— Любовью, — сказал он, усаживаясь на свое место на диване в пяти футах от меня. Если это был вызов, то я не собиралась его принимать. Я осталась стоять на своем месте. — Ад послал нам самую страшную болезнь, и мы, люди, назвали ее «любовью», — сказал он, окидывая меня взглядом почти так же, как он наблюдал за своими птицами. — Это написал автор по имени Конни Черник. Вообще-то поэт. Я презираю поэзию во всех ее проявлениях. Считаю это пустой тратой времени, они фокусируются на слабых эмоциях и дают им силу. Романтизируют их, — он встал, делая шаг. — Любовь – это болезнь. Она убивает больше людей, чем любая другая эпидемия или война. Она захватывает жизни, личности, превращая их в размятую версию того, чем они были. В общем, делает их слабыми. Он снова шагнул вперед. — Больше всего на свете я ненавижу слабость. Моей целью было искоренить все свои слабости. Внутри и снаружи. Еще один шаг вперед. — До сих пор мне это удавалось. Я чувствовала угрозу в его словах, опасность в его походке, но не двигалась. — Я не верю, что связь между нами пойдет нам на пользу, — сказал он. — И сделает нас лучше. Теперь он был почти рядом со мной, и чувство облегчения от его близости было физическим. — Но я никогда не стремился стать лучше, так что это меня не беспокоит. Что меня беспокоит, так это то, насколько я слаб из-за тебя, — он легко обвил руками мою шею. — Твоя хрупкость – моя собственная. Каждый раз, когда ты ломаешься, это ломает меня, Элизабет. Любой, кто причинил, причинит и будет причинять тебе боль — мой враг. Его рука согнулась, когда он наклонился вперед, чтобы прикоснуться своими губами к моим. — Это касается и меня. Потому что я причинил тебе боль. Ты рассказала мне о тьме в своей жизни, и я не стану в ней светом. Я затащу тебя еще глубже в яму. И говорю это не для того, чтобы предупредить тебя или отпугнуть. Я же знаю, что ты не уйдешь. Я не позволю тебе уйти. Я просто проясняю ситуацию, солнышко. Я обвила его толстое запястье своими хрупкими пальцами. — Мне все ясно, Лукьян, — сказала я. — У меня никогда не было впечатления, что ты меня спасешь или осветишь мою жизнь. Я не собираюсь спасаться от тьмы. Я уже проклята, и я столкнусь с любым проклятием вместе с тобой. Наша любовь может быть зловещей болезнью, но я скорее позволю ей медленно убить меня, чем буду терпеть одиночество все время, которое мне осталось. Он уставился на меня, какой бы эффект ни производила на него эта маленькая беседа по душам, он был почти невидим. Но он прикасался ко мне. И он только что сказал, что любит меня, в своей холодной и расчетливой манере. Большего я и не ожидала. Я не хотела большего. Все большее и все прекрасное было бы выдумкой. — Ты ошибаешься, — сказал он. Я вопросительно наклонила голову. — Я не оставлю тебя, и мои чувства никак не изменятся, если ты не убьешь его, — сказал он, имея в виду Кристофера. Это был единственный признак его ярости. Все остальное в том, как он говорил о нем, было ровным, безразличным. За исключением того, что он никогда не называл его по имени. Никогда не называл его человеком. Да, и еще тот факт, что он отрезал ему пальцы и связал в подвале. — Что бы ты ни думала, — продолжал он. — Я привез его сюда не для того, чтобы… вылечить тебя. И я привез его сюда не для того, чтобы разжечь в тебе холодную жажду крови. И, наконец, я не хочу превращать тебя в чудовище, — его руки потянулись к моим губам. — Потому что ты можешь сделать это сама. Дай волю своему собственному монстру. Я просто хотел внести свой вклад, пусть и эгоистичный, в твою… эволюцию. — Мою эволюцию? — спросил. — Чтобы быть достойной тебя? — в моих словах была неловкость, и я ненавидела ее. Его челюсть напряглась. — Нет, ты была достойна меня, когда лежала на кровати, пойманная в ловушку собственных кошмаров, — его большой палец скользнул по моей челюсти. — Ты была достойна меня, когда открыла глаза. Когда встала с кровати. Выползла обратно к жизни, а могила все еще была у тебя под ногами. Ты была бы достойна, даже если бы не изменилась ни на дюйм до самой смерти, — резкость его тона и лица не соответствовала словам, но Лукьян умел только так. — Ты уже превращаешься в человека, которого все достойны. Может быть, это чудовище. Надеюсь, что так, — его ладонь легла на мою щеку. — На самом деле, я знаю, что это так. Прольешь ты кровь или нет. И я думаю, что ты этого хочешь. Тебя останавливает твоя человечность. Нужно отпустить ее. Тебе это больше не нужно. — Ты думаешь, мне не нужна моя человечность? — усмехнулась я. — Вопрос не в том, что думаю я. А ты? *** — Знаешь, есть много вещей хуже смерти, — сказала я, проверяя вес предмета в своих руках. — Люди боятся ее так сильно, что почти сходят с ума, пытаясь убежать. Они думают, что самое худшее – это уйти из этого мира, не оставив никаких следов, кроме надгробия, торчащего из кучи грязи. Я шла вперед размеренными, спокойными шагами. Как и мой голос. Я остановилась перед стулом. — Но это еще не самое худшее, — сказала я. — Быть похороненным в земле и стать не более чем грудой костей среди миллионов таких же. Я уставилась на мужчину, который когда-то был моим мужем. Моим мучителем. Потом оглянулась через плечо. К человеку, стоящему в углу; его руки по бокам, не скрещены, потому что это выдавало слабость и беспокойство. Его лицо гранитное, глаза холодные. К человеку, которого я считала своим убийцей. Тот, в ком я была так уверена, забил последний гвоздь в мой гроб, потом выдернул меня из него и заставил увидеть труп, в который я превратилась. К человеку, которого я ненавидела за то, что он не убил меня. Но нельзя убить то, что уже мертво. Я снова повернулась к мужу. Его глаза выпучились от боли, паники, слабости. Никакого холодного, жестокого садизма, который таился внутри, никакой высокомерной силы хулигана-мальчишки, пытающего бабочку, зная, что она не даст ему сдачи. Это он убил меня. И я позволила ему. — Теперь ты бабочка, — сказала я ему. Конечно, у него не хватило духа, чтобы выглядеть смущенным. Но это не имело значения. Я говорила это не для него. Или даже не для Лукьяна. Человек, которого я ненавидела. Чудовище, которое я любила. Нет, это было для меня. Для дочери, которой я не дала имя, потому что было слишком больно навешивать ярлык на последнюю сломанную часть себя. — Есть много вещей хуже смерти, — продолжала я холодным, неузнаваемым голосом. Но мне понравилось. Мне нравилась тяжесть пистолета в руке, нравились пот, кровь и синяки, покрывающие человека, который считал, что власть и боль — это его право. Лукьян был прав, вот кто я. Чудовище, которым боялась быть. — Хочешь, покажу? — сказала я, вдавливая ствол пистолета ему между ног. Стоны Кристофера приглушились кляпом, но для моих ушей они были музыкой. Я улыбнулась, оставив пистолет там на несколько долгих удовлетворительных мгновений. Потом я отпустила его. — Но ты этого не заслуживаешь, — сказала я, поднимая пистолет. — Ни одной секунды моего времени. Грохот выстрела эхом разнесся по комнате, и от отдачи болезненно завибрировали все кости в руке и плече. Я смотрела, как из раны вытекает кровь, остатки жизни Кристофера и то, что осталось от моей человечности. Если вообще что-то осталось. ГЛАВА 14 Я думала, что после убийства человека, ответственного почти за каждый шрам внутри и снаружи моего тела _ человека, который убил мою дочь, – я буду наполнена каким-то умиротворением. Каким-то завершением. Но нет. Я не могла примириться с убийством, которое совершила. Меня это не беспокоило. Дело не в этом. — Я хочу еще, — сообщила я Лукьяну. Он взглянул на меня, удовлетворение мелькнуло на секунду на его лице, и он посмотрел на мою пустую тарелку. — Я попрошу Веру принести тебе вторую порцию. Я тоже посмотрела вниз, удивленная, что вообще доела. Я даже не насладилась вкусом. Я проглотила все только из-за тонких намеков Лукьяна о питании моего тела и наказании – не в хорошем смысле – если я этого не сделаю. — Нет, — я махнула рукой. — Я хочу еще крови. Его бровь слегка дернулась то ли от интереса, то ли от удивления. Я еще училась Лукьяновским тонкостям. Я знала, что он будет ждать, пока я все объясню, поэтому так и сделала.