Акайо промолчал, не зная, что ответить. Нииша, рассмеявшись, посоветовала: — Если не знаешь, что сказать, пожимай плечами. Вот так, — она странно двинула плечами вверх-вниз. — Тебе рубашка-то как, не жмет? Рубашка, верхняя одежда на пуговицах, была такой же тонкой и облегающей, как и прошлая, но уже не мешала. Акайо неловко повторил движение плечами — оно вроде бы было к месту. Нииша зафыркала, сдерживая смех. — Да уж, с этим тебе надо будет еще поработать! Ладно, Акаайо, садись поешь и иди-ка ты в сад. Там у дверей газонокосилка стоит, надо траву всю срезать. На ручке инструкция в картинках, не разберешься — придешь ко мне. Только цветы не скоси! Он так и сделал — сжевал полную тарелку удивительно приятных на вкус, хоть и незнакомых ему овощей, помыл за собой посуду, нашел в саду газонокосилку. Быстро понял, что инструкция все же была рассчитана на эндаалорцев, а не на кайнов, и постарался самостоятельно разобраться, что еще нужно сделать, чтобы машинка на длинной ручке заработала. Например, что кнопка на ручке должна быть переключена на “вкл”. Таким же опытным путем Акайо выяснил, что косилка не включается, если лежит на земле, но, к сожалению, включается в перевернутом виде. Отшатнувшись от начавших вращаться перед лицом ножей и выронив машину, он еще с минуту сидел над ней, рассматривая. Ножи были острыми. Очень острыми. Должно быть, по мнению создателя косилки, достать их оттуда было невозможно, но если бы Акайо все еще хотел умереть так же сильно, как раньше, его бы это не остановило. Он ясно видел — вот тут можно поддеть, взяться за лезвие, нажать, потянуть… Да, ладонь будет разрезана до кости, но какое до этого дело тому, кто собирается себя убить? Значит, Нииша была уверена, что он не хочет умереть. А остальные? Они планировали побег, вспомнил Акайо. Как сбежать, а не как добраться до кухонных ножей. Хоть эти люди и считали себя верными сынами империи, они уже ими не были. Они уже мыслили иначе. Косилка наконец заработала так, как нужно, он провел ей над землей, оставляя срезанную полосу. Приятно запахло травой, разлетелись брызги сока. Акайо поддернул чистые штаны, не желая их запачкать. Если бы на нем была традиционная одежда его родины, он бы мог просто подвязать штанины веревкой, открыв колени, но здесь это было невозможно. Он попытался закатать их так, как Лааши закатывал рукава рубашки, и, как ни странно, у него получилось. Через несколько шагов, правда, штанины развернулись обратно, но принцип был очевидно верный, оставалось подобрать нюансы. В конце концов, Акайо освоил оба новых дела — и закатывание одежды, и использование газонокосилки. От подобных мыслей накатывало странное отчаяние, ощущение, что он делает бесполезное. Что он слепец в темном храме, ищущий восточный колокол. Человек, который натыкается на колонны снова и снова, но продолжает бессмысленные поиски, не зная, что на востоке колоколов не бывает. На востоке у храма только дверь. — Пожалуйста, хватит. Ты уже замечательно постриг тот газон. Акайо, очнувшись, отключил косилку. Оглянулся. На белой каменной площадке, скрытой за деревьями у стены дома, в плетеном кресле сидела Таари. Стол перед ней был завален бумагами и книгами, одну из которых она, похоже, только что захлопнула, раздраженная его присутствием. Ему вдруг стало некуда деть руки. Он повернулся к Таари всем телом, нелепо держа перед собой косилку. Положил мешающую машину на траву рядом с собой. Поклонился. Он не знал, насколько глубокий поклон был бы правильным, и остановился лишь когда смог бы коснуться земли вытянутой рукой. Замер на несколько мгновений. Выпрямился. Она смотрела на него немного удивленно и заинтересованно. Кивнула на стоящее напротив нее кресло. — Присядь. Акайо повиновался. С тех пор, как он обернулся и увидел ее, в его голове появилась первая мысль. “Почему я поклонился?” В самом деле, почему? Он не обязан был это делать, в Эндаалоре вообще не принято было кланяться. Но почему-то Акайо это показалось правильным, даже единственно возможным — ведь он увидел Таари, когда она этого не хотела, он помешал ей. Ему не хватило бы слов на пристойное извинение в стихах, поэтому он извинился так. — Почему ты мне поклонился? Он почувствовал, что краснеет. — Тростник, увидевший красоту бури, склоняется перед ней. Она тихо засмеялась. — Разве я — буря? — Одно и то же облако проливается снегом, дождем, градом и молнией. Таари оперлась локтями на стол, прямо на бумаги, наклонилась, подавшись ближе к нему. На ее бледных щеках играл легкий румянец. — Вот как? А чем бы ты хотел чтобы пролилось это облако? — Дождь, падающий на сухую землю, напоит ее. Тот же дождь, пролившийся над бушующим морем, утопит корабль. — То есть, все зависит от ситуации, — кивнула она. — Ты прав. Осталось только выяснить, корабль ты или сухая земля. Акайо деревянно встал. Она его не отпускала, но неважно. Он должен был это прервать. Остановиться. Перестать посвящать ей каждое слово, перестать смотреть на нее так, как сейчас смотрел. Должна была перестать биться в его голове пойманной птицей мысль: “Я — солнце, которое утонет в облаках”. Это было бы уже слишком. Так не говорят. Так не говорят вообще никогда, никому, ни с кем. Никому не признаются, пусть даже в стихах, что желают раствориться в этом человеке. — Я Акайо. Вы позволите мне продолжить работу? Она откинулась на кресле, помрачнев. Мотнула головой, будто тоже избавляясь от наваждения. — Конечно. Извини, что прервала. Таари отвернулась, вернувшись к своим бумагам. Акайо отошел к брошенной на земле газонокосилке, поднял, провел рукой по длинной рукояти, снимая налипшие травинки. Так тихо, как только мог, удалился в другую часть большого сада. Включил машину снова. И наконец позволил себе задуматься. Что-то изменилось. Внезапно, странно и сильно. Словно раньше он не видел эту женщину, даже когда смотрел на нее. Словно раньше она была другой. А ведь и в самом деле была. Он только сейчас, вспоминая, смог разобрать ее нынешний облик, так поразивший его — халат, наброшенный на легкое белое платье, волосы, не собранные в строгую прическу, а свободно лежащие на плечах. Улыбающиеся, а не сложенные в злую или недовольную гримасу, губы, блестящие интересом глаза — это был облик совершенно иной, удивительной женщины, не шелуха, не видимость, а самое ее сердце. Он вдруг понял, что больше не сможет смотреть на Таари иначе. Что во всех некрасиво торчащих костях, впалых щеках, выступающих венах он уже начал видеть иную, уникальную, ни на что не похожую прелесть. Что уже привязался к ее слишком острому подбородку, слишком большим глазам, слишком длинным пальцам. Это была странная, болезненная привязанность, не имеющая ничего общего с имперской любовью к жене, основанной на уверенности, что она принадлежит мужу так же, как ему принадлежит его собственная рука. Сейчас же Акайо сам чувствовал себя той несчастной рукой, имперской женой, которая с нелепым обожанием смотрит на человека, владеющего ее жизнью. Он увидел сердце Таари, сердце, бьющееся среди знаний. Готовое ради них изменить все вокруг и измениться само. И был этим покорен, так как знал, что никогда не достигнет таких высот. Это было действительно страшно. *** Следующие несколько дней он старательно избегал ее, боясь снова потерять возможность ясно мыслить. Выполнял поручения Нииши, читал книги, спал. Научился готовить местный горячий и сытный завтрак — на сковороду высыпалось нарезанное соломкой мясо, переворачивалось, дополнялось помидорами, они тоже переворачивались, все заливалось взбитыми яйцами. Если посыпать достаточным количеством приправ, выходило довольно вкусно. В гареме явно что-то затевалось. Он старался по вечерам поскорее пройти в свою комнату и заснуть, но все равно часто слышал то обрывки плана, то как Джиро уговаривал следующего человека поучаствовать в его затее. Уже давно никого не ругала Нииша, только косилась подозрительно на притихших буянов. Акайо думал и дальше держаться отдельно от остальных, когда одним вечером управляющая поймала его в коридоре. — Эй, Акаайо! Слушай, Таари занята, у меня к учительству талантов никаких, а половина ребят до сих пор ни бе ни ме в эндаалорском. Подтяни их, а? Акайо посмотрел на нее с недоумением. Она что, не заметила, что для общины рабов он — пария? Нииша, видимо, не поняла его удивления, подмигнула: — Кабинет я тебе обеспечу, явку тоже. А дальше твоя забота, как стать для них примером для подражания. Он равнодушно кивнул, ожидая, что ему нужно будет начинать уроки прямо сейчас, но Нииша велела готовиться и не торопиться. Следующие несколько дней он не раз замечал, как она мастерски ставила рабов в неловкие ситуации из-за их незнания языка. Поручала что-то прочесть, самим разобраться, а затем даже не отчитывала, а просто демонстрировала, как разочарована их способностями. Для имперцев, у которых трудолюбие и старательность были одними из главных добродетелей, такие ситуации были настоящим мучением. Акайо наблюдал за этим три дня, постепенно закипая, пока не увидел Тетсуи, кусающего губы над несколькими коробками в библиотеке. И не выдержал, тихо подошел к расстроенному юноше, протянул руку за книгой, которую тот держал. — Давай я помогу. Тетсуи поднял на него глаза и Акайо удивился, не увидев в них неприязни. Как выяснилось, Нииша поручила юноше разобрать несколько коробок с книгами, записать названия и расставить их в библиотеке — по темам и по алфавиту. Акайо не был уверен, что даже он сам смог бы справиться с подобной задачей. Но он так же был уверен, что просто отказался бы от непосильного приказа или попросил пояснений, а Тетсуи еще не разобрался в том, что они могут делать. К вечеру они одолели едва ли половину первой коробки. В какой-то момент Акайо, отчаявшись иначе объяснить принцип эндаалорского алфавита, нарисовал иероглиф имперского языка, а затем каждую его часть на отдельном листе и сложил их рядом, будто строчку текста. — Видишь? Они растягивают один знак, разбивают его на самые мелкие элементы. Тетсуи наконец просиял улыбкой, поняв, а Акайо задумался. Получившиеся черточки и кружочки действительно странно напоминали эндаалорское письмо. Сходство было таким сильным, что он решил позже спросить об этом Ниишу. Впрочем, пока у него были другие проблемы. Уроки языка организовались будто сами по себе уже на следующий день. Коробки в библиотеке оказались очень большими, а Тетсуи, за ужином у всех на глазах без модулятора сообщивший Ниише на весьма правильном эндаалорском, что давать задачу и не давать к ней инструкцию непрофессионально с ее стороны, оказался лучшей рекламой. К концу разбора коробок в этом увлекательном занятии участвовало уже четверо рабов, кроме самого Акайо: Юки, Шоичи и Иола. Хотя с местным письмом у последнего было не лучше, чем с имперским, в разговорном эндаалорском он быстро обогнал всех остальных. И именно он однажды вечером постучал в комнату Акайо, держа в руках книгу. — Привет. Я одну книгу взял из библиотеки, думал почитать, чтобы заснуть быстрее, а половину слов не понимаю. Поможешь? Акайо вышел в общую комнату, бросил взгляд в дальний угол, где обычно сидел Джиро с заговорщиками. Тот смотрел на него и Иолу с неприязнью, но, заметив взгляд Акайо, отвернулся. Оказалось, что остальные ученики уже устроились на подушках и тоже хотели поучаствовать в чтении. Книга была знакомой, тот самый сокращенный Робинзон Крузо, так что очень скоро Акайо пришлось вместо чтения пересказывать, что было в полной версии. Тетсуи предложил: — Давай на эндаалорском, чтобы все-таки его учить. И Акайо старательно вспоминал слова, сложные для него самого, составлял правильные предложения, заодно объясняя — подлежащее первым, сказуемое сразу за ним. До конца предложения тянуть с глаголом нельзя, так что провернуть классический трюк имперских ораторов с тем, чтобы долго-долго говорить что-то плохое, а затем резко обрубить отрицанием, не выйдет… Странно всплывали в памяти эти самые ораторы, речи, и Акайо удивлялся, что до сих пор помнил их. Сейчас многое из тех слов виделось в ином свете. По комнатам рабы разошлись только когда Юки, пухлый парень с вечно слезящимися глазами, который в первую ночь остался спать в общей комнате, стал отчетливо клевать носом. Он, правда, протестовал, и просил почитать еще, но Иола, взявший на себя обязанности хозяина сбора, был непреклонен. Когда остальные разошлись, Акайо спросил: — Зачем тебе это было нужно на самом деле? Иола пожал плечами, одним этим эндаалорским движением ответив на вопрос. Сказал спокойно, не отводя глаз: — Нам здесь жить. Мы уже живем, хотя не все это понимают. Надо постараться устроиться, улучшить что-то, что мы хотим улучшить. Понять, как свободными стать. А не делать вид, что все еще идет тот бой. Если в нем застрять, будешь проигрывать вечно. Акайо кивнул. Значит, он понял правильно. Иола решил создать свой заговор, заговор тех, кто не присоединился к плану побега Джиро, а Акайо оказался их знаменем. Примером, как и хотела Нииша. *** На следующий день к ним присоединился парень с ожогом, молчаливый и неулыбчивый. Еще через день — Наоки, зачем-то выучившийся улыбаться, как эндаалорцы. Акайо проводил с ними почти полдня, но все же, несмотря на уроки, свободного времени хватало. Нииша не успевала придумывать дела всем рабам и легко отпускала Акайо, как самого спокойного, читать или бродить по дому. Ему нравилось находить в комнатах новые книги, удивительно реалистичные картины на стенах, вазы с сухими цветами. Однажды он наткнулся на набор для чайной церемонии, хранящийся под стеклом, и очень удивился. Акайо подумал было, что эндаалорцы не поняли, что это, но на бумажке рядом с чайной доской все было написано вполне точно. Тогда зачем они пьют плохой, выдохшийся чай, заваривают его по пятнадцать минут, а потом еще и разбавляют кипятком?.. У него появилась идея. Еще призрачная, неоформленная и странная, в которой он не был готов признаться даже себе. Так, не признаваясь, он нашел Ниишу. Ничего не решив, спросил про чайную доску. Нииша открыла ему витрину, выдала чай, научила пользоваться термосом. Поблагодарив и все еще не завершая в своей голове фразу “я хочу сварить чай для...”, он ушел в сад. Устроился на пустовавшей каменной площадке, расставил чашки. В чайнике, завернутый в тряпочку с символом чая, нашелся хранитель чайной доски. Акайо, поклонившись ему, аккуратно вытряхнул дракончика себе на ладонь, устроил на почетном месте в центре. Налил в пустой чайник горячей воды из термоса, подождал несколько мгновений, настраиваясь. Перелил воду в чахай, разлил по чашкам. Взяв широкую кисть, провел ей сначала по своей ладони, смахивая пыль с ворса. Окунул кисть в чашки, отточенным круговым движением обмахнул все стенки. Деревянными щипцами подхватил сначала одну чашку, затем другую, выливая горячую воду на маленького чайного дракона, который, поразмыслив немного, снизошел и пустил пару пузырьков. Акайо смотрел только на доску, и все же вздрогнул, просыпал несколько чайных листьев, когда на краю зрения вдруг появились худые женские ноги. Таари немного понаблюдала за ним свысока, затем села напротив — не церемонно, на пятки, а по-мужски скрестив ноги. У Акайо задрожали руки. Она смотрела молча, и он старался делать все идеально. Залил водой чай, тут же слил первую заварку в чахай. Принюхавшись к нежному аромату горячих чайных листьев, решил, что ее можно пить. Наполнил маленькую глиняную чашечку, подал, не поднимая головы. Почувствовал, как Таари приняла напиток из его рук. И только налив чай себе, решился поднять глаза. Она сидела перед ним, улыбка скрывалась за поднятой чашкой. Сделала глоток, не открывая взгляда от Акайо, чуть приподняла брови, улыбнулась шире, но одними губами, тонко, как кайнская аристократка. Он быстро опустил голову. Наполнил вернувшуюся на доску чашечку, выпил наконец свою. Чай вышел чуть-чуть терпким, все же первую заварку следовало вылить. Сладковатый привкус оказался резким, как бывает у не слишком хорошо сделанного чая, но все равно итог не шел ни в какое сравнение с эндаалорской бурдой. Вторая заварка вышла еще лучше. Таари пошевелилась, сменила позу. Похвалила: