– Я не спешу, – заверяю. Сдохнуть я всегда успею. Незваная посетительница уходит, и я снова остаюсь в одиночестве. Однако все не так, как было до ее визита. У меня есть имя. А учитывая то, что я видела прежде, то целых два имени: Ник и Джилл. Хотя нет, не два, а три. Был еще некто, кого ранили в перестрелке, – Дорнан. Но на это имя у моего подсознания нет никакой ответной реакции. У меня по-прежнему слишком мало ответов. До этого была драка. Теперь перестрелка. Что это? Какая-то военная операция? Служба безопасности, полиция? Кто? И за что я оказалась здесь? Может быть, тот тип в ботинках и с тяжелыми кулаками и был представителем закона, а мы… Но только сильнее начинает гудеть голова. Нет, не вижу. Снова стена, которую одним желанием не пробить. А еще Ник в видении назвал меня Эм. Эм и Янтарная… И вдруг меня осеняет: английский, один из древних языков Земли, уроки которого обязательны в средней школе. Английский, ну конечно же! По-английски «янтарь» – это «эмбер». Эм… Господи… Запускаю руки в волосы. Я поняла, я наконец поняла. Меня звали Эмбер. В той, в прошлой жизни меня звали Эмбер! Глава 7 Должно быть, засыпаю от духоты. Сижу, гоняю в голове мысли о том, что вспомнила, надеюсь, что память снова приоткроет мне двери и покажет что-то еще. Но тщетно. – Эмбер, Эмбер, меня звали Эмбер, – бормочу себе под нос придушенным шепотом. Эта мысль не вызывает сомнений. Кусочек пазла точно становится на место, занимает свою нишу и дает ощущение правильности. И, как ни странно, свободы. Здесь, в темной тесной «коробке», впервые за два года я чувствую себя свободной. А потом словно проваливаюсь в колодец, где нет ничего, кроме темноты. Прихожу в себя от звука, который издает ключ, проворачиваемый в ржавом замке. Тру лицо ладонями и пытаюсь встать. От спанья в неудобной позе ноги затекли, и мне удается принять вертикальное положение не с первой попытки. В голове звон, словно я много выпила накануне или будто меня били; а меня и били, и я много падала. Это хорошо, что обладатель ключа так долго возится с замком – у меня есть время прийти в себя. Сейчас дверь откроется и меня потащат на виселицу. Свяжут руки и накинут петлю на шею. И я буду стоять на кривом трехногом табурете под веткой дерева и слушать обличительную речь Филина. А потом Глава лично вытолкнет табурет из-под моих ног. Стойте, я еще не… Чувствую укол страха. Вчера, когда я знала, что впереди еще целая ночь, не было так страшно. Вот только поздно бояться. На пороге появляется Момот с фонарем в руках. Тот светит тускло, как и все местные фонари, но по отвыкшим от света глазам бьет словно яркий прожектор. Инстинктивно делаю шаг назад, прикрывая глаза ладонью, но мою руку тут же отдергивают от лица – Момот вцепляется в нее мертвой хваткой и дергает на себя. Едва не падаю, а он перехватывает руку, сжимая, как железными тисками, повыше локтя, и волочет меня к выходу. Все молча, будто ему велели передвинуть мебель. Сцепляю зубы и не пытаюсь сопротивляться – все равно тщетно. А если меня доставят на казнь с выбитыми зубами, это только повеселит Филина. Момот быстро шагает впереди, подсвечивая себе под ноги фонариком, я же еле поспеваю за ним по темным коридорам. Один раз спотыкаюсь и падаю, но он не останавливается, не ослабляет хватку – тащит за собой по полу. Шиплю от боли и кое-как поднимаюсь на ноги. Момот даже не оборачивается. Он словно машина – записана программа: «Привести куда велено», – и все остальное его не волнует. Чертов садист. На лестнице приходится совсем тяжело: Момот шагает через две ступеньки, уже бегу, но стараюсь не отставать. От меня уже мало что зависит, но на собственную казнь я намерена прийти своими ногами – пусть считают это моей последней волей. * * * Дневной свет бьет по глазам. Солнце уже высоко, по небу плывут редкие облака – безветрие. Глина под ногами снова сухая и потрескавшаяся – один день, а следов недавнего дождя как не бывало. Боль в руке, сдавленной Момотом, невыносимая, поэтому и пялюсь то в небо, то под ноги, чтобы отвлечься. Не выходит. Конвоир сволакивает меня с крыльца, тащит вперед, не ослабляя хватку. А впереди… Нас уже ждут. Жители Птицефермы образовали собой живой круг во дворе. Когда мы приближаемся, они расступаются, пропуская, и я вижу Главу. Филин стоит в центре круга, заложив руки за спину, широко расставив ноги и приподняв подбородок – эдакий агрессивный вариант позы «вольно». Этот человек пришел сюда карать, и ему очень нравится его роль. Впрочем, как и Момоту. Которому, как оказалось, тоже не чужда театральность: он с силой вталкивает меня в центр круга и отступает к остальным, а я падаю в прямом смысле к ногам Главы. Кожа на моей руке пульсирует и наливается синевой, а приток крови вызывает новую порцию боли. Морщусь и поднимаюсь на ноги. Накрываю ладонью одной руки больное место на второй. Смотрю в серую глину под ногами. Не хочу видеть Филина, не испытываю желания рассматривать собравшихся. И так знаю, что увижу на их лицах: у большинства – равнодушие, у других – облегчение от того, что это не они стоят сейчас в круге. Полагаю, у одного-двух на лицах все же будет написана жалость. Но ее я не хочу видеть больше всего. Молчание гробовое, тишина почти полная. Мне даже кажется, что слышу дыхание стоящих вокруг людей. Поэтому вздрагиваю от неожиданности, когда Филин вдруг громко хлопает в ладоши за моей спиной. – Что ж, раз все в сборе, начинаем! – объявляет и подходит ближе. Не оборачиваюсь. – Гагара, тебе есть что сказать нам касательно того, что произошло вчера? – Тяжелая ладонь ложится на мое обнаженное из-за тонких бретелей сарафана плечо. Прикосновение шершавой горячей руки настолько неприятно, что меня едва не передергивает. Он хочет слез, оправданий, мольбы. – Я уже все сказала, – отвечаю мрачно и коротко. Пошел он. – Лгать нехорошо. Непроизвольно дергаюсь, потому что последнее слово Филин ласково произносит мне на ухо. Чувствую спиной жар его тела – теперь он стоит слишком близко. – За ложь ты будешь наказана. Еле пересиливаю себя, чтобы остаться на месте. Играть в догонялки и бегать от Главы – глупо: из круга меня все равно не выпустят. – Сначала за ложь, потом за убийство? – спрашиваю сухо. Чувствую, как трескаются от жажды губы, во рту появляется металлический привкус крови. – Обвинение в убийстве снято. И если бы ты вчера честно рассказала, где и с кем была, его бы вообще не последовало. Это шутка? Резко оборачиваюсь к Главе, вынуждая его убрать ладонь с моего плеча и даже отступить. У него серьезное лицо, а в глазах – досада. Он был бы рад повесить меня сегодня, однако что-то произошло и помешало его планам. Неужели Олуша решилась? Ищу ее взглядом, но не нахожу. Видимо, спряталась за спинами остальных. Не ожидала, что она осмелится, если струсила вчера… – …Пересмешник рассказал нам правду. – Голос Филина холодным ветром врывается в поток моих мыслей, и я лишь каким-то чудом успеваю прикусить язык, прежде чем с него сорвалось бы удивленное: «Кто?!» – Твое желание скрыть от Пингвина то, что ты проводишь время с кем-то другим, похвально. Но законами Птицефермы это не возбраняется. Ни к чему жертвы… Пересмешник, подойди, – заговаривает Глава громче. – Повтори перед всеми то, что сказал мне. Наверное, я слишком долго просидела в душной комнате, без еды и воды, потому как соображаю очень медленно. В голове полнейший вакуум. В каком-то коматозе смотрю на выходящего в круг новенького и почему-то думаю о том, что не зря подозревала – длины его волос хватит, чтобы собрать их в короткий хвост; именно это он сегодня и сделал. Пялюсь на Пересмешника во все глаза, но он удостаивает меня лишь беглым взглядом, поворачивается к зрителям. – Вчера вечером я признался Главе, что мы с Гагарой ушли с праздника вместе, – врет с самым невозмутимым видом. Затем, усмехаясь, разводит руками. – Пингвин, без обид. Гагара – горячая штучка, я не удержался. Тупо моргаю. Может, я брежу? Мой сожитель, стоящий прямехонько напротив, выпучивает глаза.