Хотя на Чижа я тоже никогда не претендовала, но та все равно находила повод для ссоры: не туда посмотрела, не так сказала. Ревность – второе имя Кайры, и для того, чтобы ее распылить, не нужно ничего делать, достаточно просто пройти мимо мужчины, которого девушка считает своим. Руки работают с привычной скоростью, независимо от мыслей, которые гоняю в голове. Сперва о Сове, затем о Пересмешнике, после – о Кайре. Но в итоге все равно о Нике. Кто же ты такой? Только я уверилась, что мы были друзьями. А потом эта постельная сцена. Какая интересная у нас была дружба… Мои мысли упрямо возвращаются к Нику, снова и снова. Но мне сейчас нужно не это. Кем бы мой друг-любовник ни был, он где-то там, а я здесь. Я хочу вспомнить себя, понять, за что оказалась на Пандоре. Мне нужны факты, а меня накрывает чувствами, совершенно ненужными сейчас и неуместными. Прижимаю мокрую, в мыльной воде руку тыльной стороной ладони ко лбу. Голова разболелась. Никогда не страдала мигренью, а сейчас виски моментально сдавливает, стоит лишь попытаться вспомнить. Проклятый слайтекс. Вздрагиваю от скрипа двери. Оборачиваюсь: Олуша. Стоит, опустив голову и снова завесившись своими длинными иссиня-черными волосами, как шторой. Смотрит в пол. – Можно? – пищит скромной мышкой. Внутри снова просыпается волна жалости, но нет, я не забыла, что еще вчера эта девчонка была готова отправить меня на виселицу только потому, что испугалась за себя. Дергаю плечом. – Заходи. Можешь помочь, если хочешь, – киваю на уже невысокую стопку немытой посуды. Но Олуша пришла за чем угодно, только не помогать. – Посижу тут, – вскарабкивается на высокий табурет, сидя на котором даже не достает ступнями до пола. Держится пальцами за края сиденья, болтает ногами в воздухе – точно подросток на заборе. Смотрит по-прежнему в пол. – Сиди, – разрешаю. Не скажу, что после вчерашнего общество девушки мне приятно, но не гнать же ее? Кухня – место общего пользования. Приди она в мою комнату – пожалуй, я выставила бы ее вон. Тем не менее в помещении чувствуется напряжение. Стопка посуды убывает, а Олуша не собирается ни уходить, ни говорить, зачем пришла. Ладно, ее дело. Заканчиваю с посудой, вытираю руки жестким полотенцем. Спину ломит – сегодня я слишком много времени провела в вертикальном положении. Но я уже встала и показалась на глаза – больше поблажек мне не будет. А завтра ждет огород – пора вливаться в привычный ритм. Так как Олуша по-прежнему молчит, развешиваю полотенце на веревке, протянутой над печью, самодельная труба которой уходит в вырезанный в крыше проем, отряхиваю ладонь о ладонь и поворачиваюсь, чтобы уйти. Хочется Олуше посидеть – пусть сидит. А мне, с моей спиной, пожалуй, лучше прилечь. Но выйти не успеваю. – Я тут от Момота прячусь, – догоняет меня тихий голос девушки. Останавливаюсь. – Думаешь, здесь он тебя не найдет? – Он знает, что я на кухне. Я сказала ему, что Сова велела помочь тебе. У нее обе руки синие. И скула, кажется, припухшая. Черт. Не могу, не могу не замечать и делать вид, что все так, как и должно быть. Так – быть не должно. Наверное, я меняюсь в лице, потому что Олуша вдруг спрыгивает с табурета и бросается мне в ноги, обнимает колени. Ошарашенно отступаю, беру девушку за плечи и пытаюсь поднять, но та вцепляется крепче и отчаянно мотает головой. – Гагара, Гагара, пожалуйста, – шепчет, задыхаясь, – ты такая смелая. Ты даже Филину перечишь. Спаси меня, убей Момота. Я боюсь, что Кулик сам решится. А если Глава узнает, то он его повесит. А ты… А тебя все равно… Тебе уже все равно. Филин тебя не любит, он найдет повод… А так ты мне поможешь. Очень поможешь… – Все это быстро, почти скороговоркой. Каменею. Стою и не двигаюсь, позволяя ей омывать слезами мои колени. То, что я сказала вчера в бреду… Да, у меня зубы сводит от того, как устроена жизнь на Птицеферме, и из-за невозможности ничего изменить. Если бы Олуша решилась, я бы прикрыла ее, сделала то, что отказалась сделать она для меня (хотя в ее случае это не было бы ложью). Я солгала бы и обеспечила ей алиби, рискнула бы. Но сделать все моими руками, чтобы потом… – А потом ты пойдешь к Филину и сдашь меня, – произношу холодно. Это даже не вопрос, теперь я точно знаю, что так и будет: сдаст не задумываясь, чтобы обезопасить себя. – Не сдам, не сдам, – плачет Олуша. – Только если он спросит, я не смогу соврать. Но только если спросит… Мне тошно. Мне дурно. Мне предлагают отличный способ самоубийства. Прямо как в дешевом бульварном романе: пожертвовать собой, но изменить чью-то жизнь к лучшему. Не можешь переделать весь мир, начни с малого – так, кажется, говорят? Но пожертвовать собой и позволить себя использовать, а затем выбросить на помойку – не одно и то же. Впрочем, не уверена, что мне в принципе свойственна жертвенность. Во всяком случае, сейчас я испытываю что угодно, кроме жалости. – Отпусти меня. – Гагара, пожалуйста… – Отпусти, – повторяю тверже. Наконец Олуша понимает, что я не шучу, и разжимает цепкие пальцы. Отступаю, а девушка откатывается на пятки, задирает голову и смотрит на меня ненавидящим взглядом. О да, покажи свое истинное лицо, бедная мышка. – Если ты этого не сделаешь, я скажу правду! – вдруг выпаливает, ее лицо краснеет до багрового оттенка. – Скажу, что видела тебя той ночью после убийства Чижа. – Он был тогда жив, – возражаю. – Кого это волнует! – Ударяет миниатюрным кулачком по своему колену. – Филин тебя терпеть не может, он мне поверит! Отступаю еще, пячусь. В груди клокочет и требует выхода истерический смех. Как сильно я ошибалась насчет Олуши и как права была Сова… Разворачиваюсь и почти бегом вылетаю из кухни. Благими намерениями выстлана дорога в ад, и я только что в этом убедилась. * * * На улице ветрено, а я все в том же тонком сарафане. Но не могу пойти к себе – все равно не усну. Эмоции требуют выхода. Бегу в ночь привычной тропинкой, так быстро, как только могу. Спина завтра расплатится со мной сполна за дополнительную нагрузку, но это будет только завтра. Сейчас мне хочется бежать или плакать – плакать не стану. Река шумит, разбрасывает холодные брызги, стоит приблизиться. Прыгаю в воду с разбега, не раздеваясь. Ледяная вода – то, что надо, повязку со спины я содрала еще утром. Ныряю и поднимаюсь на поверхность вновь. Снова и снова, раз за разом, пока мне наконец не удается взять себя в руки. «Я слишком многим желаю здесь смерти», – сказала вчера Олуша. И почему я не подумала, что в этом списке следую сразу за Момотом? * * * – Эмбер, можно с тобой поговорить? Как раз отпиваю чай и чуть не захлебываюсь от неожиданности. Нет, не потому, что мать Ника обратилась ко мне, а оттого, каким серьезным тоном она это сделала. – Конечно, – отвечаю, кое-как не расплескав чай и не уронив чашку. У моего друга очень красивая мама – жгучая брюнетка с небесно-голубыми глазами. Сегодня она собрала волосы в высокую прическу, открыв длинную изящную шею, и надела платье под цвет глаз, подчеркивающее идеальную фигуру. Не знай я, кто она, ни за что бы не догадалась, сколько ей лет на самом деле. Мы с ней сидим в креслах по обе стороны невысокого круглого столика из толстого стекла, на котором расставлены несколько плошек с джемом, вазочка с печеньем и три чашки на блюдцах. У Ника дома горячие напитки всегда подаются в чайной паре, что в первое время меня очень удивляло. – Что у вас с моим сыном? – Взгляд женщины мечется от моего лица к выходу из комнаты и обратно. Верно, Ник сказал, что отлучится всего на минуту. Мне становится неловко под этим взглядом. Пожимаю плечом. – Мы… друзья? – выходит с вопросительной интонацией. Меня смущает сам вопрос, кажущийся совершенно нелепым. Мы с Ником дружим уже несколько лет, и его матери прекрасно известно о наших отношениях. – Друзья? – Тонкие брови женщины чуть приподнимаются. Не удивленно – иронично. – И только? Ясно. Расслабляюсь. Тоже решила, что у нас роман. Почему-то многие так считают: мужчина и женщина не могут быть не разлей вода, если между ними нет сексуальной связи. Бред. – И только, – киваю на полном серьезе.