А было так. Недели три назад подлетела с криками «Гой-да!» к Печатному двору ватага конных — новый царский любимец Алексей Басманов с дружками и слугами. Сам с плеткой в руках, в зеленом бархатном кафтане, шитом серебром, в зеленых сафьяновых сапожках — под каблуком яйцо прокатить можно, а носы кверху крючком загибаются. Оттолкнул Андроника Невежу: — Где мастер? И прямо в литейную, где Федоров с Тимофеевым новый шрифт готовили. В избе было душно, пахло горячим металлом, натужно гудел раздуваемый горн. Басманов вошел и как хозяин уселся среди избы на табурет. Федоров только-только выхватил из горна большую металлическую ложку с расплавленной смесью свинца и сурьмы. — Посторонись, боярин! Обжечь ненароком могу… Разлил жидкий металл по формочкам, отложил ложку, вытер пот со лба и только тогда подошел к Басманову: — Прости, боярин. Литье — дело срочное, промедления не терпит. — Ловко работаешь, Федоров. Тебе бы не буковки, а пушки лить. — Может, и такое время придет, боярин. Только то, что буковки по миру разнесут, того ни пушками, ни саблями не убьешь… — Смотри, Иван. На язык ты больно остер, а вот как государев наказ исполнишь? — С великим старанием и божьей помощью, боярин… — Повелел царь и государь наш тебе и клевретам твоим не мешкая приступать к печати книги «Апостол» для храмов вновь обретенной земли Полоцкой. Да так печатать, чтобы стыдно не было за книгу эту перед иноземцами… Федоров поклонился в пояс: — Спасибо за честь, боярин. Государев наказ исполним с великим бережением. Видишь, боярин, как получается — хоть и брали город пушками, а без слов книжных обойтись нельзя… — Язык попридержи, Федоров! Смотри, может, и по-другому встретимся… — Огрев плеткой по спине ни в чем не повинного Никифора, Басманов бешеным шагом заторопился к воротам. И опять с криками «Гой-да!» полетела ватага по Никольской, топча конями зазевавшихся прохожих. Три недели печатники лили, шлифовали, подчищали новые литеры, готовили краску, резали узорные заставки на твердых самшитовых досках: широкие — для начала разделов, узкие — для начала глав. Наконец наступил день 19 апреля, когда все было готово к набору и печати первых листов книги. Триста пятнадцать дней длилась работа. Печатали лист за листом, напряженно приглядываясь, чтобы не было ошибок, чтобы ровно, как на государевом смотре, стояли буквы и строчки, чтобы яркой киноварью горели инициалы — заглавные буквы в начале главы. За стенами Печатного двора незаметно пробегали недели. У царя Ивана Васильевича родился сын Василий и, прожив шесть месяцев, умер. Боярин Морозов от имени русского государя подписал перемирие со шведами. Приезжали в Москву послы польского короля Сигизмунда и, не добившись желаемого перемирия, вскорости уехали. События проходили мимо Печатного двора, не волнуя, не трогая его мастеров. И лишь последний день 1563 года оставил след в истории русской книги и сыграл свою роль в жизни самого Федорова. В этот день умер митрополит Макарий. Два месяца не вставал с постели маленький худенький старичок с большой головой. Умирал он медленно. Угасал, сознавая, что расстается с жизнью. Не было сил двигаться, но мысли рождались здравые и ясные. Чуть ли не через день гонял послушников на Печатный двор: проведать, как идут дела. Так, в заботах, и уснул навечно поутру 31 декабря книголюб, главный радетель печатания книг в России. Хоронили Макария в Успенском соборе Кремля — главном соборе государства. Все эти дни Федорова мучило, как же будет дальше, кто теперь поддержит его, кто поможет советом, добрым напутствием, вниманием. Конечно, рассуждал он, хуже будет или лучше — бог ведает, а как — покажет время. Запретить же печатать книги уже никто не сможет… И работа продолжалась — набор, проба, исправление ошибок, печатание листов. Только никто теперь не приходил узнать, как подвигается дело, некому было показать нынче отпечатанную узорную заставку. Помощники примечали, что стал Федоров молчаливее, точно ждал чего-то… В один из дней середины февраля Федоров не пришел на Печатный двор. Мастера прождали допоздна. Каждый, занимаясь своим делом, нет-нет да и заглядывал в окно на улицу: не идет ли? К вечеру решили: Петру Тимофееву идти проведать, что слупилось. Не занемог ли мастер? Федоров встретил своего помощника на крыльце: — Заходи, гостем будешь. Или что в печатне приключилось? — У нас все в порядке. За тебя беспокоились, мастер. Может, занедужил? — Да нет, здоров. Дело одно затеял… Лист из «Апостола» 1564 года. Они прошли в натопленную горницу. Справа, ближе к окошку, стоял большой стол. На зеленом сукне — листы белой бумаги и несколько зачиненных перьев. Тут же стояла красно-медная чернильница с изображением диковинного зверя — единорога. Слева у стены — два поставца: один — с книгами, другой — с оловянной посудой. — Решил я, Петр, напечатать на последних страницах книги историю нашей работы и добрые слова о покойном Макарии. Немало сил и забот отдал он нашему делу… Вот и писал сегодня целый день, — Иван кивнул в сторону стола. — Только еще не закончил. А сейчас давай вечерять вместе, — и, приоткрыв дверь в другую комнату, крикнул: — Дарьюшка, встречай гостя! Утицей, тяжело переваливаясь с боку на бок, вошла Дарья. Федоровы ждали второго ребенка, и Дарья чувствовала себя плохо: едва переступала отекшими ногами. — Прошу, Петр, к нашему столу. Отведай, что бог послал… Тимофеев засиделся в гостях недолго. С наступлением темноты ходить по улицам запрещалось, на перекрестках опускались бревенчатые заслоны, у которых дежурили злобные стражники. А после его ухода в доме Федоровых сквозь щели ставен еще долго виднелся желтый огонек горевшей свечи. Пришла весна. С утра, 1 марта, начали печатать последний лист книги. Последний по печати и первый по порядку — фронтиспис. В рамке, в виде арки о двух пузатых колонках, изображен один из легендарных авторов книги — евангелист Лука, склонившийся над рукописью. Несколько месяцев готовил Федоров вместе с Тимофеевым эту печатную форму. То рамка получалась слишком тяжелой, то фигура Луки была слишком велика. Наконец были найдены нужные пропорции. Вот тогда Федоров решил сделать печатную форму составной — отдельно рамку, отдельно изображение Луки. «В будущем, — подумал он, — можно будет вставлять в рамку или текст, или другое изображение». Так и сделали. Чтобы ускорить печать, мастер даже сам взялся за рычаг пресса. Работали без перерыва. Тут же у станка жевали ломоть хлеба, запивая кисловатым квасом. К вечеру на столе уже лежала стопа готовых, отпечатанных листов. Все. Окончен труд. И радостно было и вместе с тем как-то пусто. Не надо никуда торопиться, не о чем волноваться. Вдруг ненужными показались отяжелевшие руки. — Что приуныли, други? А кто листы подбирать будет? А переплеты надевать? Кто устал — пусть поспит немного… Не опускайте рук… Это только начало нашей работы… Никифор, зажигай побольше свечей, чтобы светло как днем было… Спать в ту ночь так и не легли. А наутро первые полтора десятка толстых томов были одеты в тяжелые переплеты из досок, обтянутых кожей. На самом первом оттиснули вязью слова: «Иоанн божиею милостию господарь и великий князь всея Руси». На черном фоне сорока восьми заставок сверкают белизной буйные травы, виноградные листья, кедровые шишки. Празднично смотрятся ярко-красные заглавные буквы. Красной вязью отпечатаны и заглавия каждой главы. Строчки ровные, и на каждой странице их ровно двадцать пять. А всего в книге 534 страницы. «Не стыдно такую книгу самому государю поднести… — думает Федоров, медленно перелистывая и разглядывая каждую страницу. — Наконец-то исполнилось». Довольный, он устало опускается на скамью. «Исполнилось! Исполнилось!» — радостно бьется одна-единственная мысль… Государь Иван Васильевич принять Ивана Федоровича не соизволил. Через нового митрополита Афанасия передал царь мастеру свою благодарность и десять целковых. Да от себя митрополит подарил еще десять… На том и закончился первый весенний месяц 1564 года. Иноземный гость оздней весной 1564 года по дороге к Москве скакал в сопровождении двух слуг молодой иноземец. Позади у путника остались Антверпен, Амстердам, Любек, Кенигсберг, Нарва. Знакомство с Россией началось для них в Новгороде — большом деревянном городе с могучей каменной крепостью в центре. Иноземцы удивлялись чисто метенным деревянным мостовым и широкому мосту через реку со множеством лавок по краям. Мост был похож на широкую оживленную улицу, и путники даже побродили по нему, внимательно приглядываясь, чем и как здесь торгуют. Из Новгорода дорога на Москву шла через Торжок и Тверь, сквозь глухие леса и топкие болота, мимо небольших селений и обнесенных высокими частоколами монастырей. На лесных проселках молодой итальянец, — путники были родом из Италии, — судорожно прижимал к груди небольшой железный ларец. В нем хранилось его будущее и возможное счастье — рекомендательное письмо английской королевы Елизаветы к русскому царю Ивану Васильевичу. Звали итальянца Рафаэль Барберини. Был он из древнего римского княжеского рода. В следующем, XVII столетии многие из семейства Барберини станут папами, кардиналами, построят великолепные дворцы, создадут картинную галерею и знаменитую библиотеку. Но это еще все будет, а пока Рафаэль Барберини торопится в Москву, чтобы, как он сам говорит, начать выгодную торговлю с «северными варварами», и еще для того, чтобы выведать путь в сказочно богатые восточные страны. Сухопутная торговля с Индией и Китаем очень интересует римских кардиналов, испанского короля и английскую королеву. Наконец смуглый чернобородый иноземец появился в Москве. Его темный широкий плащ без рукавов и небольшая черная шляпа, окруженная свернутой вуалью, скоро примелькались прохожим на улицах Кремля и Китай-города. Итальянец то внимательно изучал лавочки в торговых рядах, то толкался у причалов, где разгружали суда и барки, то заглядывал сквозь открытые двери внутрь церквей, куда ему, как человеку другой веры, вход был запрещен. И всюду как тени ходили за ним двое дюжих слуг, в плотно облегающих кожаных жилетах, и боярский сын, специально приставленный для наблюдения. В один из дней Барберини был приглашен на обед к царю. Его усадили за один стол с другими иностранцами, поступившими на службу к царю Ивану Васильевичу. Три часа длился обед. Слуги подносили одно блюдо за другим — мясо, птица, снова мясо, рыба. Время от времени царь пил за здоровье одного из своих приближенных, и тогда все вставали и осушали вместительные кубки. Но виночерпии не зевали и вновь наполняли их до краев. Держась за столы и стены, с трудом выбрался Барберини на улицу. Пришлось слугам волочить его домой. Лист из «Апостола» 1564 года. Зато после столь тяжелого для итальянца обеда он стал вести себя еще свободнее. Теперь, пользуясь милостью государя, он откровенно искал встреч с людьми, много ездившими по стране: купцами, воинами и книжниками, которые могли рассказать ему об Урале, Сибири, о путях в неведомые Китай и Индию. Так Рафаэль Барберини пришел и к Федорову на Печатный двор. Гостеприимно принял печатник итальянца — ведь Барберини был из той страны, где учился его первый наставник — Максим Грек, где работал великий Мануций. Федоров водил итальянца по всему двору, с гордостью показывая словолитню, наборную, склад для бумаги, переплетную и печатные станы. Напоследок он привел Барберини в большую светлую комнату, где вдоль стен на полках стояли книги. — Наша правильная палата, — Федоров широко обвел рукой. — Здесь мы проверяем, как сделан набор, выискиваем в листах ошибки, отмечаем, что надо исправить. — Но ведь книг без ошибок не бывает, — заметил Барберини. — Великий типограф Этьен, я говорю о Роберте Этьене, который выпустил одиннадцать изданий Библии на разных языках и двенадцать изданий Нового завета. Вы слышали о нем?.. Так вот, Этьен утверждал, что книг без опечаток быть не может. Он обещал большую сумму денег тому, кто покажет ему книгу без ошибки… — Сударь, я прошу сказать великому Этьену, что такая книга есть, — и, достав из шкафчика массивный том «Апостола», Федоров с поклоном передал его итальянцу. — Здесь нет ни одной опечатки… — Но господин Роберт Этьен умер… — Упокой, господи, его душу… Тогда расскажите об этом другим мастерам. Пусть на родине Мануция знают о нас… Через несколько недель Рафаэль Барберини отправил библиотекарю римского папы подробный отчет о своей поездке. Письмо было длинным и очень обстоятельным: