— Миссис Холли, а кто эти люди, Джек и Джилл, которые были так добры ко мне сегодня? — Это Джон Гернси и его сестра Джулия, но весь город знает их как Джека и Джилл, как они сами себя давно называют. — И они живут совсем одни в маленьком доме? — Да, разве что вдова Гласпел приходит несколько раз в неделю — готовить и убираться. Не больно-то они счастливы, Давид, и я рада, что ты спас котенка этой девочки. Но ты не должен драться! От драки добра не жди! — Я дрался, чтобы спасти кошку. — Да-да, я знаю, но… — она не завершила фразы, и Давид сразу воспользовался паузой, чтобы задать следующий вопрос. — Почему они не больно-то счастливы, миссис Холли? — Ох, нет, Давид, это долгая история, и ты не поймешь, даже если я расскажу. Просто они совсем одни во всем мире, и Джек Гернси болен. Ему, должно быть, теперь тридцать, и не так давно он подавал большие надежды — изучал право или вроде того в городе. Потом умерли его родители, а позже он сам потерял здоровье. Что-то случилось с легкими, и доктора отослали Джека сюда, жить на свежем воздухе. Говорят, он даже спит на улице. Так или иначе, он здесь, и за сестрой присматривает, но, конечно, с его-то надеждами и амбициями… Но хватит, Давид, конечно, ты не поймешь! — О нет, я понимаю, — выдохнул Давид, задумчиво глядя в угол, лежащий в тени. — Он нашел в большом мире свою работу, а потом пришлось остановиться — и он не смог ее сделать. Бедный мистер Джек! Глава XIII Сюрприз для мистера Джека Жизнь на ферме Холли переменилась. Появление Давида внесло в нее новые элементы, грозившие сложностями. Дело было не в лишнем рте — об этом Симеон Холли больше не беспокоился. Урожай обещал быть хорошим, и в банке уже скопилась нужная сумма, которая покроет долговую расписку в срок, до конца августа. Сложности, связанные с Давидом, имели совсем другую природу. Для Симеона Холли мальчик был загадкой, которую требовалось решительно разгадать. Для Элен Холли он был неизменным напоминанием о другом мальчике из давних времен, и в таком качестве она любила Давида и учила его, стараясь превратить в подобие того, кем стал бы этот другой. Для Перри Ларсона Давид был игрой, доставлявшей веселые минуты, — «вроде путаной доски для шахмат — околесица и дельные вещи в одну кучу». На ферме Холли не могли понять мальчика, который отказывался от ужина, чтобы посмотреть на закат, или предпочитал книгу игрушечному пистолету, как это выяснил Перри Ларсон в день Четвертого июля; который как девочка собирал цветы, чтобы украсить ими стол, но без колебания бил первым в схватке с шестерыми противниками; который не ходил рыбачить, потому что рыбам это бы не понравилось, и не признавал охоту за любыми живыми существами; который впал в транс на целый час при виде «миллионов чудесных полосатых жучков» на поле с молодой картошкой и наотрез отказался опрыскать этих «чудесных жучков» парижской зеленью. Все это сбивало с толку, если не сказать больше. Но Давид работал, работал хорошо, и в большинстве случаев с готовностью слушался других. Кроме того, мальчик узнавал много полезного и интересного; но не только он делал странные открытия в эти июльские дни. Холли тоже узнавали много нового. Им открылось, что розовый цвет восхода и золотой цвет заката достойны внимания и что грозовые тучи, сгущающиеся на западе, означают не просто сильный дождь. Кроме того, они узнали, что зелень на вершине холма и на далеких лугах — не просто трава, а пурпурная дымка вдоль горизонта — не только горы, лежащие между ними и соседним штатом. Они начали смотреть на мир глазами Давида. И были еще долгие сумерки и вечера, когда Давид уносился на крыльях своей скрипки в горный дом, оставляя позади мужчину с женщиной, которым казалось, что они слушают голос кудрявого розовощекого паренька, что когда-то устраивался у них на руках на закате дня. И здесь Холли узнавали новое, но этот урок скрывался глубоко в их сердцах. Вскоре после первого визита к Гернси Давид вновь отправился в «дом, который построил Джек», как называли его сами хозяева. (На самом деле дом построил отец Джека. Однако Джек и Джилл не всегда придавали значение реальному положению вещей). День был не самый приятный. В воздухе висела легкая дымка, и Давид оставил скрипку дома. — Я пришел… узнать, как здоровье кошки… Джульетты, — начал он, немного смущаясь. — Решил, что лучше навестить вас, чем читать, — объяснил он Джилл, стоя в дверном проеме. — Здорово! Я так рада! Я надеялась, что ты придешь, — приветствовала его девочка. — Входи же и посмотри, как поживает Джульетта, — добавила Джилл торопливо, в последний момент вспомнив, что брату не слишком понравилось ее нескрываемое восхищение этим странным мальчиком. Джульетта, пробужденная от дремы, сначала была склонна отказать посетителю во внимании. Однако через пять минут она уже мурлыкала у него на коленях. Завоевав внимание котенка, Давид с некоторым беспокойством огляделся. Он начал задаваться вопросом, зачем вообще пришел, и жалеть, что не отправился вместо этого к Джо Гласпелу. Ему хотелось, чтобы Джилл не рассматривала его так, сидя рядом, но говорила бы — все равно что. Но Джилл, очевидно, онемев от смущения, нервно завязывала угол фартука в узелок. Давид пытался вспомнить, о чем говорил несколько дней назад, и спрашивал себя, что же ему так понравилось. Он мечтал, чтобы тишина прервалась — как угодно, и вдруг из комнаты в глубине дома полились звуки скрипки. Давид поднял голову. — Это Джек, — застенчиво произнесла девочка, которая мечтала о том же. — Он играет на скрипке, прямо как ты. — Правда? — просиял Давид. — Но… — он остановился, прислушался и тут же нахмурился. Вновь и вновь скрипка играла одну и ту же фразу — и вариации в ней говорили о нерешительности пальцев и управлявшего ими разума. Последовательность нот повторялась с досадным постоянством и еще более досадными различиями. И тогда Давид вскочил, довольно бесцеремонно опустив Джульетту на пол — к вящему неудовольствию избалованной юной аристократки. — А где же он? Я бы ему показал, — вскричал мальчик и, уловив командные нотки в его голосе, Джилл невольно поднялась и открыла дверь в берлогу Джека. — О, пожалуйста, мистер Джек, — заторопился Давид, входя в комнату. — Разве вы не видите? У вас выходит неправильно. Если б вы только разрешили мне показать, мы бы сразу все исправили! Мужчина со скрипкой уставился на мальчика и опустил смычок. Лицо его медленно заливал румянец. Фраза была особенно трудной, и не давалось скрипачу, но от этого вторжение мальчика не показалось ему более уместным. — Ну да, конечно, исправили бы, — немного резко ответил он. — Не утруждайся, мальчик, умоляю. — Но это нисколечко не трудно, — с жаром взмолился Давид, полностью игнорируя сарказм в словах собеседника. — Я хочу это сделать. Несмотря на раздражение, мужчина хохотнул. — Ну, Давид, я тебе верю. И гарантирую, что ты беспечно набросишься на концерт Брамса, как на шестерых хулиганов с кошкой в тот раз — и так же будешь надеяться на победу! — Но это правда легко, если знать, как, — засмеялся мальчик. — Смотрите! К своему удивлению, мужчина обнаружил, что передает скрипку и смычок в нетерпеливые тонкие руки. Секунду спустя он отпрянул в изумлении. Заковыристые ноты упали со смычка Давида — ясные, четкие, но все же связанные друг с другом, словно круглые жемчужины на нитке. — Видите, — вновь улыбнулся мальчик и опять сыграл фразу, на этот раз медленнее и с явным упором на трудную часть. Затем, словно охваченный непреодолимым порывом, он набросился на следующую фразу и технически безупречно сыграл струящуюся каденцию, завершавшую фрагмент. — Ну и ну! — изумленно выдохнул мужчина, принимая протянутую скрипку. И сразу с жаром спросил: — Ради всего святого, кто ты такой, мальчик? Лицо Давида сморщилось от горестного удивления. — Ну как же, я Давид. Разве вы не помните? Я был здесь на днях. — Да, да, конечно, но кто научил тебя так играть? — Папа. — Папа! — повторил мужчина, изобразив комическое отчаяние. — Сначала латынь, потом джиу-джитсу, а теперь еще и скрипка! Мальчик, кем же был твой отец? Давид поднял голову и чуть-чуть нахмурился. Его так часто, причем без всякого сочувствия, расспрашивали об отце, что это стало вызывать у него отторжение. — Он был папа — просто папа, и я очень-очень его любил. — Но как его звали? — Я не знаю. Кажется, у нас не было фамилии, как… как у вас здесь. В любом случае, даже если она и есть, я ее не знаю. — Но, Давид, — теперь мужчина говорил очень мягко и осторожно. Он знаком пригласил мальчика присесть на низкое сиденье рядом. Девочка тоже оказалась поблизости. В ее глазах светился интерес. — Нет, Давид, у него должна была быть фамилия. Ты никогда не слышал, чтобы его как-то называли? Подумай хорошо. — Нет, — Давид сказал одно-единственное слово и отвел взгляд. В первый раз с тех пор, как он пришел в долину, он подумал, что отец, возможно, хотел скрыть их фамилию. Однажды мальчик-молочник спросил, как называть отца, а тот рассмеялся и ответил: «Думаю, придется величать меня «стариком с горы», как говорят в деревне». Насколько помнил Давид, отец больше никогда не говорил о своем имени. Раньше мальчик не придавал этому значения, но поскольку здесь, внизу, фамилия была такой важной, он задался вопросом, не хотел ли отец сохранить ее в тайне. Если так, то Давид был даже рад не знать ее, ведь это позволяло не отвечать любопытным людям, которые задавали очень много вопросов. И еще Давид был рад, что люди не смогли прочесть имя отца в конце второй записки в самое первое утро. — Но, Давид, подумай. Разве никто не называл отца по фамилии там, где вы жили? Давид покачал головой. — Я уже говорил вам. Мы были совсем одни — в домике высоко на горе. — А… твоя мама? — и вновь Давид покачал головой. — Она мама-ангел, а мамы-ангелы не живут в домах, знаете. Последовала короткая пауза. Затем мужчина тихо спросил: — А ты всегда там жил? — Папа говорил, шесть лет. — А до этого? — Я не помню. В голосе мальчика послышались нотки сдержанной боли, которые не ускользнули от мужчины. — Должно быть, твой отец был прекрасным человеком! — воскликнул он. Мальчик обернулся. Глаза его светились от глубокого чувства. — Да, он был совершенством! Но здесь, внизу, люди об этом не знают, и, кажется, им все равно, — сказал он, задыхаясь. — Ох, они просто не понимают, — успокоил его мужчина. — А скажи-ка — ты, должно быть, долго учился, чтобы так играть? — Да, но мне это нравилось.