Я моргнула. — Ты хочешь, чтобы я злилась на тебя вечно? — Вечность — это восприятие, а не временная шкала, — пробормотал он, прижимаясь губами к моим волосам и вдыхая запах. — Я думаю, тебе придется злиться на меня вечно. Только так ты сможешь меня пережить, — он коснулся губами ушибленной кожи на моем плече. — Это единственный способ выжить. — Мы не найдем безопасность, не так ли? Нет мира друг в друге? — прошептала я. — Нет, — согласился он. — Не найдем. Потом он поцеловал меня, и я поняла, что не хочу ни безопасности, ни покоя. Ни капельки. *** Вторая партия убийц прибыла через три дня. Лукьян ждал их, так что мы были готовы. И все они умерли в крови. Мы с Лукьяном стояли рядом, сражаясь бок о бок. — Надо уходить, любовь моя, — сказал Лукьян, смахивая с моей щеки брызги крови. Не моей. — Ты же знаешь. Его глаза обежали комнату, коснувшись измученным взглядом тел, крови, ужаса. — Это только начало. Этот дом превратится в кладбище для любого, кто попытается причинить тебе вред, — пообещал он, кусая меня за плечо. — Но в конце концов дом станет нашим склепом, если мы не уйдем. Если мишень стоит на месте, она долго не живет. А я не позволю этому случиться, — его взгляд был непреклонен. — Ты просто должна быть уверена, что не допустишь этого. Пришло время убедиться, что слабость и человечность, оставшиеся внутри — не убьют тебя. Так оно и будет, если представится такая возможность. Потому что люди убивают почти так же хорошо, как и помогают. Проклятие и благословение, как говорил Дель Торо. Мне показалось, что в его глазах мелькнул огонек. — Ты боишься внешнего мира, потому что он раздавит тебя, причинит боль, уничтожит. Но ты уже раздавлена, ранена, уничтожена, — его слова были резкими и нежными одновременно. — Так почему же ты боишься мира, который предлагает тебе того же? Ведь вместо того, чтобы позволить миру уничтожить тебя, ты можешь предложить разрушение в ответ? Я смотрела на него, на человека, который когда-то говорил не словами, а только смертью. Тот, кто был немыслимо жесток и в то же время непостижимо добр. Святой, играющий мрачного жнеца. Или мрачный жнец, играющий святого. Мое проклятие и благословение. Я высвободилась из его объятий, он хотел схватить меня обратно. Я подняла руку, чтобы остановить его. Он остановился. Мои глаза были прикованы к нему. Затем я осмотрела смерть вокруг тем же, как мне показалось, измученным взглядом. Мертвые меня не пугали. Сад дразнил меня чистой живостью жизни. Я перешагнула через тело, не обращая внимания на теплую кровь, запятнавшую мои босые ноги. Мои пальцы сомкнулись вокруг дверной ручки, проверяя прочность металла ладонями, играя с идеей открыть ее. Впустить в себя весь мир. Инстинктивно мои ладони вспотели, сердцебиение ускорилось, и воздух стал густым и липким. И тут я вспомнила о своей боли. Страданиях. Заставила себя почувствовать весь ужас происходящего. Разве может сад быть хуже этого? Может быть. А может быть, я боялась, что станет лучше. Жар ударил мне в спину. — Я дома, в ужасе и боли, — прошептала я. — А в окружении красоты и покоя что будет? Дыхание Лукьяна коснулось моего затылка. — Твоя жизнь всегда будет страданием и болью, Элизабет. Ты никогда не будешь соответствовать ни красоте, ни покою. Сейчас это не входит в наши планы. Но ты можешь существовать вокруг. Его рука накрыла мою, и мы вместе открыли дверь, порыв весеннего ветерка прогнал зловоние смерти или просто замаскировал его на мгновение. Я всегда смогу ощутить гниль разложения внутри себя. Мы остались там, тепло Лукьяна давило мне на спину, напоминая о безопасном доме страданий и боли. Ветерок нежной и фальшивой красоты и покоя мерцал передо мной. Человек, который заставил меня стать всем, чем я была, всем, чем я должна была стать, сделал эту комнату, потому что он знал. Он знал все. Возможно, это был последний урывок того мира, который нам был предоставлен в этой жизни. Потому что мы должны были уехать. Я знала это. Здесь меня ждала только смерть. И на этот раз я не собиралась ждать ее в ответ. *** На следующий день большой речи не было. Совсем немного слов. Лукьян нежно, грубо, яростно и всепоглощающе любил меня, как только я проснулась. Это было не то жалкое и ужасное «занятие любовью», которое в фильмах выглядело текучим и нежным. Мир хотел, чтобы любовь казалась именно такой. Они не хотели поднимать занавес и показывать всем, насколько жестокой и фатальной была реальность. Но у нас не было занавеса, за который можно было бы зацепиться. Я не хотела этого. Мне нужна реальность нашей уродливой и всепоглощающей любви. Мы упаковали по маленькой сумке. Остальное можно купить по дороге. У нас не было ничего важного, что можно унести с собой. Лукьян уничтожил все свои компьютеры, все жесткие диски. У него была лишь маленькая записка со всей необходимой информацией о наших семьях. И наших целях. Не было ни слов ободрения, ни вопросов о моем душевном состоянии. Лукьян знал мое душевное состояние. Значит, он знал, что это словно бочка взбунтовавшихся змей. Но он также знал, что я справлюсь с этим. Я обязана. И именно эта громкая вера в меня, его уверенность в том, что я смогу сделать это, заставляла меня делать шаг за шагом, когда мы приближались к дверям фойе и их убийственным взглядам. С каждым шагом сумка, которую я считала пустой, весила как свинец. Моя спина начала напрягаться под тяжестью, боль пронзила тело, пытаясь предать меня, убедить, что я не справлюсь. Лукьян был прав, это маленький кусочек человечности внутри борется за мою смерть. Потому что, выйдя за эту дверь я не сохраню человечность. От нее ничего не останется. Я бы не выжила с ней. Какой-то химический инстинкт выживания остановил меня. Или пытался. Потому что человечество пыталось сказать нам, что отклонение от нормальности и морали — это смерть. И мой собственный маленький кусочек пытался сказать мне то же самое. Пытался кричать на меня. Я остановилась прямо перед дверью, уверенность поколебалась, когда тяжесть решения тяжело легла на мои хрупкие плечи. — А что, если я слишком слаба, слишком хрупка для этого? — прошептала я в сторону двери. Дверь не ответила, только улыбнулась мне. Показывая свою силу. Лукьян повернулся ко мне лицом и сделал то же самое. — Ты хрупкая, — согласился он. — Но не так, как цветок, который можно раздавить и уничтожить. Нет, как мина. Когда ты пытаетесь наступить на нее, он разрушает не только себя, но и все вокруг. Мина ждет своей участи. Просто ждет подходящего момента, — он грубо схватил меня за подбородок. — Вот это тебе и надо понять, любовь моя. Пришло время разрушения, — он открыл дверь, и ветер пронзил меня насквозь. Моя ладонь мгновенно вспотела, сердцебиение участилось, а горло превратилось в наждачную бумагу. — Ты всегда думала, что мир тебя прикончит. Но у тебя самой больше шансов покончить с миром, чем наоборот. И мы сделаем это вместе. Покончим с каждым человеком, который когда-либо приложил руку к твоей боли. Он вышел наружу, и его потеря была ощутима. Рефлекторно мои ноги последовали за ним, как магнит. Только когда моя нога оказалась в нескольких дюймах над кирпичными ступенями снаружи, я поняла, что делаю. И замерла. Лукьян смотрел на меня. Подождал. — Пришло время разрушения. И я позволила своим глазам встретиться с его, а моя нога приземлилась на землю. Моя рука легла в сухую и крепкую ладонь Лукьяна. — Пришло время разрушения, — согласилась я.