Они ждали его. Не выслеживали, не гнали по лесу, просто терпеливо ожидали, прекрасно понимая, в какую сторону он направится. Гримберт ощутил, как лайтер тяжелеет в руке, только тяжестью не успокаивающей, а гнетущей. Господи, подумал он, Аривальд был прав. Я самый последний тупоголовый болван во всей Туринской марке, хуже последнего сервуса со сгнившим мозгом. Я не просто попался им в ловушку, я сделал это дважды… Дьявольские отродья. В темноте Гримберт не мог различить деталей, он видел лишь угловатые силуэты, возникающие из ниоткуда, точно рожденные плотью Сальбертранского леса. Бесплотные тени на белом снегу, они двигались ловко и уверенно, будто и бы хаотично, но в то же время отнюдь не случайным образом. Вовсе не случайным. Он слишком поздно сообразил, что его окружили. Взяли в клещи прежде, чем он успел хотя бы рыпнуться. Отрезали со всех сторон, грамотно и умело. В какую сторону он ни бросил бы взгляд, тот натыкался на угольные силуэты, напряженно замершие с оружием в руках или приникшие к деревьям в ожидании сигнала. В темноте он не видел их лиц, однако воображение, силясь умножить испытываемые им страдания, охотно нарисовало недостающие детали. Обнаженные в хищном оскале сточенные зубы. Богопротивные татуировки на искаженных ненавистью лицах. Отрезанные веки и отсеченные губы. Омерзительные ритуальные шрамы в сочетании с грубо вживленными в плоть имплантами и шипами. Ублюдки, подумал Гримберт, водя из стороны в сторону деактивированным лайтером. Едва ли они постигали науку тактики под руководством лучших наставников Туринской марки. Едва ли могли отличить методический огонь от огня внакладку или рассчитать рубеж безопасного удаления. Скорее всего, у них были самые примитивные представления даже о простейших тактических построениях и маневрах. Однако у них, этих стайных хищников, было то, чего не было у него самого. У них был опыт. Чертовски много опыта в подобных делах. Гримберт коснулся пальцем кнопки активации, уперев воображаемый луч в грудь ухмыляющегося еретика и пытаясь не обращать внимания на доносящийся отовсюду треск. Уж его-то он успеет поджарить. Превратить в горсть золы на зимнем ветру. Смешать со снегом Сальбертранского леса. Ему даже на миг показалось, будто он ощущает сладкий запах паленого мяса. Вот только потом… Не требовалось великого умения управляться с цифрами, чтобы вспомнить — у лайтера лишь один заряд. Выпустив его, он уничтожит того, кто стоит ближе прочих, но и сам останется безоружным, как пчела, потерявшая жало. Безоружным среди кровожадных еретиков, лишившихся своего собрата, а может, и предводителя. — Назад! — крикнул Гримберт, тыча вокруг себя лайтером, — Всех спалю к чертям! — Включай, — звероподобный главарь кивнул, — Давай. Я такие игрушки знаю, видел у сеньоров. Они только раз полыхнуть и могут, потом всё. Он точно читал его мысли, этот проклятый звероподобный ублюдок. Кто он у них? Местный жрец? Фламин?[6] Гроссмейстер? Плевать. Сейчас от него останется только горсть пепла в снегу. — Включай. Зверолюд шагнул к нему. Без всяких уловок и ухваток, так, точно в грудь ему упиралось не взведенное оружие, а столовая ложка или гусиное перо. — Включай, мелкий выблядок. А уж мои ребята постараются, чтоб тебе после скучать не пришлось… Придумают, подумал Гримберт, пытаясь проглотить плотный, как смола, комок слюны. Наверняка придумают. Для этого даже не потребуются какие-нибудь изуверские еретические пыточные инструменты. Сальбертранский лес, может, и выглядит не очень богато, но на самом деле он рад предоставить все необходимое для причинения боли ближнему своему, надо лишь обладать достаточно развитой фантазией. Едва ли еретики, измыслившие для себя несуществующих богов и ритуалы для их ублажения, отличались недостатком фантазии. «Щипцы для орехов», вспомнил вдруг Гримберт. Вот как называл это отцовский егермейстер, посмеиваясь за пиршественным столом. Даже не пытка, на самом деле, а развлечение, известное у туринских лесорубов. В лесорубы народ подавался всякий, но обыкновенно суровый, нелюдимый и не полнящийся христианским состраданием — работа эта всегда считалась опасной и изматывающей, да и не очень почетной. «Щипцы для орехов» лесорубы обычно устраивали своим собратьям — проигравшимся игрокам, обманщикам и пойманным воришкам. Простейшая забава, не требующая ни развитой фантазии, ни хитрого инструмента, но неизменно эффективная, может, потому и полюбившаяся им. Огромное бревно расщеплялось топорами вдоль на изрядную глубину, после чего в него вбивали клинья, но не обычные, принятые среди лесорубов, а специальной формы, к томе же смазанные овечьим жиром. В образовавшуюся щель клали провинившегося, а чтобы не сбежал — для верности прибивали руки к дереву деревянными гвоздями. Дальше участие человека уже не требовалось. Под действием заключенных в расщепленном дереве сил смазанные жиром клинья мал-помалу выдавливало, отчего несчастного, оказавшегося внутри, медленно сжимало в огромных деревянных тисках, круша кости и заставляя внутренности выдавливаться из утробы. Отцовский егермейстер рассказывал, что лесорубы, в совершенстве знающие свое ремесло, достигли в этом деле огромных успехов, применяя клинья разного устройства и разные породы деревьев. Некоторые несчастные, обнаруженные его егерями в лесу, оставались живы даже на пятый день пытки. А ведь одними только «Ореховыми щипцами» их арсенал не исчерпывался. Были еще «Земляные орешки», «Скоростель» и «Разоренное гнездо», был «Высокий клён», «Два папоротника» и «Три топора»… Гримберт не сомневался, что еретикам известны все эти приемы. Как и множество других, куда более изобретательных и страшных. Он ощутил, как внутренности прорастают колючей изморозью. Не обязательно стрелять в надвигающегося еретика в мохнатой шкуре. Можно ведь сделать и проще. Одним движением кисти повернуть лайтер вокруг оси, уперев себе же под подбородок. И активировать, прежде чем кто-то из еретиков успеет сделать шаг. Наверно, он даже не успеет почувствовать жара… А боль — успеет? Или Господь в своей бесконечной милости, незримо прикоснувшись к его нервной системе, оградит юного мученика от боли и страха в те миллисекунды, что плоть его будет превращаться в невесомый пепел?.. Паскудная смерть, конечно — без могилы, без отпевания — но смерть, которая подобает рыцарю. И Магнебоду не придется выдерживать укоряющий взгляд отца, когда весть дойдет до Турина. Напротив, он торжественно скажет: «Он был не лучшим моим учеником, мессир, но он погиб как подобает рыцарю, как герой. Я буду горд называть его имя, как горд будет весь Турин помнить его защитником христианской веры». И тогда… Но он не успел даже шевельнуть пальцем. Потому что еретик в звериной шкуре вдруг шевельнулся, но совсем не так, как ожидал Гримберт. Не шагнул вперед, пытаясь резко сократить дистанцию, не метнулся в сторону. Резко и коротко ударил ногой по снежному покрову, обрушив в лицо Гримберту целый каскад из снега, льда и мелких ветвей. Это было похоже на обжигающую оплеуху, от которой он враз ослеп и оглох. Бессмысленно попытался махнуть лайтером, будто тот был всего лишь никчемной дубинкой, и, конечно, ни во что не попал. Удар ушел в воздух, но в следующий же миг воздух вдруг смерзся в ледяную глыбу, которая со страшной силой ударила его под дых. В него точно врезался рыцарский доспех на полном ходу. Десятки квинталов[7] холодной бронированной стали. Он упал беззвучно, не успев даже вскрикнуть. Это было похоже на горную лавину, рухнувшую с утесов Альб и мгновенно размоловшую его, закрутившую в вихре из черного и белого. Он попытался сопротивляться ей, но правая рука мгновенно хрустнула и вывернулась под странным углом, отчего пальцы, сжимавшие лайтер, разжались сами собой. Не падать. Если упадет, они сомнут его числом и тогда… Он попытался выпрямиться и мгновенно получил удар в ухо, от которого голова зазвенела медным котлом, а перед глазами вспыхнули перетекающие друг в друга желто-зеленые звезды. Не падать! Извернуться, отступить, перенести вес на левую ногу, оттолкнуться, поднырнуть… Может, он не был в числе первых учеников по панкратеону[8], ему часто не хватало природной ловкости, но наставник по фехтену[9] всегда отмечал его превосходную реакцию и несомненный талант, особенно по части безоружного боя. Может, и льстил, просто хотел сделать приятное отцу… Он не успел даже повернуться, чтоб встретить натиск боком. Не успел понять, с какой стороны пришел удар. А в следующую же секунду уже было поздно, потому что ударов оказалось столь много, что тело отказывалось даже регистрировать их, воспринимая одним яростным шквалом. Он катался по снегу, воя от бессилия и боли, но едва ли это можно было назвать сопротивлением. Просто жалкой попыткой тела спастись от боли. Его опрокинули вниз лицом и били ногами, так, что трещали ребра, а когда он все-таки нашел силы перевернуться и приподняться на локтях, страшный удар в лицо заставил мир оглушительно ухнуть и съежиться до размеров рисового зернышка. И мыслей вдруг не стало вовсе, потому что некому и незачем стало думать, осталась лишь боль, грызущая его тела собачьими пастями. Боль — и вкус растаявшего снега в окровавленном рту, который он безотчетно глотал. Поняв, что он перестал сопротивляться, еретики обступили его, громко переругиваясь и сквернословя на неизвестных ему языках. Сразу несколько десятков жадных рук впилось в него со всех сторон, и каждая была похожа на наделенного чудовищной силой паука. Кто-то поднял оброненный им лайтер и бережено смахнул с него снег. Кто-то сорвал с пояса серебряную флягу и, видимо надеясь обнаружить в ней драгоценное вино, опрокинул в свою гнилую глотку. Кто-то деловито стаскивал с него ботфорты, бесцеремонно разрезая шнурки. Он попытался сопротивляться лишь однажды, когда один из еретиков нащупал на его шее медальон с материнским локоном. Расплатой стала затрещина — такая, что мир-зернышко вдруг начал резко таять, а собственное тело Гримберта уже никак в нем не ощущалось, съеживаясь в размерах. Оно уже ничего не весило и, кажется, вот-вот должно было распасться на атомы. Наверно, это Господь все-таки решил вознести его на небо, подумал Гримберт, но подумал как-то отстраненно, будто мысль была не его собственной, а пришла через нейро-шунт. Это хорошо. Магнебод. Отцу не придется. «Убийца». Турин. Снег, снег, снег, везде этот снег. Все-таки, значит, прав был Аривальд. Вкус снега с привкусом меди во рту. Гомонящие голоса. И даже боли почти нет. Он вознесся на небо так стремительно, что сознание затрепетало и беззвучно погасло, точно пламя свечи на ветру. [1] Здесь: 4 метра. [2] Миндалевидное тело (лат. corpus amygdaloideum) — отдел мозга в районе височной доли, играющий ключевую роль в формировании эмоций. [3] Смарагд (лат. Smaragdus) — изумруд. [4] «Aeris porta animi» (лат.) — «Медные врата души». [5] Abortivum (лат.) — выкидыш [6] Фламины — жрецы отдельных божеств в Древнем Риме. [7] Квинтал — средневековая мера веса, приблизительно равная 49 кг. [8] Панкратеон — древнегреческая борьба. [9] Фехтен (нем. fechten — «сражаться, бороться») — Часть 2 Он очнулся не в небесных чертогах. Должно быть, в последний миг, когда его душа возносилась, бросив бренное тело, святой Петр преградил ей путь, обнаружив в своем талмуде какой-то застарелый, но тяжкий грех. Его низринули вниз. Но не в адские бездны. Там-то, по крайней мере, не приходится жаловаться на холод. А именно холод доставлял Гримберту наибольшее количество неудобств. Проклятый холод. В тесной землянке, где он был заточен, не было ни кровати, ни койки, лишь дрянная лежанка из вороха гнилой соломы и жухлого тряпья, от которой было больше вони, чем тепла. Он лишился ботфортов, но гамбезон из выделанной кожи, хоть и порядком потрепанный, остался на нем. Не потому, что среди еретиков попались благородные разбойники, понял он, просто никто из них не разобрался в хитрой системе шнурков и ремней, которые стягивали его. Должно быть, он долго провалялся в беспамятстве, потому что ледяная земля высосала из его тела все крохи тепла, превратив в куль промороженного мяса с костяными осколками. И пусть оно казалось онемевшим, бесчувственным, вымороженным до такой степени, что не способно было чувствовать боль, Гримберт мрачно подумал о том, что в самом скором времени ему придется проверить это наверняка. Боль не ушла, она лишь затаилась и, несомненно, вернется, как только его тело оттает в достаточной мере, чтобы ощутить ее во всей полноте. От этих мыслей было еще паскуднее, чем от холода, поэтому Гримберт пытался оттеснить их в край сознания, заняв голову более насущным, пусть и совершенно бесполезными, делами. Ребра были отбиты так, что он едва мог дышать, слабого дыхания не хватало для того, чтоб отогреть пальцы, которые от холода превратились в скрюченные багровые когти. Чтобы хоть немного восстановить ток крови по замерзшему избитому телу, Гримберт стал делать гимнастические упражнения. Этим нехитрым приемам его в свое время обучил Магнебод. Не для того, чтоб закалить тело, а для того, чтобы не допускать в нем застоя крови и желчи, неизбежных при долгой нейро-коммутации, пока рыцарь пребывает скрюченным внутри своей бронированной раковины. Когда Гримберт отлынивал, старый рыцарь больно хлестал его прутиком по спине, вынуждая активнее приседать и выше задирать ноги. «Придет время — поймешь, — посмеивался он, сам невозмутимо прохаживаясь по гимнастической зале, — Поверь, проклятье Святого Фиакра[1] испортило рыцарям больше крови, чем все кумулятивные мины лангобардов…» Крохотная землянка была слишком мала даже для того, чтоб он мог сделать дюжину шагов, к тому же от каждого резкого движения тело наливалось болью в бессчетном множестве мест, а голова начинала паскудным образом звенеть, но он не прекращал своих попыток. Наклон. Правый мах. Левый мах. «Турецкое седло». Маятник. Колодезный ворот. Он делал это не потому, что упражнения приносили удовольствие, они даже почти не согревали, но потому, что стоило ему на миг остановиться, как в голову начинали лезть мысли, страшные и извивающиеся, точно мутировавшие змеевидные твари, и от мыслей этих тело цепенело, утрачивая немногие крохи сил. Ему сохранили жизнь. Едва ли потому, что еретики, встретив упорное сопротивление, вдруг раскаялись в своей ереси, приняв своими гнилыми сердцами христианскую веру. Он вспомнил зверообразного ублюдка, что швырнул ему снегом в лицо. Такой не раскается, даже если ангелы сойдут с неба, чтоб остановить безобразную расправу над поверженным рыцарем. Расправа не отменена, лишь отложена до лучших времен. Но когда придет время…