Я опускаюсь на корточки, ставлю перед собой таз и рядом кладу полотенца. Теперь я вижу то, чего не могла увидеть, пока Джамалутдин не подвинулся. Мужчина ранен. Грязная белая рубаха разорвана от ворота до самого низа и открывает впалую волосатую грудь, которая тяжело поднимается и опадает, и каждый раз при этом из глубокой раны в правом боку вытекает кровь. На полу большая темная лужа, и рубашка тоже вся в крови. Кто принес к нам раненого и откуда? Это те вопросы, которые Джамалутдин запретил задавать. Мне становится дурно от вида и запаха крови и от стонов мужчины, поэтому я закусываю губу и начинаю дышать глубоко, чтобы избавиться от приступа тошноты. Странно, но едва я поняла, зачем Джамалутдин меня сюда позвал, весь мой страх тут же прошел. Я не задумываюсь, что может означать появление этого мужчины в нашем доме и чем оно может обернуться для Джамалутдина и остальных, я просто знаю, что должна хорошо сделать работу, которую муж мне поручил. Джамалутдин ничего не говорит, я и сама знаю, что от меня требуется. Подползаю ближе, беру из стопки первое полотенце, опускаю в таз и, отжав, осторожно прикладываю к ране. Мужчина дергается от боли и открывает глаза. Он смотрит на меня и пытается подняться, но Джамалутдин кладет руку ему на плечо и заставляет лечь обратно: – Спокойно, спокойно, Абдулбари. Это моя жена. Полотенце сразу становится красным. Я откладываю его в сторону и беру другое, потом третье. Кровь не останавливается. Мужчина уже не стонет, мне кажется, он потерял сознание. Я беспомощно оборачиваюсь к Джамалутдину, который стоит у окна и глядит во двор, но отсюда не видно ворот, наверное, он просто больше не может смотреть на раненого и ему хочется уйти туда, в ночь, подальше от всего этого. – Не могу кровь остановить, – говорю я. – Он умрет, да? Джамалутдин возвращается и внимательно смотрит. – Неси простыню. Я опрометью кидаюсь в чулан, где хранится постельное белье, хватаю первое, что под руку попадается, и бегу обратно. Джамалутдин крепко прижимает к ране последнее чистое полотенце и держит так, пока я обматываю простыню вокруг живота мужчины. Подтыкаю оставшиеся свободными концы, и, откинувшись назад, перевожу дух. Мои руки в крови, и платье тоже. Вода в тазу потемнела. Мне надо помыться и глотнуть свежего воздуху, но я не могу сдвинуться с места – сижу и смотрю на Джамалутдина. Его горящий немигающий взгляд удерживает меня в сознании. – Скоро Загид привезет врача, – говорит он. – Совсем немного надо подождать. – Можно мне теперь уйти? – прошу я без всякой надежды. Но Джамалутдин неожиданно кивает: – Иди. Если еще понадобишься, я позову. Но, думаю, теперь он сможет дотянуть до приезда врача. На языке вертится сотня вопросов. Кто этот человек? Как он попал сюда? Куда его увезут? Что с ним станет? Мне кажется, я знаю ответы, только боюсь себе в этом признаться. Последний раз бросаю взгляд на мужчину, которого зовут Абдулбари – больше я ничего о нем не знаю, – и выхожу из комнаты. На свету сразу становится видно, в каком состоянии моя одежда и руки. Что я скажу Агабаджи или Мустафе, если сейчас встречу их? Издалека слышу, как надрывается Рамаданчик, и неизвестно, сколько он уже так плачет. Но в таком виде идти к ребенку немыслимо. В комнате для омовений я тру себя мочалкой, пока кожа не розовеет, и одеваюсь в чистое. Замаранное платье скатываю валиком пятнами внутрь и засовываю в груду грязного белья. Смачиваю запястья и шею душистой розовой водой и спешу к Рамадану, который промочил пеленки и к тому же голоден. Не успеваю покормить и укачать его, как вспоминаю о Джаббаре. Вдруг Мустафа ушел и оставил его одного, а тот проснется и испугается того, что он не у себя в комнате? Беспокойство за сыновей помогает не думать об умирающем в нашем доме мужчине. Вот бы у меня было много детей! Тогда было бы некогда переживать о ком-то, кроме них. Мустафа сидит на прежнем месте и перебирает четки. Джаббарик крепко спит. Я встречаюсь взглядом с пасынком. Сейчас он спросит, не может не спросить… Но Мустафа встает, желает мне спокойной ночи и уходит. Он знает куда больше моего, знает уже давно, только вынужден молчать, совсем как я с этого вечера. Дети спят в своих постелях, час поздний, и мне бы тоже нужно лечь, но не могу, мысль о спокойном сне, когда в доме происходит такое, кажется абсурдной. Загид должен бы уже привезти врача, но я не слышала ни шума машины, ни голосов. Плотнее завязываю платок и иду на мужскую половину. Джамалутдину это может не понравиться, но ведь я помогла ему, пусть мне и было страшно, неужели я не заслужила право узнать, что случилось потом?.. Останавливаюсь, замираю у закрытой двери. Из-за нее слышны тихие голоса Джамалутдина и его старшего сына. Значит, Загид вернулся! Но привез ли с собой врача? Ведь не всякий согласится ехать ночью в незнакомый дом, за много километров, да еще по такому случаю. Я мало разбираюсь в ранах, но уверена, что у Абдулбари она от пули. Дверь распахивается так внезапно, что я не успеваю отскочить – так и стою, во все глаза глядя на Загида, который так же смотрит на меня. Несколько секунд нашего потрясенного молчания длятся бесконечно, но следом за Загидом появляется Джамалутдин. Он спрашивает: – Зачем ты здесь? В его голосе нет злости, только усталость. – Он умер? – спрашиваю я дрожащим голосом. Почему-то мне очень важно, чтобы незнакомец не умер под этой крышей. Если ему суждено отправиться в лучший из миров, пусть это случится в другом месте. – Нет, не умер. Его отвезут в больницу. – Джамалутдин лжет, я вижу это по его глазам. – Теперь иди, приготовь все для уборки. Я позову тебя. Я отступаю в глубь коридора, но не ухожу далеко, а смотрю, что будет дальше. Загид выходит во двор, и вскоре до меня доносится шум заведенного двигателя. Джамалутдин выходит из комнаты. Он держит за ноги в грубых, заляпанных грязью ботинках то, что совсем недавно было человеком по имени Абдулбари, а теперь – просто простыня, под которой угадываются очертания тела. В дверном проеме появляется еще один человек – пожилой мужчина с седой бородой, в непромокаемом плаще, который держит мертвеца за вытянутые руки. Наверное, это и есть доктор. Процессия выходит через распахнутую настежь дверь туда, где ждет машина. Вскоре Джамалутдин возвращается за потертым саквояжем, выносит его и ждет, пока отъедет машина. Потом запирает дверь и устало прислоняется к ней спиной. Проводит по лицу ладонями, вытирая дождевые капли, и зовет: – Салихат! В комнате пусто. Тут и раньше было пусто, но не так, как сейчас. Пока здесь лежал раненый, создавалось ощущение странной наполненности, а теперь здесь только мы с Джамалутдином, стоим и смотрим на то, что осталось от ночного гостя. Окровавленные полотенца, таз с темными сгустками, упаковки от бинтов, использованные шприцы и лужа крови в том месте, где лежал Абдулбари, – все это мне предстоит убрать, и я с грустью думаю, что придется заново оттираться мочалкой и менять платье. – Пойду за ведром и тряпкой, – говорю я и разворачиваюсь, чтобы выйти. Джамалутдин придерживает меня за плечи, хочет что-то сказать, но, передумав, просто кивает и выходит вперед меня. Будильник на тумбочке показывает половину первого, когда я падаю на постель, ничего не соображая от усталости. Через несколько часов предрассветный намаз, но Рамадан, проголодавшись, наверняка поднимет меня еще раньше. Стоит ли вообще засыпать, думаю я, тем более спать почему-то совсем не хочется. Едва закрываю глаза, перед ними возникает одна и та же картина: стонущий бледный мужчина и кровь повсюду: на полу, на одежде, на моих руках. Я настолько устала, что совсем не могу думать, и, наверное, это хорошо. Мои мысли, приди они сейчас, были бы ничуть не лучше той картинки. Когда входит Джамалутдин, я почти уже проваливаюсь в сон – даже не в сон, а в странную дрему, в которой яркие видения чередуются с темными провалами. Сперва мне кажется, что это вовсе не муж, а одно из видений, порожденных ужасными событиями прошедшего вечера. Но Джамалутдин ложится рядом и обнимает меня, а я кладу голову ему на грудь, и мы лежим, пока я наконец не засыпаю. Кажется, что я сплю всего минуту или две, когда требовательный плач Рамадана взрывает тишину спальни. Джамалутдина рядом уже нет. Может, он мне и в самом деле привиделся? Но на его подушке осталась вмятина, постель еще хранит тепло его тела. Я даю малышу грудь и смотрю за окно. Там по-прежнему темно, лишь далеко в небе дрожит тоненькая бледная полоска скорого рассвета. Дождь наконец-то закончился. Позже я узнаю от Мустафы, что Джамалутдин и Загид чуть свет уехали, оставив его, Мустафу, за старшего. Кончился спокойный месяц, который я провела, как все другие жены нашего села: с мужем под одной крышей. Абдулбари, уже погребенный, сделал свое дело, хотя вряд ли осознавал это, когда его привезли к нам. Приходится лишь гадать, когда я снова увижу Джамалутдина. И – мысль, которую я гоню прочь, как бродячую собаку: увижу ли я его живым. Двумя днями позже, подавая Загиду завтрак, я стараюсь не встречаться с пасынком взглядом. Мысль, что мы стали невольными сообщниками, заставляет меня снова и снова вспоминать то ночное происшествие, хотя больше всего на свете я хочу стереть его из памяти. Загид молча ждет, пока я расставлю тарелки, но я чувствую – он не позволит мне так просто уйти. Забытое чувство уязвимости в его присутствии вновь вернулось, и оно настолько неприятное, что я машинально пытаюсь натянуть туго завязанный платок еще больше на лицо. Это не ускользает от внимания Загида, и он смеется. Мои щеки вспыхивают стыдом и яростью. Конечно, Загид мне махрам, то есть близкий родственник, в присутствии которого мне нечего смущаться, а тем более – бояться, но сейчас от него исходит ощущение опасности, какой-то скрытой угрозы, хотя я и пытаюсь убедить себя, что мне это только кажется. – И давно ты все знаешь? – с деланным равнодушием спрашивает Загид, развалившись на стуле и лениво отщипывая кусочки от теплой лепешки. Я замираю с пустым подносом в руках. – О чем это вы? – Не притворяйся. Меня тебе не надо бояться. – Он указывает на стул. – Садись. Давай садись, ну. Отдохни немного от дел. Целый день ведь на ногах. Такая мнимая забота не может меня обмануть. Я понимаю, что это приказ, которому лучше подчиниться. – Давно мы вот так с тобой не сидели, – продолжает Загид, глядя мне в лицо все с той же усмешкой. – Ты избегаешь меня, это нехорошо. – Но я не ваша жена! Ай! Как ни сдерживалась, мое отношение к нему все же вырвалось наружу. Но Загида, кажется, это только позабавило. – Да, верно. – В его голосе сожаление, готова поклясться, – искреннее. – Была бы ты моей женой, уже двоих сыновей бы мне родила. – Загид, Агабаджи обязательно родит сына. – Я с облегчением перевожу дух: кажется, опасная тема миновала. – Она знает свой долг и очень переживает… Жаль, нельзя ему сказать, что Агабаджи беременна. Может, тогда он отстал бы от меня… – Так что тебе известно, Салихат? – Загид хмурится, разгадав мою хитрость. – Не уходи от разговора и не притворяйся, что не понимаешь. – Клянусь, ничего не знаю… – Почему ты помогала моему отцу в ту ночь, когда здесь был раненый? – Он попросил меня. Ему больше некого было попросить. Расимы-апа ведь дома нет, а Агабаджи, она… ну… – Да, моя жена слишком тупая, чтобы ей можно было доверить что-то сложнее стирки. И что же ты поняла, когда увидела человека, истекающего кровью от огнестрельной раны? – Мне некогда было что-то понимать, да и незачем. – Поднимаю голову и смело встречаю взгляд Загида, не отводя глаза, чтобы он не догадался, что я лгу. – Я просто делала то, что велел Джамалутдин. Сначала помогла с перевязкой, а потом помыла пол, вот и все. – Ты знаешь, куда мы постоянно ездим, твой муж и я? – прямо спрашивает Загид. – Нет. – И что, никогда не хотела узнать? – Мое дело – это дети и хозяйство. Если бы я спрашивала мужа, как он проводит свое время вне дома, то вряд ли стала бы ему хорошей женой. Странно, но я успокоилась, поняв, что могу запросто лгать пасынку прямо в лицо. Мне нечего бояться, говорю я себе, ведь я и в самом деле не его жена, и стоит мне рассказать Джамалутдину об этом разговоре, как Загиду не поздоровится. Наверное, он тоже это понимает, потому что позволяет мне уйти. Меня не надо просить дважды, я тут же поднимаюсь и направляюсь к выходу. Но что-то заставляет меня обернуться у самой двери. Загид смотрит мне вслед, и его тяжелый немигающий взгляд говорит о том, что он не поверил ни единому моему слову. 14 Ранним июльским утром я просыпаюсь оттого, что Джаббарик, стоя на полу в одной рубашке, дергает меня за руку и повторяет: – Мама, мама, проснись! Тетя сильно кричит. Спросонья не понять, о чем это он. Накануне я легла поздно из-за того, что у Рамадана резались зубки и он долго плакал. Пришлось носить его на руках, а он за последние месяцы сильно прибавил в весе, перейдя с моего молока на кашки. Когда сынок наконец уснул, руки у меня отваливались. Я даже утренний намаз пропустила, чего со мной давно уже не случалось.