– Да, погибла в автокатастрофе, когда ей было пять лет. Немец даже не потрудился позвонить. Я получила только письмо, где он сообщал, что Малин умерла. Меня даже не пригласили на похороны, можете себе представить! Моя собственная внучка, а мне даже не дали приехать на ее похороны. – Ее голос дрожал от негодования. – Еще при ее жизни он никогда не отвечал на мои письма. Не кажется ли вам, что было бы по меньшей мере справедливо, если бы он немного помогал бабушке своей несчастной сиротки? Все-таки в первые два года я заботилась о том, чтобы ребенок был накормлен и одет. Неужели мне за это не полагалась маленькая компенсация?! Гун распалилась до ярости от несправедливости, которой, по ее мнению, она подверглась, и успокоилась, только когда Ларс положил руку ей на плечо и мягко, но решительно сжал его, призывая жену угомониться. Патрик оставил ее слова без ответа, понимая, что Гун Струвер его бы не оценила. Почему, скажите на милость, отец ребенка должен был посылать ей деньги? Неужели она действительно не понимает неправомерность своих требований? Очевидно, нет, раз он видит на ее загорелых, прямо лайковых щеках пятна гневного румянца, хотя внучка умерла уже более двадцати лет назад. – Может, у вас сохранились какие-нибудь фотографии? – предпринял он последнюю попытку узнать о Сив что-либо личное. – Ну, я не так много ее фотографировала, но что-нибудь, наверное, отыскать смогу. Она ушла, оставив Патрика в гостиной наедине с Ларсом. Они немного помолчали, а потом Ларс заговорил, но тихо, чтобы не услышала Гун. – Она не такая холодная, как кажется. У нее есть очень хорошие стороны. «Yeah, right[8]», – подумал Патрик. Он бы назвал это утверждение словом безумца в свою защиту[9]. Впрочем, Ларс, вероятно, изо всех сил старается оправдать свой выбор жены. Патрик прикинул, что Ларс лет на двадцать старше Гун, и вполне логично предположить, что выбор жены произошел под влиянием не головы, а иной части тела. Хотя, с другой стороны, Патрик не мог не признать, что профессия, возможно, сделала его чуть слишком циничным. Откуда ему знать – может, это была настоящая любовь. К ним вернулась Гун, но не с толстыми альбомами, как Альберт Тернблад, а с одной-единственной маленькой черно-белой фотографией, которую она сердито сунула Патрику. Снимок изображал Сив легкомысленным подростком с новорожденной дочкой на руках, но в отличие от фотографии Моны радость на лице Сив полностью отсутствовала. – Ой, но теперь нам необходимо заняться наведением порядка. Мы только что вернулись из Прованса, где живет дочь Ларса. – По тому, как Гун произнесла слово «дочь», Патрик понял, что каких-либо нежных чувств между ней и падчерицей нет. Он также понял, что дальнейшее его присутствие здесь нежелательно, и откланялся. – И спасибо за фотографию. Я обещаю вернуть ее в хорошем состоянии. Гун только отмахнулась. Потом она вспомнила о своей роли, и ее лицо исказила гримаса. – Пожалуйста, сообщите мне, как только будете знать точно. Я очень хочу наконец похоронить свою доченьку. – Я, естественно, свяжусь с вами, как только что-нибудь узнаю. Обходиться такой краткой фразой было необязательно, но весь этот спектакль внушал ему неприязнь. Когда он вновь оказался на улице, небо над ним разверзлось. Он немного постоял, позволяя проливному дождю смыть липкое ощущение, которое вызвал визит к Струверам. Ему требовалось поехать домой, обнять Эрику и почувствовать, как пульсирует жизнь, когда он прикладывает руку к ее животу. Требовалось почувствовать, что мир – не столь жестокое и злое место, как иногда кажется. Таким он быть просто не может. Лето 1979 года Казалось, прошли месяцы. Но она знала, что этого быть не могло. Тем не менее каждый час в темном подземелье ощущался как целая жизнь. Слишком много времени для размышлений. Слишком много времени, чтобы чувствовать, как боль выворачивает каждый нерв. Время для размышлений над всем, что она потеряла. Или потеряет. Теперь она понимала, что ей отсюда не выйти. От такой боли не сбежишь. Тем не менее она никогда не ощущала рук мягче, чем у него. Ни одни руки еще не ласкали ее с такой любовью, заставляя ее жаждать нового прикосновения. Не того отвратительного, не болезненного, а мягкого, следовавшего за ним. Доведись ей познать такое прикосновение раньше, все было бы по-другому, теперь она в этом не сомневалась. Ощущение, когда он проводил руками по ее телу, было столь чистым, столь невинным, что оно достигало ее затвердевшей души, до которой никто прежде добраться не мог. В темноте он становился для нее всем. Никаких слов не произносилось, но она предавалась фантазиям о том, как будет звучать его голос. По-отечески, тепло. Но когда наступала боль, она его ненавидела. Тогда она могла бы убить его. Если бы только была в силах. Роберт нашел его в сарае. Они настолько хорошо знали друг друга, что Роберту было известно: если Юхан над чем-нибудь размышляет, то отправляется туда. Увидев, что дома никого нет, он пошел прямиком к сараю и действительно обнаружил там брата, который сидел на полу, подтянув колени и крепко обхватив ноги руками. Они настолько отличались друг от друга, что Роберту иногда казалось невероятным, что они действительно братья. Сам он гордился тем, что за всю жизнь ни единой минуты не посвятил размышлениям по какому-либо поводу или даже попыткам предвидеть последствия. Он действовал, а там будь что будет. Его девизом было: «поживем – увидим», чего ради ломать голову над тем, над чем ты не властен. Жизнь все равно обязательно надует тебя тем или иным образом – это вроде как в порядке вещей. Юхан, напротив, слишком глубоко погружался в мысли о собственном благе. В какую-нибудь редкую секунду прозрения Роберт мог почувствовать укол сожаления по поводу того, что младший брат предпочел пойти по его неверным стопам, но, с другой стороны, возможно, так оно и лучше. Иначе Юхана ждало бы одно разочарование. Они – сыновья Юханнеса Хульта, а на всей их гребаной ветви семьи словно бы лежит проклятие. Нет никаких шансов, что кого-нибудь из них ждет удача, что бы они ни предприняли, а тогда зачем пытаться? Он даже под пытками не признался бы в этом, но брата он любил больше всего на свете, и поэтому у него защемило сердце, когда он увидел в полумраке сарая силуэт Юхана. Мысли брата, казалось, пребывали где-то далеко, и весь его облик был проникнут печалью, которую Роберт временами в нем замечал. Казалось, будто душу Юхана накрывало облако меланхолии, загонявшее его неделями напролет в какой-то жуткий мрак. За все лето Роберт ни разу этого не видел, но сейчас, едва войдя в дверь, ощутил это физически. – Юхан? Ответа не последовало. Роберт тихонько прошел в полумрак. Сел на корточки рядом с братом и положил ему руку на плечо. – Юхан, ты снова тут. Младший брат лишь кивнул. Когда же Юхан повернулся к Роберту лицом, тот с удивлением увидел, что его лицо распухло от слез. Такого в мрачные периоды Юхана обычно не бывало. Роберта охватило беспокойство. – Юхан, в чем дело? Что случилось? – Папа… Остаток предложения поглотили всхлипывания, и Роберту пришлось напрягаться, чтобы понять, что он говорит. – Что ты сказал про папу, Юхан? Юхан несколько раз глубоко вдохнул, чтобы успокоиться, а потом проговорил: – Теперь все поймут, что папа был не виноват в исчезновении тех девушек. Понимаешь, до людей теперь дойдет, что он был ни при чем! – Что ты несешь? – Он потряс Юхана, но почувствовал, как сердце в груди пропустило один удар. – Мать ходила в поселок и услышала, что нашли убитую девушку, а вместе с ней обнаружили и тех двоих, что пропали. Улавливаешь? Девушку убили сейчас. Никто ведь не сможет утверждать, что это дело рук отца? Юхан засмеялся с призвуком истерики. До Роберта по-прежнему не доходило то, что он сказал. С того самого момента когда Роберт нашел отца на полу в амбаре с веревкой вокруг шеи, он мечтал и фантазировал о том, как услышит те слова, которые сейчас выпалил Юхан. – Ты не издеваешься? А то я из тебя душу вытрясу. Он сжал кулак, но Юхан лишь по-прежнему смеялся истерическим смехом, и у него продолжали течь слезы, которые, как теперь понимал Роберт, были слезами радости. Юхан развернулся и так крепко обнял Роберта, что тому стало трудно дышать, и когда до него дошло, что брат говорит правду, он тоже со всей силы обнял его. Наконец-то отец будет реабилитирован. Наконец они с матерью смогут ходить по поселку с высоко поднятой головой, не слыша за спиной шепота и не видя потихоньку показывающих в их сторону пальцев. Теперь этим чертовым балаболкам придется раскаяться. В течение двадцати четырех лет они поливали их семью грязью, а теперь со стыдом заткнутся. – Где мать? Роберт высвободился из объятий и вопросительно посмотрел на Юхана, который принялся бесконтрольно хихикать. Сквозь приступы смеха он произнес нечто нечленораздельное. – Что ты говоришь? Угомонись и скажи толком. Я тебя спросил, где мать. – Она у дяди Габриэля. Роберт помрачнел. – Что она, черт возьми, делает у этого старого мерзавца? – Вероятно, говорит ему, что о нем думает. Я никогда не видел мать в такой ярости, как по возвращении домой, когда она рассказывала о том, что слышала. Она сказала, что пойдет к Габриэлю и объяснит ему, кто он есть. Так что мало ему не покажется. Ты бы ее видел. Волосы дыбом, а глаза горят так, что чуть ли не дымятся. При мысли о матери со стоящими дыбом волосами и извергающими дым глазами Роберт тоже захихикал. Сколько он ее помнил, она являла собой ползающую ворчащую тень, поэтому представить ее злобной фурией было трудно. – Я бы с удовольствием посмотрел на физиономию Габриэля, когда к ним ворвется мать. А можешь вообразить тетю Лайне? Юхан абсолютно точно сымитировал ее испуганное лицо и как она заламывает перед грудью руки. – Но, Сольвейг, что ты, – заговорил он пронзительным голосом. – Дорогая Сольвейг, ты ведь не должна употреблять такие слова. Оба брата рухнули на пол в конвульсиях смеха. – Послушай, ты иногда думаешь об отце? Вопрос Юхана опять погрузил их в серьезность, и Роберт немного помолчал, прежде чем ответить. – Да, конечно. Хотя мне трудно думать о чем-нибудь другом, кроме того, как он выглядел в тот день. Радуйся, что ты избежал этого зрелища. А ты, ты о нем думаешь? – Да. Часто. Правда, у меня такое ощущение, будто я смотрю фильм, если ты понимаешь, что я имею в виду. Я помню, каким он был веселым, как он обычно шутил, танцевал и подбрасывал меня в воздух. Но я вижу это как бы со стороны, именно как фильм. – Я понимаю, что ты имеешь в виду. Они лежали бок о бок и смотрели в потолок, а над ними по крыше стучал дождь. – Роберт, ведь он любил нас? – тихо произнес Юхан. – Конечно, Юхан, конечно, он нас любил, – так же тихо ответил Роберт. ⁂