Агабаджи собирает вещи. Джамалутдин разрешил ей забрать одежду и украшения, которые были подарены к свадьбе и куплены за годы брака. Дочери – все четыре – остаются в нашем доме, Агабаджи не будет позволено навещать их, пока они не станут совершеннолетними и сами не захотят ее увидеть. С этого момента она считается разведенной, и может через какое-то время вновь выйти замуж, если, конечно, кто-то возьмет ее после попытки самоубийства и такого позора. С того момента, как я вытащила Агабаджи из петли, с ней никто, кроме меня, не разговаривал. Расима-апа, отведя душу руганью вперемешку с воззваниями к Аллаху, оттащила Агабаджи в комнату для омовений, кинула ей сухую одежду и с тех пор к ней не приближалась, даже стакан воды не принесла, и детям запретила в ее комнату входить. На меня запрет не распространился, поэтому на следующее утро я пошла к Агабаджи. Она лежала, подогнув колени к животу, и смотрела перед собой. Я обняла ее и заплакала, уткнувшись ей в плечо. Агабаджи никак не реагировала. Но она была жива, и это было важнее всего. Я не простила бы себе, если бы не смогла спасти ее, так и ходила бы с этим всю оставшуюся жизнь. Мы не разговаривали, ни словечком не перекинулись, наверное, она не могла говорить из-за травмы горла. Я все ждала, что Агабаджи спросит про Анису, но она не спросила. Может, это и хорошо, потому что в тот момент я не знала, что ответить – боялась, девочка умрет без молока, а воду пить она отказывалась. Но Расима-апа сбегала через дорогу к соседке, которая на днях разрешилась мальчиком, и взяла у нее немного грудного молока. Соседка сказала, пусть Расима-апа приходит сколько нужно, молока на двоих хватит. Вот так она спасла Анисе жизнь, а я, получается, спасла жизнь Анисиной матери, хоть и никчемная она оказалась, эта Агабаджи, и вряд ли Аниса, когда вырастет, будет считать ее матерью. Джамалутдин ужасно разозлился, когда узнал, что именно я сделала, чтобы вытащить Агабаджи с того света. Он отругал меня за то, что я одна стала искать Агабаджи, вместо того, чтоб разбудить Расиму-апа, а еще больше – за то, что произошло в сарае. – Ты понимаешь, что рисковала ребенком? – гневно говорил Джамалутдин, расхаживая по комнате, пока я стояла перед ним, опустив голову, признавая его правоту и свою вину. – А если бы он вышел прежде времени? И ты бы после этого не могла уже понести? Где была твоя голова, Салихат? Молчи! Я знаю, что хочешь сказать. Увидела Агабаджи в петле, а дальше уже ни о чем не думала, так? Но твой долг, как матери и жены, был – думать сначала о себе и ребенке внутри. Единственное, что тебе следовало сделать, это позвать на помощь. – Но к тому времени она бы умерла… – Значит, на то была бы воля Аллаха! Все равно жизнь Агабаджи кончена, – помолчав, уже спокойнее добавил Джамалутдин. – Родители не выдержат такого позора. Ведь ее мать, говорят, и без того при смерти. А отец, если ему не все равно, что с дочерью станет, ушлет ее к родственникам в дальний район. За ворота ей теперь выходить нельзя, люди в лицо плевать станут, а то и камнями закидают. – Она ведь не виновата. – Я подняла на мужа умоляющий взгляд. – Разум у нее повредился от страха, что Загид прибьет за девочку. Прошу, поговори с ее отцом, пусть будет милосерден! – Салихат, – Джамалутдин покачал головой, – пока беременная, ты не можешь брать в руки Коран, так я буду тебе читать суры, которые ты, наверное, позабыла. Самоубийство – тягчайший из грехов после прелюбодеяния. Истинный мусульманин, какие бы испытания ни были ему уготовлены, не должен впадать в уныние и допускать мыслей об убиении себя, а тем более осуществлять их. Аллах не знает снисхождения к грешнику, если только грешник не раскаялся искренне в содеянном. Тогда грех с него снимается и он начинает жизнь с чистого листа. Я надеюсь, Агабаджи осознает все и постарается искупить свою вину. Если так, она будет прощена и родителями, и остальными родственниками, ибо сам Всевышний ее простит. Но, прежде чем так станет, люди, нетерпимые к чужим грехам, могут совершить над ней самосуд, под предлогом, что хотели избавить Агабаджи от более сурового наказания в аду, которое неминуемо ждало бы ее там, если бы она избежала наказания в этой, земной, жизни. А на деле они сделают это не из сострадания, а из желания не допускать ее до своих незамужних дочерей, а тем более – до сыновей, ищущих себе жен. Кто из отцов хочет, чтобы грешница, к тому же не способная рожать сыновей, переступила порог их дома как подружка дочери или невеста сына? Я уважаю жителей нашего села, Салихат, не сомневаюсь в их добродетели и мудрости, но все же, когда я пришел сегодня к отцу Агабаджи, первое, о чем попросил – отослать ее из нашей долины. И думаю, он сделает так, если не желает увидеть свою дочь мертвой в один из дней. Полностью согласившись с тем, что сказал Джамалутдин, я все равно не могла перестать думать о несчастной Агабаджи, для которой испытания не закончились. Если отец отошлет ее далеко, ей придется из милости жить у родственников, которые изведут ее упреками и заставят выполнять всю тяжелую работу в доме, пока какой-нибудь пожилой вдовец не сжалится и не возьмет ее замуж. А если Агабаджи останется в доме родителей, то не посмеет даже выйти за ворота, не только из страха перед соседями, но и перед Загидом, который поклялся убить ее, пусть Джамалутдин и запретил ему произносить вслух такое. Но, где бы она ни оказалась, вряд ли когда-нибудь она снова увидит дочерей, и об этом мне думать больнее всего, ведь я сама мать, и разлука с детьми стала бы для меня худшим наказанием. Пусть Агабаджи не сильно любит девочек, но она дала им жизнь, а значит, навсегда с ними связана, и рано или поздно захочет обнять их, и это желание со временем станет невыносимым. Мы с Расимой-апа наблюдаем из окна кухни, как Агабаджи идет позади отца к воротам, перекинув через плечо баул с вещами. Она низко опустила голову, замотанную платком, и старается идти как можно медленнее, не зная, что ждет ее на улице. Слухи по селу распространяются быстро, и наверняка все соседи уже в курсе, что стало с невесткой Джамалутдина Канбарова. Расима-апа удовлетворенно сказала, что никто и не думает обвинять в случившемся Джамалутдина или Загида, так что наш дом остался уважаемым. Услышав такое, я нисколько не удивилась. Мужчины никогда не бывают виноваты за поступки женщин. Если женщина совершила грех, никто не будет разбирать, что толкнуло ее на отчаянный шаг, например на самоубийство. Когда Мина сбежала, не выдержав семейной жизни, ее за это все осудили, а Эмрату-ата только сочувствовали. Родители Мины даже извиняться к нему приходили, да только он их на порог не пустил, обвинив в том, что плохо воспитали дочь. У самых ворот Агабаджи оборачивается, чтобы бросить последний взгляд на дом, где она несколько лет прожила и где остались четверо ее детей. Может быть, она видит нас, но мы не отходим от окна, а Расима-апа так вообще мстительно улыбается, как будто Агабаджи не ходила у нее в любимицах, пока двойняшек не родила. Мне по-прежнему ужасно жалко жену Загида (бывшую, поправляю себя), я едва сдерживаю слезы, отказываясь верить, что Агабаджи больше не будет с нами. С кем буду пить чай по вечерам? Кто будет присматривать за мальчиками, если мне понадобится уйти? Кто будет помогать с работой? Я успела к ней привязаться и понять, что она неплохая девушка, только характер у нее неуживчивый да ленится иногда. Разве можно было так с ней поступить? Все-таки она была Загиду хорошей женой, хоть и рожала одних девочек. Кто знает, возможно, следующим у нее бы родился мальчик. Но Агабаджи исчерпала свои возможности. Наверняка Загид вскоре приведет в дом новую жену. Интересно, кто это будет? И родит ли она ему сына?.. Когда калитка за Агабаджи и ее отцом закрывается, мы с Расимой-апа приступаем к привычным хозяйственным делам. Я готовлю обед и зову на кухню тех детей, которые уже едят взрослую пищу. Дочери Агабаджи садятся за стол и ждут свою порцию жижиган-чорпа. Они совсем не расстроены исчезновением матери. Дети в наших краях послушные и привыкли делать то, что велят им взрослые. Айше, Ашраф и Асият было сказано, что их мама уехала и вернется нескоро. Айша, правда, пустила слезу, но Джаббар нахмурил брови и погрозил ей кулачком, и та сразу успокоилась. Я не могу сдержаться и ласково глажу девочек по заплетенным в косички волосам, испытывая к ним нежность пополам с жалостью. Мне предстоит присматривать за ними как за своими, пока Загид снова не женится. Но даже когда у дочерей Агабаджи появится мачеха, они останутся мне родными, ведь я никогда не делала разницы между ними и сыновьями. Ну, или почти не делала, ведь к девочкам следует относиться немножко не так, как к мальчикам, иначе во взрослой жизни им будет тяжело привыкать к власти мужчин. Интересно, как я стану относиться к собственной дочери, когда она родится? Конечно же, буду любить ее не меньше, чем сыновей, но все же воспитывать так, чтобы она не кончила свою жизнь, как Агабаджи… Ай, как хочется верить, что всех моих детей ожидает счастливая судьба!.. 15 Ровно через год после этих событий, в день, когда маленькому Зайнулле исполнилось восемь месяцев, Джамалутдин позвал меня к себе в комнату и сказал: – Салихат, я уезжаю. Я совсем не удивилась. Вернее, удивилась, но не тому, что муж уезжает, а тому, что он мне это говорит с таким серьезным лицом, да еще усадив на циновки. Весь этот год он так же, как и все предыдущие, уезжал и приезжал, когда считал нужным. Та история с раненым совсем забылась, больше ничего подобного в нашем доме не случалось, и даже гости – молчаливые бородатые мужчины на машинах с темными стеклами – к нам теперь приезжали очень редко. Я смотрела на него, по-прежнему улыбаясь, не чувствуя беды или чего-то такого. – Нет, ты не поняла. – Джамалутдин присел рядом на корточки. – Мне надолго придется уехать… – Он помолчал, и пока он молчал, я увидела, что его лицо не только серьезное, но и грустное, возле глаз залегли морщинки, и на лбу тоже морщины, как будто в последнее время ему пришлось много думать. – Может быть… насовсем. – Насовсем? Как это? Я не успела испугаться. Только удивилась чуть больше, и все. Подумала – Джамалутдин шутит, но разве шутят с таким лицом и такими вещами?.. – Послушай, – терпеливо, как маленькому ребенку, говорит он мне. – Я уповаю на волю Аллаха и надеюсь, что до такого не дойдет. Я уверен, что вернусь домой… рано или поздно. Но ты должна знать: меня долго не будет. Может, полгода. Понимаешь? – Нет… – Я качаю головой, отрицая то, что слышат мои уши, это слишком невероятно, чтобы можно было верить, зачем он требует от меня невозможного?! – Салихат, да будь же серьезна! – Джамалутдин делает глубокий вздох, чтобы не раздражаться, и продолжает: – Загид останется в доме за старшего. Расима-апа, ты, Мустафа и дети станете слушаться его беспрекословно. В мое отсутствие он – это я. – Зачем ты уезжаешь? Куда? Я начинаю понимать, что он это серьезно, и меня охватывают отчаяние и ужас настолько сильные, что я впервые нарушаю правило: никогда не спрашивать мужа о его поездках. – Этого не могу тебе сказать, – твердо говорит он; да и я не ждала другого ответа. – Но… – Мои губы дрожат, из глаз вот-вот польются слезы, но я пока сдерживаю себя в слабой надежде, что все еще может измениться. – Как мы будем без тебя? Зайнулла совсем маленький, и другие дети… они не смогут… У меня нет сил спросить то главное, о чем Джамалутдин и так знает: как без него буду я сама? Если он снова скажет про Загида, клянусь, закричу и брошу в стену стакан! – Мне жаль, Салихат, – Джамалутдин встает и подходит к окну, как всегда делает, когда расстроен, – но чем быстрей ты смиришься, тем лучше для тебя. Мир не разрушится только потому, что какое-то время мы не будем вместе. Ведь жила же ты без меня семнадцать лет. – Вай, что такое говоришь?! – Я вскакиваю, не своя от ярости и горя. – Когда я в отцовом доме жила, так совсем про тебя не знала, не любила тебя. Думаешь, хотела за тебя идти? Не хотела, да! Но теперь все поменялось, совсем-совсем поменялось, в моем сердце только и есть что одна любовь к тебе и детям. Я все эти годы молчала, Джамалутдин, но не потому, что не боюсь за тебя и мне все равно, где ты пропадаешь днями и неделями, а потому, что молчать приучена! Но каждый раз, как за тобой дверь закрывается, я молюсь Аллаху Милосердному, чтобы вернул тебя в дом живым, не оставил меня вдовой, а наших детей – сиротами. И когда ты возвращаешься, я тебе улыбаюсь и предлагаю поесть, а ты думаешь, Салихат дурочка, ничего не понимает, знай себе улыбается. Так, Джамалутдин? Скажи, так думаешь? Джамалутдин давно уже не смотрит в окно, он теперь глядит на меня, и с таким изумлением, будто чудо увидел. Но мне все равно, что он сделает за такие слова, пусть ударит или в чулане замкнет, только я устала молчать. А теперь еще и это – решил уехать и уедет, я вижу по его глазам, и слова, которые вырвались, ничего, кроме новой боли, мне не принесут. – Сядь, – тихо говорит он. Я опускаюсь обратно на циновки, дрожа и всхлипывая. Джамалутдин молчит, его взгляд очень странный, и минуту мне кажется, что он сейчас сядет рядом, обнимет и начнет утешать. Но он продолжает стоять, не двигаясь. Чувствую, как между нами образуется пропасть, которая с каждой минутой все шире, мне ее уже нипочем не перепрыгнуть. – Я подозревал, что тебе все известно, – вдруг спокойно говорит Джамалутдин, но его спокойствие только внешнее. – Да и как иначе, если я сам в тот вечер позвал тебя к раненому боевику. То, что ты не задавала мне вопросов, еще не значило, что тебе все равно, кто это и что с ним случилось. Боевик! Так вот кем был Абдулбари. Странно, но я встречаю новость равнодушно, быть может, потому, что с самого начала знала. Внезапно меня осеняет догадка, что и гости, которые регулярно приезжали в наш дом, полный невинных детей, были из числа тех… – Ты ведь еще раньше догадалась, так? – продолжает Джамалутдин, будто мысли мои читает. – Трудно скрыть от жены свои занятия, когда принимаешь в доме таких гостей. – Разве нельзя было по-другому? – горько шепчу я, глядя на него снизу вверх и взглядом умоляя уничтожить эту ужасную пропасть. – Ведь у тебя свой бизнес, ты чтишь Коран, и… – Ай, молчи, женщина, не продолжай! – Он резко взмахивает рукой, его лицо искажается. – Это только мое дело, поняла, да? Сколько раз говорил: твоя забота – это дети и дом! То, что ты мне сказала сейчас, я и без тебя знаю. Думаешь, другие жены не ждут своих мужей домой? Думаешь, одна переживаешь? А знаешь, сколько еще наших мужчин делают то же, что и я? – Какое мне дело до других, – тихо говорю, опустив глаза. – Ведь люблю я тебя. – Значит, так, – Джамалутдин все-таки садится рядом и берет меня за руку, но в его прикосновении нет нежности, – то, о чем мы говорили, должно остаться здесь. Я уезжаю завтра. Связаться со мной не будет никакой возможности, только Загид станет получать от меня изредка вести, и я попрошу, чтобы передавал тебе привет от меня. От него я буду узнавать, что происходит в доме. Не только про детей, но и про тебя. Поэтому в мое отсутствие, как бы долго оно ни продлилось, ты должна не уронить себя, поняла? О деньгах на хозяйство не беспокойся. Я оставлю Расиме-апа достаточную сумму, чтобы вы не знали нужды. От тебя я требую, помимо сохранения чести, только одно: заботиться о наших детях. Этим вечером Джамалутдин приходит ко мне в спальню, и наша последняя ночь перед разлукой такая горькая, что я совсем не думаю о страсти. Хочу лишь бесконечно обнимать Джамалутдина, целовать его лицо и губы, навсегда оставляя в памяти его запах и вкус. Я так боюсь, что он не вернется! Этот страх кажется мне уже состоявшейся реальностью в отличие от тех, прежних. О, если б можно было приклеиться к нему намертво, стать с ним единым целым и быть вместе там, где ему предстоит оказаться!.. Но Джамалутдин, поцеловав меня на прощание, уходит, не оставшись на ночь. На следующее утро он выходит за ворота, ни разу не обернувшись. Свою машину он оставил Загиду. Наверное, на улице его ждут, чтобы увезти далеко от меня. Едва муж пропадает из виду, Загид, стоящий рядом, растягивает губы в ухмылке. Он смотрит на меня, и в его взгляде я вижу такое, что хочу бежать к воротам, чтобы остановить Джамалутдина. Загид тихо говорит: – Иди в дом! И в его голосе такая угроза, что мне не остается ничего другого, только подчиниться. 16 В последнее время я часто задаю себе вопрос, знает ли Расима-апа, чем все эти годы занимался Джамалутдин, куда он уехал… или это знает только Загид? По лицу Расимы-апа не угадаешь, ведет она себя так же, как и всегда. Внешне у нас ничего не изменилось. Начиная с раннего утра и до вечера – тот же строгий распорядок, обязательные перерывы на молитву и подчинение младших старшим, а женщин – мужчинам. Точнее, теперь только одному мужчине – Загиду. Каждое утро, а их прошло уже пятнадцать с того момента, как Джамалутдин вышел за ворота, я все сильней убеждаюсь, какую радость его исчезновение доставляет Загиду. Он стал в доме полноправным хозяином, и даже Расима-апа это признала, видимо, поняла, что чем скорей она это сделает, тем для нее же лучше. Я не могу так, как она. Не хочу мириться с тем, что Джамалутдина с нами нет и Загид теперь над нами главный. Джамалутдин пока жив, но кто знает, что будет завтра? Каждый новый день будет отдалять нас друг от друга, так что в конце концов я не почувствую, если вдруг его больше не станет в этом мире, и буду по-прежнему уверена, что рано или поздно он вернется домой. Загид не скажет мне правду. Я и раньше подозревала, что старший сын Джамалутдина не особо чтит Коран и ведет себя совсем не так, как подобает мусульманину. Но теперь Загида некому сдерживать, и каждое утро, просыпаясь, я не хочу выходить из спальни, потому что боюсь. Для страха вроде бы нет оснований. Загид появляется на нашей половине редко, только чтобы отдать распоряжение или разжиться горячим чуду. С тех пор как ушла Агабаджи, его вообще перестали интересовать женские дела, а дочерей он вовсе не замечает. Да и девочки считают за лучшее не попадаться отцу на глаза. Четырехлетние Айша и Ашраф все больше замыкаются в себе, почти не разговаривают, разве только друг с другом, и часто сидят под навесом, тесно прижавшись друг к другу и присматривая за младшими. С недавнего времени Расима-апа стала давать им несложные поручения, и близняшки выполняют их беспрекословно, а потом снова садятся под навес и молчат. Наверное, скучают по маме, ведь они-то хорошо ее помнят, в отличие от Асият и тем более Анисы. Плохо, что Загид каждый день теперь дома, разве что от скуки пошатается по селу или ненадолго уедет на машине, но к ночи всегда возвращается. Когда я занимаюсь делами на нашей половине, то немного расслабляюсь, но стоит мне выйти во двор по хозяйственным надобностям, я чувствую, как Загид наблюдает за мной из окна. Я стала носить самую закрытую одежду, надвинутый на самые брови платок и юбку до пят, хотя раньше, особенно если мужчин дома не было или стояла жаркая погода, не придерживалась таких строгих правил. О том, что раньше я хотя бы изредка выходила за ворота, придется надолго забыть. Загид ясно дал мне это понять. Любая самовольная прогулка, даже до родника, будет считаться побегом со всеми вытекающими последствиями, сказал он. Я не сильно расстроилась, ходить-то мне особо некуда, разве только к Жубаржат. Я видела ее в последний раз больше полугода назад, когда она приходила поздравить меня с очередным сыном, и соскучилась по ней. Жаль, что я не успела навестить ее до отъезда Джамалутдина и узнать последние новости об отце и его второй жене, которая так и не смогла пока родить ни одного ребенка. Я не могу понять, почему Загид не женится снова, ведь уже год прошел с того дня, как Агабаджи вернулась в родительский дом, а потом и вовсе уехала куда-то далеко, как и хотел Джамалутдин. Любой отец, чья дочь на выданье, с готовностью отдал бы ее за него, а некоторые – хоть даже и второй женой. Попасть в семью Канбаровых считается за честь. Но я знаю наверняка, что еще ни в один дом не отправлял он Расиму-апа, иначе она сказала бы мне об этом. Ведь мы с ней дошли до того, что нет-нет да заговариваем на эту тему, очень уж тяжело управляться вдвоем с таким хозяйством. Агабаджи, хоть и ленилась да от дел отлынивала, когда беременная ходила, все же забирала часть работы себе. Вот мы и мечтаем с Расимой-апа о том, как Загид приведет себе жену, и будет нам безотказная помощница. Но я-то не только из-за помощницы хочу, чтобы пасынок снова женился. Не могу объяснить, почему во мне такая тревога поднимается, когда он смотрит на меня или заговаривает со мной. Я, наверное, слишком тоскую по Джамалутдину и расстраиваюсь из-за того, как именно он уехал – не сказав ни слова о любви, не оглянувшись на меня на прощание, – вот и вижу все в таком мрачном свете. Только в детях моя радость. Только с ними я отдыхаю от плохих мыслей – с ними, да еще с Мустафой. Каждый день он забирает Айшу, Ашраф и Джаббара в свою комнату и читает им Коран, заставляет учить суры и показывает, как правильно творить молитву, – и все это мягко, без окриков и наказаний, чтобы не отвратить детей от духовных занятий. Загид с презрением относится к брату, считает, что тот стал религиозным фанатиком, но по мне, это куда лучше, чем быть таким, как Загид. Мы с Мустафой никогда не говорим по душам, ограничиваясь только общими фразами. Он со мной неизменно почтителен и в разговоре опускает глаза. Но я знаю, что он повидал многое и знает такое, чего совсем не хотел бы знать. Он, так же как и я, боится за жизнь Джамалутдина и ждет его возвращения домой. И это нас сближает. Через месяц с небольшим Рамадану будет два года. Он совсем не похож характером на старшего брата – тот серьезный, задумчивый и молчаливый, а Рамаданчик непоседливый, шумный, задиристый и частенько не слушается. Расима-апа ворчит, что скоро придется пускать в ход палку, но я, помня о наказаниях отца, каждый раз холодею от ужаса и уговариваю ее подождать, в надежде, что пример Джаббара и духовные уроки Мустафы вразумят маленького шалуна куда лучше палки. Аниса, самая младшая дочка Агабаджи, немного отстает в развитии. Ей уже исполнился год, но она не говорит ни словечка и лишь недавно научилась ходить – даже не ходить, а неуверенно ковылять, хватаясь за все предметы, что попадаются ей под руку, и частенько падая. Думаю, это у нее от того, что она ни дня не питалась материнским молоком, а еще потому, что Агабаджи, когда носила ее, была не в самом лучшем душевном состоянии, а это не может не отразиться на ребенке. Но я уверена, девочка вскоре догонит своих сестренок. Месяца два назад я попросила Джамалутдина привезти из города детскую книжку с картинками, хотя он и был против: в нашем доме нет ни одной книги, кроме Корана. Но я убедила его, что тут особый случай, и он сдался. Книжка яркая, с крупными картинками и подписями под ними. Я говорю Анисе, что нарисовано на каждой картинке, а потом прошу ее показать пальчиком, где здесь кошечка, где домик, а где солнышко. Рамадан всегда сидит рядом, когда мы занимаемся, и, если Аниса ошибается, громко смеется. Уж он-то всегда знает правильный ответ, мой сыночек. Зайнулла – активный и здоровый малыш, я до сих пор даю ему грудь, поэтому он целыми днями ползает по комнатам, исправно кушает, спит и отправляет свои надобности. Думаю, скоро он встанет на ножки, во всяком случае, уже пытается, а я не позволяю: рановато. Все три мальчика похожи на Джамалутдина, отличаясь между собой только незначительно. Они одинаково смуглые, голубоглазые, с темными вьющимися волосами, крепкие и довольно высокие для своего возраста. Не считая редких простуд, сыновья растут здоровыми. Слава Аллаху, та ужасная история, которая приключилась с маленьким Джаббаром, больше ни с кем из детей не повторялась. Вчера Загид вошел на кухню, когда я была там одна – промывала нут к ужину, и, развалившись на стуле, некоторое время молча наблюдал за мной, а я старалась вести себя как обычно, только сжалась от дурного предчувствия. – Джамалутдин велел тебе передать, что у него все хорошо. Я чуть миску из рук не выронила, когда это услышала. Резко повернулась, забыв про осторожность, воскликнула: – Ай! Звонил, да? Загид нахмурился.