— Э-э… нет. — А выглядишь так, будто выросла и доила. — Ну ладно. — Не хочешь в воскресенье съездить ко мне домой? Он спросил это таким тоном, словно предлагал откусить от его сэндвича. Я отказалась. Воскресенье было семейным днем: ученики уезжали домой либо отправлялись в музей на экскурсию. Я не видела маму с папой целый месяц, и они замыслили какой-то сложносочиненный обед с лазаньей. Но на самом деле я отказалась, конечно же, потому, что меня до смерти пугало внимание Джима: оно, точно бесцеремонный луч прожектора, ослепляло меня и притягивало ко мне все взгляды. Тогда я еще не знала, что «нет» для Джима — это всего лишь «да», которое пока не произнесено. — Беатрис! — беззастенчиво затягивал он в полный голос в начале урока английского, и наша учительница миссис Хендерсон раздраженно косилась в мою сторону. — Она реалистка. У нее есть секреты. А вот совести нет и близко. Я лишился покоя и сна, а виной тому, несомненно, она. О, Беатрис! Он подбрасывал мне записки в мой шкафчик. «Скажи „да“». («Пойдем и вместе бросимся со скалы».) Он посвятил мне песню. Очень быстро она разлетелась по всей школе. — «Шея королевы»? Я вас умоляю! — доносился до меня ядовитый шепот во время церковной службы. — Скажи «да»! — требовал Джим, проходя мимо меня по коридору. («„Да“ по какому поводу? „Согласна стать матерью твоих детей“?» — зубоскалила капитанша женской волейбольной команды.) Джим позвонил моим родителям, чтобы официально представиться, обсудить расписание поездов, дать слово, что он ручается за мою безопасность, и заверить в том, что он джентльмен. Этот поток внимания выглядел бы чрезмерным, если бы не исходил от Джима Ливингстона Мейсона, от Джима, с его спутанными, густыми черными волосами, шоколадными глазами и озорной усмешкой. — У него такой приятный и располагающий голос, — сказала мне тогда мама. В то время она еще питала иллюзии относительно Дарроу, считая, что это таинственный лабиринт, где витает дух старинного богатства, и что Джим безраздельно царствует в нем. — Замечательно, что ты так быстро обзавелась новыми интересными знакомыми, — сказал папа. Та воскресная поездка вместе с Джимом к нему домой и на похороны — эта самая поездка — закончится катастрофой. Перенесемся вперед на пять-шесть часов. Я буду возвращаться поездом из Нью-Йорка одна, раньше времени, по причинам, относительно которых мы с Джимом так и не придем к единому мнению. Я так и не смогла вспомнить, что именно произошло. Что меня так расстроило? Я вела себя застенчиво, смущалась оттого, что я плохо одета и неважно держусь, и не сумела понять, где здесь правда, а где — мои предубеждения. Во время поминок, устроенных в роскошной квартире одного из родственников на Парк-авеню, Джим куда-то исчез и не возвращался, казалось, целую вечность. Я схватила свое пальто с вешалки в передней и, не сказав никому ни слова, выскользнула из квартиры. Возвращаясь в школу, я непрерывно плакала. И поклялась — вопреки всякой логике, потому что уже тогда мои чувства к нему казались столь же неизбежными, как морская вода в насквозь дырявой лодке, — что на этом моя дружба с Джимом Мейсоном закончилась. Но в понедельник утром, на английском, он поставил на открытую тетрадь, в которой я рисовала, красную коробочку с логотипом «Картье»: — Прости меня. В коробочке оказалась украшенная бриллиантами булавка со шмелем. — Булавка со шмелем. Мысль о том, что сначала она загадочно исчезла из ящика комода в моей комнате, а потом внезапно объявилась столько лет спустя, воткнутая мне в шею ровно в тот миг, когда мы лежали на асфальте посреди дороги, вызвала у меня очередное потрясение. Это определенно был акт саботажа, верный способ избавиться от меня, заставить меня подумать о Джиме и отправить куда-то в прошлое. Тот, кто сделал это, хотел навредить мне, намеренно пытался лишить нас шанса проголосовать и вырваться из Никогда. Кто из них это сделал? — Хочешь печенья? Я вздрогнула от неожиданности и с трудом сообразила, что стою в гостиной Мейсонов и смотрю в окно на Центральный парк, который с такой высоты казался архитектурным макетом с деревьями из миниатюрных ершиков. Один из приемных братьев Джима, Найлз, девяти- или десятилетний, протягивал мне печенья, зажав их столбиком между большим и указательным пальцем. Я взяла одно: — Спасибо. Он прищурился: — Ты новая девушка Джима? — Нет. Мы с ним просто друзья. — Будь осторожна, а не то отправишься туда же, — малыш скосил глаза, изображая сумасшедшего клоуна, — куда остальные. Я рассмеялась. — Постой! А это ты видела?! — воскликнул мальчик и пошел к большой красной картине Ротко, которая рухнула на пол у нас на глазах. Кусок стены за ней потемнел, судя по всему от плесени. — Смотри-ка! Прямо как в «Полтергейсте»! Я натянуто улыбнулась и отошла в сторону, и тут Джим подвел ко мне свою мать. — Мама, вот та девушка, о которой я рассказывал. Беатрис Хартли. — Добрый день. Миссис Мейсон была настоящей красавицей. Черный костюм облегал ее как перчатка. Она протянула мне руку с таким видом, точно это был ценный подарок. Я и забыла, каким холодом она способна обдать: скучающая улыбка, взгляд поверх моего плеча, такой, будто у меня за спиной всегда происходило нечто гораздо более занимательное — например, игры дельфинов, выпрыгивающих из воды. — Дорогая, ты поговорила с Арти Гроссманом о Кэррин? Появился мистер Мейсон, невысокий, загорелый, с уложенными в виде шипов волосами и цепким, как у всех магнатов, взглядом. Зубы у него были крупными и неестественно белыми: казалось, что, если выключить электричество, они будут светиться в темноте. — Папа, это Беатрис, — сказал Джим. Мистер Мейсон тепло улыбнулся и пожал мне руку: — Ты учишься вместе с Джимми в Дарроу-Харкер, да? Ну и как тебе тамошние замшелые традиции и фальшивые улыбки? — Нормально. — Превосходно… Превосходно… Глория, так ты поговорила с Арти? — Сейчас поговорю, — отозвалась миссис Мейсон, устремляясь прочь. На ее лицо вернулась улыбка. — Приятно было познакомиться, — не слишком убедительно бросила она мне через плечо. Я не могла оторвать глаз от этих двоих, гадая, как они повели себя, узнав о гибели Джима. Что они стали делать, все эти лощеные, надушенные люди? Выл ли кто-нибудь из них, едва не теряя рассудок, как я, или их жизнь просто потекла дальше? Джим был мертв. Он лежал в гробу под могильным камнем с надписью «Ныне вступаешь в жизнь вечную», на кладбище Слипи-Холлоу. Здесь, в залитой солнцем квартире с толстыми стенами и мраморными полами, этого нельзя было представить. Джим улыбнулся им вслед. В моем взгляде он, похоже, по ошибке прочел восхищение. — Они познакомились в метро, когда обоим было по двадцать лет. И двадцать восемь лет спустя по-прежнему безумно влюблены друг в друга. Совершенно непростительно. Идем. Он снова ухватил меня за руку. Мы двинулись сквозь толпу мимо безмолвных слуг в серой форме. Официант пронес поднос с крошечными треугольными сэндвичами, похожими на уголки накрахмаленных носовых платков, выглядывающих из кармана. Джим потащил меня к выходу из гостиной мимо двух его братьев и сестры, перебрасывавшихся мячом в холле («Что за невоспитанность!» — крикнул им на ходу Джим), мимо обитой дубовыми панелями библиотеки со стремянкой, позволявшей достать с полок любое из тысяч первоизданий в кожаных переплетах, мимо столовой с современной стальной люстрой, похожей на гигантского тарантула. Через два года я буду сидеть здесь за рождественским ужином, и за все время его мать не скажет мне ни слова. А его отец будет называть меня Барбарой. Джим приволок меня в какую-то комнату и закрыл за мной дверь. Это оказалась его спальня, сумрачная берлога рок-звезды, где царил настоящий бедлам: стены увешаны электрическими гитарами, все горизонтальные поверхности завалены нотными листами с нацарапанными от руки четвертными нотами и половинными паузами. Синтезаторы. Макинтошевская стереосистема. Три ноутбука. Груды растрепанных тетрадей с вываливающимися страницами, на которых обретали форму записанные кошмарным почерком тексты песен. Биография Дженис Джоплин. «Суини Тодд: оркестровая партитура». Вставленная в рамку программка с выступления Брюса Спрингстина в Медисон-сквер-гарден с его автографом и припиской: «Люблю тебя, Джимми. Продолжай слышать музыку. Брюс». По углам валялись мятые трусы, футболки и свернутые в рулоны плакаты. Джим принялся рыться на полке в поисках че-го-то. — Так, в общем, я тут написал одну песню, про девушку, которую пока что не встретил, — сказал он, доставая тетрадь. — Называется «Бессмертная». Она о любви, которая не может умереть, как бы далеко друг от друга вы ни находились, даже если вас разделяет время или смерть. Это то, что я ищу. В горле у меня снова встал ком — как груда булыжников. Джим принялся читать мне слова, как будет делать потом бесчисленное количество раз. Я помнила их наизусть. Одна из лучших его песен. Я пела ее Джиму, сидя на покрывале для пикника в школе во время экзаменационной недели. Он пел ее мне по ночам в Уинкрофте, пока я засыпала. Я прекрасно помнила этот момент. Я рассказывала о нем Уитли раз десять, потому что это был классический припев из «Баллады о Джиме и Би», канонический вариант. В тот раз мы с ним впервые остались наедине и впервые завели серьезный разговор. До нашего первого поцелуя оставались считаные секунды. Перспектива пережить его еще раз внезапно парализовала меня, начисто лишив воли. Джим продолжал читать, время от времени спотыкаясь на каком-нибудь слове или прерываясь, чтобы почесать нос. Он казался таким красивым и таким юным — моложе, чем я помнила. На некоторых словах он смешно вскидывал подбородок и произносил их с нажимом, будто они были копьями, которые он вслепую метал через крепостную стену. — Какая красивая песня, — произнесла я, когда он закончил. На его лице появилось странное выражение. Он осторожно положил тетрадь на стол и присел рядом со мной. — Вообще-то, я собирался подождать с этим несколько недель, вести себя строго по-джентльменски, ухаживать за тобой, как средневековый рыцарь, и все такое. Но я отказываюсь от этого плана. Я не рыцарь. И даже не джентльмен. Но я умею быть верным. Если я решил, что хочу быть с тобой, это навсегда. Клянусь тебе, Беатрис. Он поцеловал меня. В этом поцелуе был целый мир. Вся боль, все горе, все одиночество, испытанные мной с тех пор, как его не стало, отступили прочь. Я так сильно по нему скучала — и лишь сейчас поняла, насколько сильно. Его руки скользнули по моей спине, и я поняла, что расскажу ему все о Никогда, о Хранителе, о голосовании, о его гибели. Сможет ли он рассказать мне, из-за чего погиб, если я спрошу? Разве нельзя сбежать отсюда, сесть в машину и остаться жить за пределами пробуждения, в каком-нибудь придорожном мотеле, где в окна льется золотистый свет, а ковер усыпан крошками от крекеров из торгового автомата? Завтра мы сможем повторить это еще раз. И еще. И еще. Больше мне не придется жить без него. Я расскажу ему все. Уж кто-кто, а он должен понять. И все будет как раньше, до его непонятных перепадов настроения, до его приступов гнева, до его вранья. Когда он отстранился, я вдруг поняла, что позади нас раздаются частые хлопки. Джим выглядел ошарашенным.