Вот это примитивное орудие и почти бесплодная почва и возмутили Янкиного отца. Но еще более глубокое презрение вызывал у крестьян с юга способ земледелия, который применялся в этих краях. Ведь сельчане не вспахивали два-три больших поля, посадки на которых можно было бы чередовать, а прибегали к подсечно-огневому земледелию: вырубали участок леса, сжигали поваленные деревья и кустарники, потом несколько лет сажали семена прямо в образовавшуюся золу, а затем переходили на другой участок леса, тем временем прежний снова дичал и зарастал. – Язычники! – с отвращением повторил ее отец. Но он был здесь единственным переселенцем и потому мало что мог изменить. Так, убедившись в отсталости местных жителей, Янка преисполнилась к ним презрения и перестала ими интересоваться. Управляющий, слуга боярина, согласно букве закона был рабом. Семейства вятичей не только отличались грубостью и неотесанностью: кроме того, они были издольщиками, то есть не платили боярину установленную сумму денег за аренду земли, а расплачивались с ним третью урожая. Так поступали бедняки из бедняков. Мордвины были наемными работниками, возделывавшими часть вотчинных земель вдалеке от деревни, которые боярин предпочел оставить у себя, а другие славянские семьи, переселившиеся с юга, уже, как казалось Янке, переняли примитивные северо-восточные обычаи и спокойно прибегали к отсталому ляду, вырубая и выжигая лес под пахотные земли на своих скромных наделах. Впрочем, среди этих славян в любом случае не было холостых молодых мужчин. Ближайшему к ней по возрасту было одиннадцать лет. А трое мордовских и двое вятичских юношей, хотя и выглядели добродушными, не пришлись ей по нраву. «Отсталый, дикий край, – решила она. – Если я за кого и выйду, то уж точно не за местного олуха и недотепу». А спустя еще три дня ее отец сделал открытие, которое привело его в еще большую ярость. – А все-таки здесь есть хорошая земля, – раздраженно объявил он ей вечером, – настоящий чернозем. Но ее в кортому не дают! – А где она? – Ближе к деревеньке, которую они прозвали Грязным. Отличная земля, можешь поверить? Я туда сегодня ходил с этими мордвинами, чтоб их! Дело в том, что природа, или, если точнее, отступающие ледники последнего ледникового периода кое-где оставили на территории сплошных песчаных подзолов участки плодородных земель. Одна такая область распространения чернозема находится к северу от Владимира и простирается в сторону Суздаля. А другой клочок подобных земель, куда меньше размером, сохранился к востоку от Русского. – Боярин придерживает эту землю за собой. Нам передает только скудную да бедную. Оказалось, что эта полоса чернозема была поделена на три части. Одна, расположенная ближе к северу, была частным владением, принадлежавшим самому великому князю. Тамошняя деревня несколько лет тому назад вымерла от чумы, но со временем великий князь, несомненно, заселит ее снова. Часть, расположенная ближе к востоку, считалась так называемой черной землей, номинально ею владел князь муромский, но на деле она сдавалась в кортому свободным крестьянам. А ближайшая часть, поменьше, принадлежала боярину Милею. Впервые увидев Янку и ее отца, боярин ни словом об этом не обмолвился. Одинокий мужчина с девочкой в его глазах были негодными кортомщиками для его лучших земельных угодий. «Нет уж, приберечь их на потом и поглядеть, не объявится ли еще кто», – здраво рассудил он. Тем временем он решил сам возделать часть хороших земель, поручив это нескольким рабам, которых ему удалось приобрести. – Может быть, нам взять надел чернозема? – предложила Янка. – Нет, я уже спрашивал у управляющего. Боярин только наемных работников вроде мордвинов туда ищет. Я до такого не опущусь. Она обняла отца и поцеловала, ощущая слабый запах пота, исходящий от его рубахи, и глядя на жилы, выступающие у него на шее. Она не в силах была видеть его таким расстроенным. – А если нам уйти? – предложила она. – У нас же есть деньги. Принесенные с собой деньги они тщательно спрятали под полом. – Что ж, можно. Но не в этом году. – Да, – согласилась она, – не в этом. Зима была близко. Однако, несмотря на все убожество и отсталость деревни, в новой обстановке она ощущала покой и умиротворение. «По крайней мере, – заметила она отцу как-то раз, дождливым днем, лениво потягиваясь, – здесь, может быть, и скучно, но татарам сюда не добраться». Как ни странно, теплая погода продержалась до середины октября. Янка привыкла к тихой, размеренной деревенской жизни. Вместе с односельчанами она ходила в лес по орехи, а когда мужчины убили лося, помогла женщинам приготовить роскошный пир. Он шел по тропинке, а вода, капая с деревьев, пропитывала его меховой воротник или, если он не отирал ее, сбегала по его тощей, в складках, шее. Под ним, у подножия небольшого утеса, бил из прибрежного склона волшебный родничок и, стекая меж папоротников, устремлялся в реку. Он не останавливался, вот только раз замедлил шаг, взглянув на реку и противоположный берег внизу. Дважды он вслух выругался. Чтоб ее, эту девчонку! Юная, свежая – чем же таким пахнет-то она? Розами? Дикой гвоздикой? Орехами. Калеными орехами. Неужели от нее и вправду пахнет калеными орехами? «Пропасть мне совсем, неужели она меня не замечает?» – чуть было не произнес он вслух. «Может быть, она сама не знает? – подумал он, но тотчас же отогнал эту мысль. – Еще как знает! Они такие, они все знают». Так что же это значит? Что она хочет этим сказать? Что же, по ее мнению, он должен ощущать, оставшись с ней наедине, когда дождь срывался с краев крыши, словно водопад? Чего она добивается, потягиваясь и выставляя напоказ свою упругую грудь, зная, что он на нее смотрит, и оборачиваясь к нему, и говоря ему тихим голосом, что ей скучно? «Она меня дразнит? Она меня презирает?» Она притворяется, будто не понимает. В этом ее защита и ее оружие. Да, она добра к нему и всегда была добра. И она его любила. По крайней мере, раньше. Однако после истории с этим мальчишкой на реке неизвестно, какие штуки она еще выкинет. Словно она принадлежит ему – и вместе с тем не ему, словно она все понимает и готова ему открыться, но стоит ему только к ней приблизиться, тотчас отворачивается… Конечно, она его дочь. Да полно, в том ли дело? Конечно, и этого довольно, чтобы забыть обо всем. Это противу всех законов, божеских и человеческих. Они оба это знают. Но после всего, что они пережили… их соединяют особые узы, ведь так? И разве глаза ее, все понимающие, зовущие, не говорят, что она тоже желает, любит его? А как опускаются вниз уголки ее рта, думал он, одновременно чуть грустно и чуть цинично и вместе с тем чувственно, – в какую манящую улыбку складываются ее губы по пробуждении! Ах, эти губы, упрямые губы – она словно едва уловимо, едва заметно дуется, слишком сильная, чтобы дать волю унынию и обидеться по-настоящему, – неужели эти губы не приоткроются, не разомкнутся для его поцелуев? Неужели они сложатся в улыбку и откроются для другого? Эта мысль превратилась для него в истинную пытку. Он же ее отец. В ярости топая, он зашагал дальше по тропинке. Он слышал о других отцах, которые… А потом, ни у него, ни у нее никого нет. Да и кому тут взяться, в этом Богом забытом сельце… «Я ужо напомню ей, что я ее отец. Если она захочет со мной в игры играть, я ужо ей задам», – пробормотал он. Он так погрузился в свои мысли, что не замечал, куда идет, не понял, как далеко ушел от деревни, и тут только поднял голову, и его глазам предстало странное зрелище. Он увидел медведя и остановился как вкопанный. Зверь был весьма велик и очень-очень стар. Медведь с трудом пересекал тропинку саженях в пяти от него. Медведь заметил его, но не проявил никакого интереса. Двигался он как-то неуклюже, неловко. И тут его осенило: медведь умирает и бродит в поисках места последнего упокоения. Он осторожно пошел навстречу зверю. – Ну, мишенька, – прошептал он, – на что ты мне сгодишься? Зверь злобно взглянул на него, но был слишком слаб, чтобы угрожать человеку. Какой же он старый, несчастный, промокший и грязный! Дождь вымочил его насквозь, грязь запеклась на шкуре, от него несло сыростью. Осторожно подойдя поближе, отец Янки обнажил свой длинный охотничий нож. В голову ему пришла счастливая мысль. Он подарит Янке зимнюю шубу. Это ей понравится. Не каждый мужчина может сказать: «Я добыл для тебя медведя». Чтобы добыть медведя, требовалось немалое искусство. Хотя зверь едва не шатался и чуть не падал, достаточно было ему немного прийти в себя, ударить могучей лапой – и с охотником покончено. Но отец Янки решил, что справится со зверем. Он осторожно обошел его, крадучись, на мгновение замер и прыгнул огромному зверю на спину. Медведь вздрогнул, попытался стать на задние лапы, и тут охотник длинным острым лезвием полоснул его по горлу. Зверь поднялся во весь свой рост с охотником на спине и попытался до него дотянуться. Отец Янки снова всадил нож ему в шею, стараясь перерезать трахею и крупные вены. Спустя миг он убедился, что смертельно ранил зверя, соскользнул с его спины в грязь и бросился в укрытие за ближайшее дерево. Он услышал, как медведь захлебывается кровью. Затем зверь снова тяжело опустился на передние лапы. Из его перерезанного горла хлестала кровь. Медведь как будто заметил своего убийцу, но не пошевелился. Он стоял, огромный и печальный, зная, что это конец, и почему-то беспомощно моргая. Потом он обрушился в кусты, и до отца Янки долетел его предсмертный хрип. Спустя час он снял с медведя шкуру. Янку всегда угнетало и томило время распутицы. Печаль ее сделалась совсем невыносимой в день, когда перестал дождь, и ей пришло в голову сходить в соседнюю деревеньку Грязное. Какое же это унылое место – с десяток изб, теснящихся на берегу реки. Земля здесь была «черная», как и в северной местности, куда отправился Илья со своей семьей, и потому в сущности местные крестьяне были свободные. Еще того лучше, деревня их стояла на том черноземном клине, заполучить который столь жаждал боярин Милей. И все равно это жалкое, убогое местечко. Речной берег был очень низкий, а почвы к югу от деревни – полузатопленные, и пахло от них болотом. А еще по Грязному ходила какая-то бабья скверна, Янке уже рассказали, что бабы в Грязном нехороши: кожа на голове у них становилась рыхлой и бугристой, а волосы казались постоянно спутанными и жирными. Она с радостью вернулась домой, подбросила дров в печь и на всякий случай провела рукой по своим собственным волосам, убедившись, что они такие же легкие и мягкие, как прежде. Именно в этот вечер ее отец принес чудесную шубку, которую одна из мордовок сшила из шкуры собственноручно убитого им медведя. До сих пор он хранил это от нее в тайне. А сейчас с улыбкой протянул ей шубку. – Ты добыл медведя? Ради меня? – одновременно в восторге и в ужасе повторяла она. – А если бы он тебя задрал? – Зато теперь, поди, в морозы-то не зазябнешь, – рассмеялся он. Она поцеловала его. Он улыбнулся, но больше не сказал ни слова. Спустя три дня пошел дождь. Настали холода, и холода сильные, хотя в избе царило блаженное тепло. Однако как только зима отрезала маленькую деревеньку от внешнего мира, она не могла не признаться самой себе, что здесь стало невыносимо скучно. У нее не было друзей. Ей казалось, что в деревне царит кладбищенская тишина. С соседями они почти не общались и, хотя до ближайших домов было рукой подать, бывали дни, когда Янке ни с одной живой душой и словом не приходилось перемолвиться. В деревне не было даже церкви, где могли бы собраться жители. Чтобы скоротать время, она принялась вышивать большое полотно. На белом фоне она вышивала красными нитками поразительный узор из имеющих геометрические очертания птиц, как когда-то в детстве научили ее односельчанки. Так в этой отдаленной северной деревушке появился орнамент, заимствованный непосредственно из сокровищницы древних восточных узоров, которые знали иранские степные всадники тысячу лет тому назад. Минул ноябрь. Работа над вышивкой продвигалась, а девица и ее отец жили совсем одни.