Глава I Дом в горах Высоко, на склоне горы, на поляне стоял одинокий домик, построенный грубо, но надежно. Позади него зубчатые скалы рассекали северный ветер. Серо-белые на ярком солнце, они высились, словно башни. Перед домом была полого опускавшаяся крошечная зеленая лужайка, заканчивавшаяся еще одним крутым склоном с невысокими елями и соснами. Слева тропинка уводила в прохладные глубины леса. Справа гора вновь становилась пологой, открывая любимый вид Давида: уходящую вдаль долину, серебряное озеро с далеко отброшенной от него лентой реки и над ними — серые, зеленые и пурпурные горы, забиравшиеся друг другу на плечи, самые верхние упирались в огромный купол неба. Рядом с домом не было дороги, только тропинка, ближайшим жильем были дома далеко внизу, на берегу реки, казавшиеся отсюда белыми пятнышками. Внутри хижины большую часть боковой стены занимал камин. Был июнь, и в очаге лежал холодный пепел, но из крошечной кухни в задней пристройке доносился запах бекона, шкворчавшего на сковороде. Обстановка была простая и в то же время капельку необычная. Две койки, несколько грубых, но удобных стульев, стол, два пюпитра, две скрипки с футлярами и повсюду книги и разбросанные нотные листы. Не было подушек, занавесок или безделушек, говорящих о присутствии женщины. Но не было и ружья, звериной шкуры или рогатой головы — свидетельств мужской силы и искусства. Украшениями служили прекрасная репродукция «Сикстинской Мадонны», несколько фотографий, подписанных людьми, хорошо известными в большом мире за горами, и гирлянда из сосновых шишек, какую мог собрать ребенок. Внезапно шкворчанье в кухоньке-пристройке прекратилось, и в дверях показалась пара мечтательных темных глаз. — Папочка! — позвал обладатель глаз. Ответа не последовало. — Папочка, ты там? На одной из коек что-то слегка пошевелилось и, кажется, произнесло несколько едва слышных слов. Мальчик прыгнул через порог и почти побежал к кровати в углу. Это был стройный паренек с короткими крутыми кудрями до ушей и ярким здоровым румянцем. Он нетерпеливо протянул длинные тонкие руки с изящными, как у девочки, пальцами. — Папочка, иди же! Я сам, один, приготовил бекон и картошку, и кофе тоже. Быстрее, а то все остынет! С помощью сильных рук мальчика мужчина приподнялся на кровати. Как и у сына, у него на щеках был румянец, но явно нездоровый. Глаза странно сияли, но низкий голос был нежным, как ласковое прикосновение. — Давид! Это мой сынок Давид! — Конечно, это Давид! Кто же еще? — засмеялся мальчик. — Пойдем! — И он потянул отца за руки. Тогда мужчина поднялся, пошатываясь, усилием воли заставил себя выпрямиться. Его глаза уже не горели, и румянец сошел. Лицо вдруг стало старым и осунувшимся. Однако он довольно твердым шагом пересек комнату и вошел в кухоньку. Половина бекона почернела, другая стала прозрачной и похожей на твердое желе. Картошка размокла и имела явный вкус пищи, которую варили, пока не выкипела вся вода. Кофе был чуть теплым и мутным. Даже молоко было кислое. Давид грустно засмеялся. — У тебя гораздо лучше получается, папа, — извиняющимся голосом сказал он. — Боюсь, сегодня я — диссонанс в этом оркестре! Почему-то половина плиты была горячее, чем другая, и кое-где бекон подгорел. А вся вода из картошки выкипела, хотя это было неважно, ведь я просто долил холодной воды. И еще я забыл молоко на солнце — теперь у него плохой вкус. Но в следующий раз точно получится лучше — все будет лучше. Мужчина улыбнулся, но печально покачал головой. — Следующему разу не бывать, Давид. — Почему? Что ты имеешь в виду? Разве, — с беспокойством спросил мальчик, — ты больше не разрешишь мне попробовать? Мужчина заколебался. Его губы дрогнули, будто с них готов был сорваться целый поток слов, но быстро сжались, и эти слова остались непроизнесенными. Вместо этого он сказал: — Ну, сынок, не очень-то хорошо так говорить о своем ужине, да? А сейчас, с твоего позволения, съем-ка я бекону. Кажется, ко мне возвращается аппетит. Если аппетит-прогульщик и вернулся, то оставался весьма недолго: мужчина съел очень мало. И нахмурился, увидев, как мало съел мальчик. Отец сидел молча, пока сын убирал остатки еды и посуду, и продолжал молчать, когда вместе с мальчиком вышел из дома и направился к скамеечке, обращенной на запад. Если не было совсем уж сильной непогоды, Давид никогда не ложился спать, не взглянув последний раз на «Серебряное озеро». Так он называл маленький лоскут воды внизу в долине. — Папочка, сегодня оно золотое — все золотое от солнца! — вскричал мальчик, бросив взгляд на свое сокровище. — О, папочка! Это был долгий крик восторга, и, услышав его, отец вздрогнул, будто от внезапной боли. — Папочка, я это сыграю. Мне нужно это сыграть! — воскликнул мальчик и побежал в хижину. Через несколько секунд он вернулся, держа скрипку наготове. Мужчина смотрел и слушал. И пока он смотрел и слушал, его лицо было полем битвы, где боролись гордость и страх, надежда и отчаяние, радость и горе. Давид далеко не впервые «играл» закат. Он всегда брался за скрипку, если что-то трогало его сердце. И всегда трепещущие струны могли сказать то, что не способен был выразить язык. На другой стороне долины все голубые и серые горы стали пурпурными. Широкое небо, загоревшееся алым и золотым, походило на море расплавленного металла, по которому плыли нежно-розовые корабли-облака. Долина внизу с розово-золотым озером и такой же рекой на фоне тенистой зелени полей и лесов казалась зачарованной землей, где царила истинная красота. И обо всем этом рассказывала скрипка Давида, и все это было на его обращенном вверх восторженном лице. Когда последний розовый отблеск угас и последняя нота, подрагивая, утихла, мужчина заговорил. Его голос был почти грубым от напряжения. — Давид, время пришло. Нам придется все это оставить — тебе и мне. Мальчик обернулся. Его лицо все еще сияло мягким светом. — Что оставить? — Все — все это. — Все это! Почему, папа? О чем ты? Это наш дом! Мужчина устало кивнул. — Это и вправду наш дом, но, Давид, ты же не думал, что мы сможем жить здесь всегда? Давид тихо засмеялся и снова обратил взгляд к далекому горизонту. — А почему не сможем? — спросил он мечтательно. — Разве найдется место лучше этого? Мне оно нравится, папочка. Мужчина тревожно вздохнул и поежился. Этим вечером ноющая боль в боку была очень сильной, и перемена позы совсем не давала облегчения. Он был болен, очень болен, и знал об этом. Но он также знал, что болезнь, боль и смерть ничего не значили для Давида. Самое большее — это были слова, которых они всегда легко и почти бессознательно избегали. В первый раз отец задумался, мудрыми ли, в итоге, были некоторые его методы воспитания. Шесть лет только он ухаживал за мальчиком и воспитывал его. Шесть лет мальчик получал пищу, одежду и книги по выбору отца. Шесть лет этот отец думал, строил планы, дышал, двигался и жил ради сына. Они были одни в маленькой хижине, и лишь изредка ходили через лес в маленький городок на склоне за одеждой и едой. Отец мальчика тщательно это спланировал. Он хотел, чтобы в детстве и отрочестве Давид знал только добро и красоту. Его цель была не в том, чтобы мальчик не знал определений зла, несчастья и смерти — он намеревался лишить их определенности. Добро и красота должны были настолько заполнить мысли мальчика, чтобы не осталось места ни для чего другого. Таков был план. И пока отцу Давида удавалось его воплотить — так замечательно, что теперь, перед лицом собственной болезни и ее исхода, которого он страшился, он начал сомневаться в мудрости своего плана. Глядя на восторженное лицо сына, он вспомнил, как Давид с удивлением расспрашивал его, когда в первый раз нашел в лесу мертвую белочку. Тогда мальчику было шесть лет. — Что случилось, папа? Она спит и не хочет просыпаться! — воскликнул он. А потом, прикоснувшись к тельцу, сказал: — Она такая холодная! Ох, какая холодная! В тот раз отец поторопился увести сына, уклонившись от ответа, и Давид, казалось, был доволен. Но на следующий день мальчик вернулся к теме. Его глаза были широко открыты и в них, кажется, был страх. — Папа, что значит — быть мертвым? — О чем ты, Давид? — Мальчик, который приносит молоко, был сегодня с этой белочкой. Он сказал, она не уснула. Она… умерла. — Это значит, что белочка, настоящая белочка, ушла. — Куда? — Возможно, в далекую страну. — А она вернется? — Нет. — Ей хотелось уйти? — Будем надеяться. — Но она оставила свою меховую шубку. Разве шубка больше не нужна? — Нет. Иначе белочка взяла бы ее с собой. Услышав это, Давид замолчал и оставался странно молчаливым еще несколько дней. Однажды утром, когда они с отцом были в лесу, мальчик радостно вскрикнул. Он стоял у покрытого льдом ручья и смотрел на маленькую черную проталину, в которой была хорошо видна торопливая вода. — Папочка, папочка! Теперь я знаю, что это такое — что значит быть… мертвым. — Как… Давид! — Знаешь, это как вода в ручье. Она уходит в далекие края и больше не возвращается. А холодную ледяную шубку оставляет позади, точно как белочка. Шубка больше не нужна. Вода обойдется без нее. Понимаешь? И она поет — послушай! Она поет, удаляясь. Она хочет уйти! — Да, Давид. — И отец мальчика вздохнул с облегчением, потому что сын сам нашел разгадку тайны, причем вполне удовлетворительную. Позже Давид вновь столкнулся со смертью — в книгах. На сей раз речь шла о человеке. Мальчик поднял голову, глаза были испуганные.