[72]