– Из Твери, Ваше… – Яша запнулся – Ваша Светлость. Господин, барабаня по несвежей скатерти чистыми гладкими пальцами, усмехнулся и не глядя на стоящего перед ним Яшу, стал долго и нерасторопно выбирать кушанья. За неимением свежего балыка заказал холодца и острых хрящей, вместо котлет была предложена паровая севрюжка с солью, но он только хмыкнул и помотал головой. Карта вин была проинспектирована и отложена с таким видом, будто ему предложили хлебнуть из канавы. Крикнули холодного квасу. Господин был недоволен, и Яков начинал чувствовать себя четырнадцатилетним белорубашечником, которому только что наподдали за фунт ворованного сахару. Наконец покончив с заказом блюд, барин устало откинулся на выцветшую спинку кресла. – Есть что здесь интересного? – Неожиданно спросил он. – В Заворове – то? Так смотря ж что вас интересует, чего изволить желаете, не Москва, конечно… – Не Москва, – перебил полового господин. – Ну а женщины? Есть? – Женщины? – Яша подумал, что ослышался, и стал краснеть, как тот самый юнец, который вспоминался ему минуту назад. – Женщины, женщины. – Вы имеете в виду? – Я имею в виду, красивые ли в Заворове женщины. Чисты ли лицом, румяны, стройны? – Господин безразлично принялся изучать свои ногти будто в эту минуту поверенный монотонно докладывал ему о делах на бирже, а не мучительно искал ответ на странный вопрос. – Преимущественно белы. И, и, да, румяны. – Преимущественно. Хорошо. – Видимо, удовлетворившись ответом, господин наконец поднял голову и посмотрел на полового черными, как два уголька, глазами. – А вот ты, как ты находишь? Есть у тебя невеста? Или любимая? Яков же? – Яков, Ваша Светлость. Не невеста, но надеюсь, скоро ею станет. Щеголеватый барин немедленно был отнесён Яшей к той породе скучающих господ, коим обстоятельная беседа с слугами доставляет особое удовольствие. В ожидании блюд они по обыкновению принимались расспрашивать приставленных к ним трактирных половых о родне, жизни, оконченных классах образования, новостях и ближе к концу – последних городских сплетнях. Вконец разомлев от первого бокала принесенного вина, будто солнцу подставляли они свои румяные лица исходящей сверху речи – им казалось, что от посвящения в жизнь людей низшего сословия, собственная приобретает еще больший смысл. Смекливые половые держали на этот случай заранее приготовленный рассказ о больной матери и престарелом отце, не имевшем ничего общего с действительностью, да вольный пересказ интересной статейки из «Известий». За приятную беседу полагался медный пятак, а то и больше, который тратился на попойку с друзьями в кабаке ниже по улице. В Заворовских трактирах приличные господа появлялись редко, и Яша рассказал всё, как есть: о приехавшей недавно фабричной девушке, Варваре, её красивых смешливых глазах, изящных ручках и красивом голосе. Господин слушал, лениво переводя взгляд с крупного перстня на указательном пальце на приоткрытое окно. Юноша улыбался и мысленно покупал на воображаемый пятак Варе гостинец. Покончив с завтраком, а ел господин с отменным аппетитом, который не испортило даже отсутствие серебряных блюд, он запросил кофе с каплей ликера и уточнил, где «та самая Варя» работает. Не стесняясь, Яша доложил обстоятельства их с ней знакомства, её фабричные обязанности, семейное положение, возраст – всё, что знал, и уже надеялся получить за откровения целых два пятака, когда гость расплатился ровно до копейки, всунул длинные руки в чуть мятый сюртук и, самолично велев кучеру подавать, широко шагая, вышел из трактира. – Вот те раз! Ни копейки не оставил?! – Пантелеймон Исакич, досадовал, закуривая и провожая глазами удаляющуюся двуколку. – Да я вроде это… – Что ты это? Остолоп, каких поискать! У барина денег куры не клюют, а ты что?! Яша пожал плечами и посмотрел на бледное серое небо. С утра потихоньку затягивало, а к обеду город и вовсе замер, впуская вместо привычной колёсной дроби по мостовым пыльный запах начинающегося дождя. На втором этаже Маня уже закрывала окна. Варвара проспала два дня, и на третий за ней отправили мальчишку. Красноносая бригадирша с самого утра возбуждённо рассказывала, как сошлёт Ковалёву в прядильню, а оттуда, «уж будьте покойны!» прямиком в отбельный цех, и не то, что «выходные посредь недели», даже спать ей будет некогда. Работницы, склонив головы кто над шитьем, кто над раскройкой, одновременно злорадствуя и жалея товарку, переглядывались и вздыхали: каждая из них скорее б выбрала каторгу. Однако, её планам не суждено было сбыться. Поздно вечером того же дня рядом с верфью на другом конце города взбесившаяся лошадь заезжего кучера затоптала трех человек. Среди раскромсанных тел лежала та самая бригадирша. 20. Внутри у Ильи жгла огнем в районе солнечного сплетения, рокотала, не давала дышать злость. Ранним утром он взял кучера и, оставив своего красивого гнедого жеребца на попечение Дрожжина, отправился в уездное городническое правление. Прощались долго, с зароком непременно встретиться снова, под громкие Катеринины всхлипывания. Произошедшее упорно обходили стороной. Утром Спиридон, увидев лицо в кровоподтёках и разодранный офицерский мундир, кинулся было к Илье с расспросами, но, натолкнувшись на его тёмный, тяжелый взгляд, удивленно замолчал. «Да что ж это?», – бормотал он, лично собирая обед гостю в дорогу и крестясь на образа. Только дважды хлопнув по кузову из толстых черёмуховых прутьев нанятого офицером тарантаса, он заметил притихшую Машеньку. «Братик, хоть суда…» – шептали её растерянные глаза. Минут через пять Дрожжин выбежал было догнать Илью, но двор уже стоял пустой, и лишь на линии горизонта стремительно уменьшалось едва различимое пятно. Желудок его сжимался до боли и расправлялся только от дорожной суеты. Илья забывался, глубоко вздыхал от бескрайности желто-зеленого полотна вокруг, но любое обращение к памяти неизбежно вызывало дрожь. «Срочно писать Лежнёву», – в одну минуту думал он о старом товарище, выслужившемуся до земского исправника, и тут же принимался нетерпеливо всматриваться вперёд, ставить от солнца козырьком правую ладонь, а в левой сжимать круглую чешую. Старенький кучер охал и берёг лошадей – вчерашним дождем дорогу размыло, колеса под дряхлым тарантасом нещадно скрипели, то и дело проваливаясь в ямы. Богомолов злился на возницу, на ямы, на тряску. Он погружался в видение прошлой ночи, саднящее порезами и корками запекшейся крови на щеке, и ему становилось дурно. Как только острые края чешуек оставляли на коже заметный след, он облизывал губы, мучительно подбирая слова для письма и, не находя их, тут же мысленно рвал написанное. Чем дальше отъезжали от Низовки, тем дорога становилась шире, ровнее. Деревни были редки. Тарантас перестало трясти, и возница тихонечко клевал носом. Солнце перевалилось вправо и медленно катилось за горизонт. Становилось прохладно, тянуло сладковатой цветочной свежестью, распевались птицы. После Воскресенска поля и вовсе начали однообразно сливаться в шерстяной узор, и у Ильи наконец больше не осталось сил пытаться объяснить случившееся. Он уснул. Во сне к нему бессменным потоком шли какие-то просители без лиц, без глаз, мутные. Илья сидел за большим столом и всё не мог встать, чтобы закрыть дверь, через которую лилась эта обезличенная толпа. Ему как будто хотелось пить, но стоявший рядом кувшин был пуст, а идущие всё тянули и тянули к нему свои руки и чего-то требовали. Чего – он разобрать не мог. Проснулся под вечер от того, что его легонько трясли за плечо. – Ужо на месте, ваше благородие. – Неужто добрались? – Добрались, батюшка, добрались. С заставы в Гори уже сухо было, припустили, чтоб дотемна успеть. Вот, извольте, выходить. Там, – он показал, в сторону мостовой, – дом купца Калашникова будет, а за ним пройдете… – Знаю, знаю. – Отмахнулся от него Богомолов, потягиваясь и растирая глаза. Он служил в чине третий год и Бежецк знал, от того, получив расчет, старичок тут же бесшумно расшаркался и уехал. Только свернув за угол, Илья понял, что его небольшая квартирка находится на другом конце города. Он остановился, ругаясь, бросил узел с вещами под ноги, что-то почертил в воздухе пальцем, хлопнул себя по лбу и стал читать вывески. Через несколько минут за ним закрылась обшарпанная дверь трактира братьев Михеевых. Здесь Илью ждала удача: похоже было, что за дальним столом ужинает его товарищ из канцелярских: Соломон Зубарев. Илья стал пробираться сквозь разглядывающую его толпу в конец тёмной залы с низкими сводами, пользуясь безошибочным ориентиром, – где бы то ни было хохот Соломона разносило вихрем и шумным эхом отбрасывало от стен. Он не ошибся. Напротив Зубарева – светловолосого и громогласного любителя хорошей шутки и крепкой выпивки – за столом сидел неповоротливый Петя Шацкий, с тёмными вьющимися волосами и мягким вкрадчивым голосом. Увидев Богомолова, тот так и замер с открытым ртом. – Батюшка! – Это ж кто тебя так? Неужто от Клугена идешь? Да когда ты успел-то? – Засуетился Соломон. – От Клугена? Это зачем ещё? – Так он… Да садись же! – Ба! – снова ахнул Петя, взявшись наливать портвейн в стоящий подле пустой стакан, и пролил его. Вдвоем товарищи принялись шумно звать полового. – В деревне побили, куда командировали в начале лета. Про убийства крестьянские в Низовке слышали? – Он посмотрел на суету за столом, взял из рук Пети мокрый липкий стакан и одним рывком осушил его. – Это вот чего на меня все так смотрят. Каков вид, а? Соломон без улыбки бросил внимательный взгляд на Богомолова и продолжил распоряжаться ужином с подскочившим служкой. К тому моменту, как унтер-офицер доел пирожки с ливером, полуфунтовый ломоть ветчины и остатки стерляди, запив всё это графином портвейна да грушевым квасом, канцелярские в нетерпении ёрзали на стульях. Илья не знал, с чего начинать. «Не поверят. Как есть сказать – на смех поднимут». – Рассуждал он, смахивая крошки с колен. – Что с Клугеном-то? – Как что?! – Завопил Соломон и расхохотался. Мужики за соседним столом обернулись. – Он тебя чуть ли не в Сибирь сослать собрался, – продолжил он, успокоившись, – столько шуму давеча было. Мол, у тебя совести нет, что все лето прогулял, на печи провалялся. И что честных порядочных людей… – Он принялся подбирать слово. – Как сказать? – Затравил. – Помог Петя. – Порядочных? Это каких еще? – Позоришь мундир начальника, Густава Максимовича, Губернатора и, даже, – он понизил голос и с деланным ужасом прошептал, – самого Царя! – Царя? Какого Царя?! – Хорошо тебя отделали, я смотрю. Царя-батюшку Александра. – Да обожди ты с Царём, – попытался разобраться Богомолов, – каких я порядочных людей тревожу, вы о чём? Товарищи переглянулись, Соломон немного подался вперёд. – Было так. Давеча у губернской дочки, Софьи Павловны, прелестницы… – Тише! – Оглянулся в ужасе Петя. – … Софьи Павловны, – поправился Зубарев, – были именины. Приглашена по обыкновению вся округа: от Заморовых до Большаковых. И с Москвы, и с Петербургу прибывали гости. Весь beau monde. Людей пропасть – шагу не ступить. Поговаривали, очереди женихов к ручке выстраивались. Нас даже по случаю в конторе потчевали. Мы с Петей под вечер уже собирались в трактир, а вышло вот что. Густав Максимович в дверях стоял, когда к нему пожаловал господин важный. – Важный? – Важный. Именитый какой. Ну, может, с титулом. Кучер, лакей, коляска, наружность дворянская, одет франтом, а взгляд такой, будто смотрит сквозь тебя, аж холодом берет. Он с порогу крикнул начальника полиции Клугена. Представился… Григорий. Григорий… – Соломон мучительно посмотрел на жующего Петра, но тот отрицательно помотал головой. – Да вот же, на языке вертелось! – Досадовал он. Илья, кое-как проглотив откушенный кусок, посмотрел в сторону. – Остафьев. – Да! Верно, а ты почем знаешь?! – Это после. Ты продолжай. – Густав Максимович все дела тут же отложил, велел чай подавать. Двери за господином сам прикрыл и дважды ключ повернул. – Эка. – А то! Мы с Петром решили: раз такое дело, стало быть, внимательней надо. Стол в парадной стоит пустой, видал? Ну мы значит туда. Первое время их не слышно было, а потом понеслось. Видать жаловался господин на твои методы розыска. Клуген в ответ орал, что есть мочи: «Выпорю! Благородных господ травить! А повод-то, повод!». – Он выпучил глаза и для полноты картины потряс кулаком. – Было там что-то про неучтивость, дерзость, гауптвахту… Извинялся, ой, как извинялся! Распалялся. А у него что власть есть – тебя выпороть? – А дальше? – Дальше господин ушел, на нас и не взглянул даже. А Густав Максимович, вызвал городничего и велел тебя без промедления вернуть. Уж с тем-то он не церемонился, еле живого выпустил. Орал, что к таким людям и к ручке-то не подойдешь, не то, что расспрашивать о крестьянах-пьяницах. Найди, говорит, мне Богомолова, «болвана этакого, дубину стоеросовую, уж я с ним потолкую, как нужно с господами разговаривать». – А городовой что? – Прохор-то? А третьего дни пьет. У него жена снова загуляла, не до тебя.