– Это моя грим-уборная, – важно сообщает Леля. Похоже, она наслаждается выражением моего лица. Створки огромного, как бальный зал, шкафа широко распахнуты. Внутри висят шелковые халаты, платья с лентами и платья, вышитые бисером, а в углу стоит и оценивающе смотрит – могу поклясться, что смотрит! – пышное бархатное платье, кроваво-красное с голубым отливом. Даже красота хозяйки тускнеет на фоне роскошных, как павлиньи перья, одеяний. – Лелька! – зычно кричат от входной двери. – Где ты? – Я здесь, котичек! Лагранская вспархивает и исчезает. В трельяже отражается моя ошеломленная физиономия. У мамы есть красивые платья. Время от времени я украдкой забираюсь в родительскую комнату, чтобы понюхать мамины вещи и подержать в руках драгоценность: флакончик «Белой сирени». Я даже осмеливаюсь вытащить пробку. Если меня поймают за этим занятием, убьют на месте. Но мамины платья не идут ни в какое сравнение с тем, что хранится в шкафу Лагранской. Передо мной пещера Аладдина, и я – ее единственный гость. Изумрудный шелк переливается в ладонях. Я прижимаюсь щекой к великолепному пурпурному бархату и закрываю глаза, пьянея от тяжелого густого аромата. Вспыхивает на солнце и рассыпает искры лиф платья, обшитый золотистым стеклярусом. От слабости я плюхаюсь в кресло перед зеркалом. Трельяжный столик завален баночками, коробочками, папильотками, тюбиками с помадой. В выдвинутом ящике виднеются не один, не два, а дюжина флакончиков. Здесь и мамина «Белая сирень», и «Красная Москва», и небрежно отодвинутые в глубину несколько «Ландышей серебристых», и густо-коньячного цвета «Пиковая дама»… Но ближе всего – картонный сундучок с нарисованным Кремлем. Под откинутой крышкой стеклянный матовый куб с островерхой башенкой. «Черный ларец», – читаю я на коробке. Я знаю, что нельзя трогать чужое. Но рука сама тянется к кубу. – Ты что делаешь? Пронзительный голос Лагранской ударяет, как хлыст. Я отдергиваю руку и вскакиваю. – Тише, тише… Что за шум, а драки нет? Отодвинув Лелю, из-за двери выходит ее муж. – Дядя Женя! – Здравствуй, Аня! Дядя Женя помнит по именам всех детей в поселке, а также их собак, котов и морских свинок. Он маленький, веселый, с кривым ртом и не по росту огромными руками. К его макушке с двух сторон подбираются залысины, похожие на речные отмели. – Дразним детей, значит? – спрашивает он у жены. – Ну, ей-богу, Леля, стыдно! – Та раздраженно дергает плечиком. – Хочешь понюхать духи, Аня? Я не смею даже кивнуть. Так и стою навытяжку: глупый солдат, провинившийся перед командиром. Дядя Женя присаживается на корточки, вытаскивает пробку из флакона. Стеклянным кончиком, на котором висит темно-золотая капля, проводит по моему запястью. На коже остается влажный след, будто по мне проползла крохотная улитка. – Теперь от тебя будет нести старушками! Старушками? Только если эти старушки живут в раю! – Счастья полные штаны, вот как это называется! – смеется он, глядя на мое лицо. – Ну все, беги! – Спасибо, дядя Женя! Спасибо, Ольга Александровна! – Вот что значит хорошо воспитанный ребенок, – умиляется Леля. Она снова мне рада, снова в хорошем настроении. По пути домой я через каждые два шага подношу к носу запястье. Пахнет зефиром, смолой, букетом пионов, которые начинают вянуть, и немножко – земляничным вареньем… В школе нам с первого класса рассказывают про Ленина. Я уже достаточно взрослая, чтобы догадываться по интонации родителей, что от моего сочинения про детство дедушки Ильича они не в восторге, но не понимаю причин. Мы с девочками спорим шепотом, кто мог бы отдать за вождя свою жизнь. Иногда я представляю, как совершаю какой-нибудь героический подвиг. Спасаю тонущего из пруда! А им оказывается сестра Ленина, Маняша, самый дорогой ему человек. В моем воображении Ленин – ровесник дедушки, а Маняша немногим младше меня. Потрясенный Ильич подходит ко мне, кладет руки мне на плечи и целует в лоб. Весь наш класс, все тридцать человек, замирают от восторга и зависти. А физрук в стороне утирает слезы: ему стыдно, что он обзывал меня лапшой на канате. Раньше я думала, что не может быть ничего лучше, чем поцелуй Ленина. Но в очередной раз принюхиваясь к запястью, я как честный человек пытаюсь ответить на вопрос: что бы я выбрала – духи или Ленина? Ленина или духи? – Дедушка, я плохая пионерка, – грустно говорю я, войдя в комнату. Дед поднимает очки. – Что? Плохая пионерка? Ха-ха-ха! А чем от тебя пахнет, пионерка? Недобитой буржуазией! Так-так-так! – Оставь свои шуточки! – кричит бабушка. – Аня, обедать! Так что во всем виноваты духи. И Марк Бернес. И домашняя туфля с розовым помпоном. Если бы не они, все бы обошлось. Так я говорю себе, и золотая крышка захлопывается со щелчком, скрывая и пруд, и пластинку, и прелестную женщину на подоконнике. В воздухе остается висеть аромат увядших пионов. Глава 4 Сыщики 1 Остов каменной печи торчал посреди черно-зернистых бревен. Кроме печи, на удивление хорошо сохранилось крыльцо. Бабкин внутренне настроился увидеть пожарище, но ступеньки, ведущие в никуда, поразили его сильнее, чем он ожидал. – Вещи уже разобрали, – сказал Макар, кивнув на кучу в стороне, прикрытую брезентом. Бабкин дотронулся до скукожившихся листьев на кусте жимолости и отдернул руку. Илюшин бросил на него короткий взгляд. – Ты узнал, как было дело? Сергей кивнул. – Я поговорил с дознавателем, он даже показал техническое заключение и протокол осмотра. Судебно-медицинская экспертиза пока не готова. По его словам, картина типичная для таких происшествий. В доме вырубилось электричество. Бережкова, видимо, решила, что света нет во всем поселке. Она пыталась разогреть что-то в кастрюле, поставила ее на огонь – газовому баллону ток не нужен – и забыла рядом керосиновую лампу. – Керосиновую лампу? – переспросил Макар. – У стариков часто хранятся свечи и керосинки именно на такой случай. Она вернулась в гостиную, а суп остался на плите. Он выкипел, залил горелку, и газ продолжал заполнять комнату. А потом все взорвалось. Взрыв повредил только кухню, но огонь уже было не остановить. Соседи говорят, сгорело за считанные минуты. Когда они прибежали, им не удалось даже близко подойти – такое было пламя. Да, собственно, видно… Он кивнул на широкий пожухлый круг травы. – Дачникам повезло, что огонь не перекинулся на соседние постройки, – сказал Макар. – Вечером прошел сильный дождь. Дом Бережковой он не спас, но помог замедлить распространение пожара. – А где нашли тело? – На диване в гостиной. Илюшин задумчиво покивал. Выглядел он как человек, который не слышит, что ему говорят. – Можешь начертить план? – вдруг спросил он. – План чего? Дома? – Нет, гостиной. Ты ведь был у нее, помнишь, как была обставлена комната. Сергей вытащил из кармана блокнот и огрызок карандаша, отыскал чистую страничку. – Большое окно, рамы деревянные, не пластик… Возле окна широкая тахта и кресло под торшером, а рядом отдельная лампа на длинной высокой ножке – я тогда еще подумал, зачем ей столько источников света. – Для занятий рукоделием, – не задумываясь, сказал Макар. – Откуда ты знаешь? – Не отвлекайся. Значит, тахта? – Да. А вот здесь, – Бабкин провел длинную линию напротив окна, – огромный книжный шкаф, до потолка, во всю длину комнаты. Он был забит книгами и журналами. Страшно представить, как все это запылало. На стенах картины… их описывать?