Она делала это снова. Она прикусила губу изнутри. На этот раз яростнее. Достаточно сильно, чтобы пролить кровь. Пальцы Оливера дернулись в туфлях, подталкивая его вперед, чтобы схватить ее воробьиные руки, притянуть к себе и завладеть ее ртом, почувствовать вкус ее крови на своем языке. Вкусить ее боль. Но он не двигался. Он знал, что лучше не позволять своим низменным инстинктам диктовать свое поведение. Он потратил всю свою жизнь, чтобы они его не контролировали. Но никогда еще с ними не было так трудно бороться. Вместо этого он заставил себя думать о клинических причинах, по которым она прикусила губу. Это – чрезвычайно распространенный тик у людей с тревожными расстройствами. Одна из многих поведенческих привычек, используемых организмом для выработки стратегии совладания. Она делала это часто, потому что ее мозг отчаянно искал выходы, на которые она могла бы направить свою тревогу. В большинстве случаев такие вещи делались из страха. В этот момент он понял, что это из-за гнева. Ярости. Такого чувства он не испытывал уже много лет. Десятилетия. Это было бесполезно и служило основой для плохих решений. Он наблюдал за языком ее тела, за тем, как она держалась, за дикостью и светом в ее ранее тусклых карих глазах. Ей хотелось наброситься. Атаковать. Он тоже почувствовал тревогу. Что она, вдруг, поддастся этому. Еще одно незнакомое чувство. Все в ней было незнакомо. И он ненавидел ее за это. Девушка ничего не сделала. И он осознал, что безмерно разочарован. Вместо этого она заговорила, подхватывая нить их предыдущего разговора. — Тебе нравится убивать, — сказала она, и в ее словах не было вопроса. Как и отвращения, которое обычно ожидалось от такого заявления. Он не опустил глаза, заставляя себя стоять неподвижно. — Да, — сказал он. Она не опустила свои, в них все еще мерцали угольки. Ему нравится её гнев, её огонь. Он захотел злить ее, выводить из себя так часто, как только сможет. Даже если это заставит ее возненавидеть его. Потому что ненависть и гнев означали бы, что она жива. Страстно, но жива. Ненависть всегда будет более страстной, чем любовь. Это всегда заставляло людей продолжать жить. Любовь ежедневно дразнила человека смертью. Но Оливер не хотел этого для нее. Он не хотел, чтобы она умерла от его рук. Да и вообще чьих-либо. — Некоторые думают, что за убийство можно попасть в ад, — продолжала она. — Некоторые люди не знают, что ад – это не то место, которое существует после смерти. Это то, что существует в жизни, — ответил он, стараясь говорить ровным голосом. — Ад существует для живых. Мертвые ничего не знают, потому что мертвые – ничто. Ее глаза вспыхнули, эмоционально вздрогнув от его слов. Его рука дернулась, ему захотелось погладить ее по скуле, смягчить острые углы воспоминаний. Ее души. Но это было не в его компетенции. Она была полная острых краев, которые режут ее внутренности. Поэтому он не стал ее утешать. Он хотел, что она могла затвердеть, чтобы ей не было так больно все время. Чтобы ему не было так чертовски больно все время. Потому что он был весь из твердых граней, и они его не режут, потому что резать уже было нечего. — Да, — согласилась она, наблюдая за его рукой, как будто знала величину небольшого движения его указательного пальца. — Вот где ты сейчас, — сказал он резким голосом. — В аду, с дьяволом, который любит убивать, — он смотрел на нее, надеясь вызвать еще больше ненависти, отвращения, чего-то, что могло бы бороться с тем, что в ее мозгу держало ее в плену. Он хотел разозлить ее настолько, чтобы это все вышло наружу. Он многого ожидал от этой девушки. Много повидал, чтобы знать, чего ожидать. Он изучал людей. Это была его работа, чтобы потом убивать их. Он редко удивлялся людям. Но она была не просто человеком. Она была чем-то другим. Поэтому она рассмеялась. Ритмично и мелодично. Приятно. Не холодно и не сурово. Нет, приятный звук прорвался сквозь беспокойство. Он усилием воли подавил желание улыбнуться, глядя на нее. Вместо этого он внутренне удивился. Прежде глупая человеческая черта смеха – черта, которую он ненавидел больше, чем рыдания, – была для него сейчас одной из самых важных. Она изменилась с этим смехом. Все эти твердые грани, которые казались постоянными, превратились во что-то другое. Ее лицо просветлело, демоны, выгравированные на нем, исчезли. Ее глаза светились чем-то иным, чем печаль, страх или даже гнев, который он считал очень соблазнительным. Он поймал себя на том, что отчаянно пытается найти больше причин, чтобы заставить это существо появиться внутри сломленной девушки. Он пообещал себе, что сделает это, как только стихнет ее смех. Идея заставить ее возненавидеть его, такая стальная и решительная несколько мгновений назад, стала прозрачной. — Ад? — повторила она все еще легким голосом. Она двинулась вперед. Не очень много, на миллиметры, наверное. Но важно было не расстояние, а сам жест. Она сознательно придвигалась ближе к нему, с нежными манящими глазами, слегка приоткрытыми губами, которые заставляли его отчаянно требовать их. Претендовать на нее. — Ты –– Дьявол? — прошептала она, и ее лицо снова превратилось в жесткие линии, демоны вернулись в свои дома внутри нее. Она покачала головой, и водопад ее волос зашевелился вместе с ней. — Нет, ты не тот Дьявол, за которого себя выдаешь, — пробормотала она. Он напрягся, когда она отступила. Она осмотрела его железный фасад, который, как он был уверен, довел до совершенства. Все встало на свои места: холодное и бесчувственное сердце, которое он создал из руин того, с чем родился. Это не годится, совсем не годится. Он отчаянно хотел обхватить пальцами ее шею, выжать из нее жизнь, чтобы не смотреть на себя ее глазами ни на мгновение дольше. Он почти сделал это. Это было близко. Он чувствовал в воздухе вкус ее смерти, чувствовал, как ее жизнь разлагается в его руках. Но вместо этого он заговорил, даже не был уверен, зачем. — Нет, я гораздо хуже его, — огрызнулся он. Затем он повернулся на каблуках и ушел, оставив ее посреди комнаты, наедине с тенями и правдой, которую она раскрыла. Он принес с собой свою истину, привязанную, как ракушка. Звук ее смеха, мягкость ее голоса, обращенного к нему. Что-то промелькнуло – тоска, может быть, желание? – в ее глазах. Что-то, что ему нужно было раздавить. Что-то, что он должен был заменить ненавистью. Ради выживания их обоих ГЛАВА 8 Элизабет Два дня спустя Я не видела его уже два дня. В столовой что-то изменилось. Я знала это, потому что что-то внутри меня разрывалось. Болталось внутри болезненно, как несорванный пластырь, но слишком страшно снять его полностью. Это был он. Он разрывал меня на части, которые я бессистемно прикрыла, сделала операцию на поле боя и оставила все как есть, потому что я не могла вернуться к ранам своего прошлого без того, чтобы они не загноились, не распространились и не уничтожили меня. Что-то еще изменилось. Мой гнев был странным и в то же время таким естественным, таким желанным. И жажда крови, потребность причинять боль. Я ходила с этими изменениями, которые гремели внутри меня, сдвигая мою кожу так, что она больше не подходила мне. Вот почему я стояла голая перед зеркалом в ванной и смотрела на себя. Прошли годы с тех пор, как я в последний раз как следует смотрелась в зеркало. Я наконец-то, решилась увидеть человека, смотрящего на меня? Скорее всего, нет. Но это было ведро проблем для другого дня. Свет был резким, жестоким и правдивым. В свете были видны шрамы, разбросанные по всей моей коже, в основном благодаря любезности бывшего мужа. Россыпь шрамиков на предплечье сморщенные, слегка розовые и идеально круглые. Он обычно тушил здесь свои сигары. Зазубренная линия тянулась от верхней части колена до середины голени — я порезалась о камень, когда он толкнул меня на нашем заднем дворе. Нужно было наложить швы. Конечно, этого мне не позволили. И многое другое. Никаких таблеток от боли. Потому что когда человеку больно, по-настоящему больно, наступает момент, когда все это перестает быть болезненным. И это перестало для меня иметь значение. Мои пальцы коснулись кожи на животе, низко, как раз перед тем местом, где бедренная кость выступала под острым углом.