– Твое какое дело? Передал же, что тебе еще? – Простите. Я взяла себя в руки, внутри затеплилась слабая надежда, что, если я буду покорной, Загид расскажет еще что-нибудь. – Он еще что сказал, может? – Нет. – Загид встал и направился к выходу, но у двери остановился и добавил, удивленно покачав головой: – И зачем отец столько о тебе думает? По мне, так он не должен тебе отчитываться, что с ним да как. Будь ты моей женой, ходила бы по струнке и слово сказать боялась! Он вышел, а я стала сама не своя от его последней, сказанной как бы невзначай фразы. В глазах потемнело от страха, я опустилась на стул и положила голову на руки. Представила, что мой муж и правда не Джамалутдин вовсе, а Загид, но отказалась думать дальше, ведь такого просто не могло случиться и не будет никогда. 17 Аллах, что мне делать? Моя жизнь стала как ад, но я не могу никого попросить о помощи. Расима-апа наверняка обо всем догадывается, но молчит. Мустафа еще подросток. А Джамалутдин по-прежнему далеко, и вот теперь мне внушают, что его больше нет в живых. С того дня, как он уехал, прошло почти пять месяцев. За это время Загид лишь дважды передавал мне весточки от мужа, каждый раз одинаковые, помещающиеся всего в одну фразу: все у него хорошо. В прошлый раз я не выдержала и спросила, когда Джамалутдин вернется, но Загид просто рассмеялся мне в лицо. Ему нравится смотреть, как я мучаюсь. Я извелась, места себе не находила. Тоска и страх за мужа выедали меня изнутри, как кислота. Помогало лишь то, что от домашних дел, которые Расима-апа почти все переложила на меня, я, когда приходило время ложиться спать, падала на постель и мгновенно проваливалась в темноту. Возможно, Расима-апа специально нагрузила меня таким количеством работы, чтобы у меня не оставалось времени и сил на переживания. Каждое утро, просыпаясь, я говорила себе, что прошел еще один день, и возвращение мужа хоть на чуточку, но стало ближе. Ведь скоро полгода, как он не дома, не может же он совсем нас оставить, и, если живой, скоро обязательно объявится. Этим утром Расима-апа отправилась в магазин, тепло одевшись, потому что с вечера пошел мокрый снег – не такое редкое явление для конца ноября, но для меня означающее, что дети не смогут подолгу гулять во дворе, и придется придумывать им занятия дома, чтобы удержать от шалостей. Перемыв посуду после завтрака, я затеяла стирку детского белья: в комнате для омовений поставила на два табурета большой цинковый таз, заполнила его теплой водой, высыпала чуть не полпачки порошка и замочила все грязные штанишки, кофточки и платьица. Я была уверена, что никто, кроме Расимы-апа, сюда не войдет, поэтому сняла платок, закатала рукава рубашки и подоткнула юбку, чтобы не замочить подол. Услышав за спиной шорох, подумала, что это один из детей пробрался в комнату, чтобы спрятаться или еще по какой-нибудь надобности. Но, повернувшись, увидела Загида. Намыленная рубашка с громким шлепком упала в воду, обдав меня брызгами. Я спешно попыталась привести в порядок одежду, но платок лежал далеко, у самого входа, а я не могла и шагу ступить – стояла и смотрела на пасынка, понимая, что он тут не просто так, наверняка что-то случилось. Загид плотно прикрыл дверь и прислонился к ней спиной, скрестив руки на груди. Я не сразу поняла, что он внимательно разглядывает мой живот. – Так ты не понесла? – вдруг спросил он. – Что? – переспросила я недоуменно, невольно положив на живот мокрые ладони. – Да сам вижу, что нет. Полгода прошло, как отец уехал, уж выросло бы. Я не понимала, зачем он это говорит, только чувствовала, как стыд волной накрывает лицо и шею, спускаясь на грудь. Почему Загид так смотрит? Почему заслоняет собой дверь, не давая мне возможности выйти?.. – Слушай, что говорить буду, только спокойно, да? Мне жена нужна, такая, чтобы сыновей могла рожать. Ты как раз подходишь. Поэтому я тебя своей женой возьму. Может, он водки выпил? Или это от той зеленой пасты, которую он жует, когда не курит свои сигареты? Мне захотелось смеяться, таким нелепым казался этот разговор. – Вы не можете, – сказала я так, будто выговаривала неразумному ребенку. – Я замужняя. За вашим отцом, Загид, замужняя. – За дурака меня держишь, да? – обиделся пасынок. – Так тебе скажу, никакая ты не замужняя. Никах только был. А в загс ходили вы? Ну? Говори, ходили? Я покачала головой. В этом Загид прав, мы с Джамалутдином не расписаны. Мне это не важно, мало ли что там русские придумали. Бумаги эти официальные, зачем они нужны, если мы Аллахом на всю жизнь соединенные? За эти годы мне и в голову не пришло спросить Джамалутдина, почему был только никах, которым обходятся, когда берут вторую жену при живой первой. Вот моего отца понятно почему в загсе с Джанисат не расписали. А мне разве надо о таком волноваться?.. – Знаешь, почему в загс не ходили? Чтобы ты, в случае чего, незамужней оставалась по закону. Ну, то есть по-прежнему как бы отцова была. Фамилия-то у тебя прежняя, правильно? Не Канбарова ты. Дети только Канбаровы. Но детям что будет? С них спрос небольшой. – Не понимаю… За что спрос? Мне стало жарко, потом сразу холодно, захотелось сесть, но оба табурета стояли под тазом. Я жалобно смотрела на Загида и хотела попросить, чтобы он перестал меня мучить. – Ай, глупая женщина! – Пасынок взмахнул руками. – Притворяешься, да? Джамалутдин в розыске весь последний год. Боевикам деньги давал, за своего у них был. Скажи еще, что не знала. Почему он исчез? Опасно ему стало тут. И если вдруг что, мы тебя сразу к отцу бы отправили, а детей куда-нибудь подальше. Никто бы не выдал, что, соседи не люди разве? – А вы, Загид? – медленно спросила я. – Вы с ним ездили, и Мустафу с собой брали… – Вай, ерунда это все, да, – поморщился Загид. – Мустафа – ребенок по их понятиям, школу не закончил. И меня бы отец отмазал, так говорят, да? – Вы мне не все сказали, да? Что еще случилось? – Поймали отца в том месяце. Сначала в тюрьму посадили, а теперь казнили. Расстреляли как пособника боевиков. У меня в груди воздух кончился. Я стала хватать его ртом, но его все равно было мало. Стены поплыли перед глазами, лицо Загида стало зыбко колыхаться, как отражение в воде. – Поэтому ты, Салихат, теперь вдова. Ну, то есть по нашим законам, мусульманским. А по русским и замужем-то не была. То, что детей прижила без брака, так этих нечестивцев разве таким удивишь? Буду с тобой официально расписываться, поняла? Ты всегда мне нравилась, едва в наш дом вошла, подумал – ай, что за женщина, жаль, что махрам. И почему отцу досталась ты, а мне эта дрянь Агабаджи? Наплодила девок, куда их теперь девать! А ты мне мальчиков нарожаешь. Тебе какая разница, кому рожать? Женское дело – маленькое… Голос Загида становился все тише, будто мне в уши запихивали кусочки ваты – один за другим. Но вот вату напихали так плотно, что я совсем перестала слышать. Одновременно со звуком пропала и картинка. Последнее, что видела, – это быстро вертящиеся вокруг меня стены и предметы, а потом они пропали, и наступил покой. Я открываю глаза и не понимаю, почему среди бела дня лежу в своей постели, ведь, вроде, не больна. За окном предвечерний сумрак, а может, это потому так темно, что идет снег. Рядом с кроватью сидит Расима-апа. А она что тут делает? И где дети?.. Вдруг вспоминаю наш разговор с Загидом, те ужасные вещи, которые он говорил, но которые никак не могут быть правдой. Это он, наверное, специально выдумал, чтобы я сильнее мучилась. Как у него язык повернулся сказать, что Джамалутдин мертв. Он не… – Салихат, – жалостливо говорит Расима-апа и скорбно качает головой. В первый раз вижу у нее такое лицо с тех пор, как вошла в этот дом. Это лицо старой женщины, которая прожила жизнь и понимает многие вещи. Пожалуй, впервые за много времени на лице Расимы-апа сочувствие, причем не показное, а искреннее. И это пугает меня больше всего. Уж лучше бы она стала ругаться, мол, валяюсь тут, вместо того чтоб делами заниматься… – Что? – шепчу я. – С Джамалутдином что? – Вай, не знаю, – она отводит глаза и качает головой, – клянусь, не знаю. Слышала только от Загида… но откуда он может знать наверняка. К нам в дом никто не приходил, а если это только слухи, так кто им верить будет, слухам этим? – Скажите мне, – я с трудом приподнимаюсь на локтях и пытаюсь заглянуть ей в лицо, – умоляю, скажите правду! Он погиб, да? Погиб?! Мой голос срывается на крик, и Расима-апа, метнув испуганный взгляд на дверь, шикает: – Тише! А ну, тише. Детей напугать хочешь? Они там, в соседней комнате. Я прикусываю губы, чтобы из них не вышло ни звука. Нет нужды выпытывать у Расимы-апа. Правду Загид сказал. Я вдова. Вдова с тремя детьми на руках. Все случилось так, как говорила когда-то Агабаджи. Джамалутдин больше не придет. Я не смогу его оплакать, не смогу тайком прийти на кладбище, чтобы постоять над его могилой. Я лишилась не только мужа, но и возможности оказать ему почести, подобающие нашим мертвецам. Страшнее этого быть ничего не может, но самое страшное все-таки другое. Если Загид сказал правду о казни Джамалутдина, значит, и насчет женитьбы не соврал. То, что он мне махрам, его, видимо, ничуть не смущает. Если местный мулла не сделает над нами никах, значит, Загид найдет другого муллу – более сговорчивого. Если и второй откажет, Загид отведет меня в загс. Для него нет законов, кроме собственных. А если начну противиться, он отнимет детей. – Расима-апа… Он что, в самом деле сможет на мне жениться? Тетка Джамалутдина не кричит, что я сумасшедшая и что это за мысли в моей голове. Она даже не спрашивает, о ком это я. Значит, Загид сказал ей о своих намерениях. Все куда серьезнее, чем я думала. Мой мозг отказывается верить в новую реальность. Все произошло так быстро, за какие-то часы. До того как Загид вошел в комнату для омовений, я была уверена, что Джамалутдин вот-вот вернется, надо только немножко подождать, и все опять станет как прежде. У меня не было уверенности в завтрашнем дне, но была защищенность, как и у всякой замужней женщины, матери нескольких сыновей. Не может Загид вот так просто, на глазах у всех, вершить непотребное! Я могу попросить защиты у своего отца… Но захочет ли тот вмешаться? Я вспоминаю искаженное злобой лицо отца, выкрикивающего проклятия, в тот день, когда он набросился на меня в гостевой зале, и понимаю: от него помощи не будет. А других кровных родственников-мужчин у меня нет. Но ведь кто-то же должен меня защитить! Расима-апа не посмеет пойти против Загида, он теперь главный в доме, а она живет тут только из милости, потому что так хотел Джамалутдин. Если Расима-апа хоть слово скажет против, сразу окажется за воротами. Мой мозг лихорадочно ищет варианты. Странно, я совсем не думаю о том, что Джамалутдин умер. Я буду думать об этом потом, когда минует опасность для меня и моих детей. Выход найдется, он обязательно должен быть, только нужно немножко подумать… Расима-апа поднимается, не сводя с меня внимательного взгляда, и говорит: – Ты полежи, а я чаю тебе принесу. Можешь сегодня вообще не выходить, с делами сама управлюсь. О детях не беспокойся, за ними пригляжу. – Спасибо, Расима-апа. – Я киваю, глядя перед собой, ни на минуту не прекращая думать. У самой двери, поколебавшись, Расима-апа прибавляет: – Ай, чуть не забыла. Загид приказал, чтобы ты из дому ни ногой. Поняла? Если что, мне за тебя ответ держать. Я и без того стала пленницей, едва Джамалутдин уехал. То, что сказала сейчас Расима-апа, просто напоминание. Но в напоминании есть и предупреждение, не понять которое сложно. Пасынок, видимо, не допускает и мысли, что я могу ослушаться, иначе посадил бы меня под замок. Вполне возможно, он именно это и хотел сделать, но воспротивилась Расима-апа, которая тогда осталась бы одна с хозяйством и семью детьми, старшим из которых едва сравнялось по четыре года. Мешкать нельзя, не сегодня-завтра Загид приведет в дом сговорчивого муллу, и тогда мне уже никто не поможет. При мысли, что пасынок станет прикасаться ко мне, к горлу подступает тошнота. Может, все-таки рассказать отцу? Не говорить ему, что Джамалутдин умер, а сказать, что тот надолго в отъезде, а Загид решился на такое, о чем даже и думать грех, а не то что вслух произносить. Если я при живом муже (о, Аллах, пусть это и правда будет так!..) стану второй раз замужней, позор падет и на моего отца. Неужто он останется в стороне? Пусть отец меня не любит, но страх, что Джамалутдин вернется и призовет его к ответу, а то и потребует назад свои деньги, должен пересилить в нем остальные чувства. Да, пойду к отцу! Вот только как выйти за ворота незамеченной? Загид и раньше-то почти никуда не отлучался, а теперь и подавно не станет. Расиме-апа приказано следить за мной. Надо набраться терпения и подождать, возможно, они на минутку отвлекутся, и вот тогда мне нужно бежать быстро, очень быстро. Решив так, я немного успокаиваюсь. Когда Расима-апа вносит чай, на ее лице удивление: видимо, не ожидала от меня такой безучастности. Пусть лучше думает, что я помешалась от горя, чем станет подозревать в планировании побега. Я выпиваю чай и снова ложусь, попросив разрешения поспать. Расима-апа с готовностью соглашается, забирает поднос и уходит. А я думаю о том, что теперь вовсе не смогу спать, пока под одной крышей со мной находится такое чудовище, как Загид. * * * Случай выпадает только через два дня. Сразу после обеда прибежала соседская девочка за Расимой-апа: позвать к своей умирающей бабушке, которая частенько заходила к тетке Джамалутдина, покуда не заболела. Расстроенная Расима-апа тут же стала собираться. Прежде чем уйти, она какое-то время колебалась, раздумывая, может ли оставить меня на время без пригляда, но эти два дня я вела себя спокойно, даже равнодушно, да и Загид был дома. – Идите, – сказала я ей. – Все хорошо. Когда за Расимой-апа захлопнулась дверь, я перевела дух и пошла на мужскую половину. Распорядок дня Загида мне давно известен, надо было только убедиться, что сегодня по каким-то причинам он не изменил своей дневной привычке. Едва я подошла к комнате Загида, как поняла, что все в порядке: из-за двери раздавался громкий храп, пасынок, как всегда, лег вздремнуть после сытной еды. «Дремал» он обычно не меньше двух часов, и этого времени должно было хватить.