Красным молодкам шелковую плетку; А нашим девицам белил и румян. Расплетайся, плетень, расплетайся!" Первая пара опустила дугу из рук, так, что с каждым кругом выбегающим приходилось наклоняться все ниже и ниже. Молодые выныривали из-под дуги, запыхавшись, веселые, румяные, визжащие. Богомолов разглядывал их лица, отмечая про себя знакомых, вспоминая их имена. Низенький – Костров, дальше Ванька, сосед Дрожжина, Горшковых сын, рябая бойкая Аглая бежала с незнакомым крепким парнем, Маня, местная красавица. Выбежала неприятная Илье дочь кучера Городецких, которую он встретил у реки с барчуком. Лица мелькали, пары перетекали с места на место, хороводница все «расплетала» их, пошел шестой куплет хоровода. Тут в самом конце промелькнула черная коса. Илья присмотрелся. В ручейке пар появилась незнакомая девушка, он понял это по тонкой кисти её свободной левой руки, которая не лежала на поясе, как у остальных, а свободно парила, в такт музыке, будто показывая на свое расположение. С каждой новой парой разбегающихся к офицеру вместе с рукой приближалось нечто неясное из глубин памяти. И в тот момент, когда перед сидящими оставалось только двое ребят, он вспомнил свой первый день в Низовке, и одновременно с этим из – под дуги вынырнула Варя. Отпуская руку сына Горшковых, свободной она бросила ошарашенному Илье под ноги веточку кукушкиного цвета с остренькими розовыми лепестками, и одними губами промолвила: «Уходи». 16. Илья рванул со скамьи, едва не упав. Боль в ноге вернулась и усилилась. Он сделал шаг, превозмогая её и пытаясь уследить за удаляющимся синим сарафаном на широких красных лямках-нашивках из набивного ситца. На голове Вари была повязана широкая лента – венец. Его завязанные у основания шеи концы, густо украшенные жемчугом, лежали на спине и тяжело качались в такт быстрому шагу. Мгновение, за которое Варя обогнула все пары, встав в конец хоровода, Илья провел в забытьи. Голос. Как же он не узнал его раньше! Тонкий, уверенный, сбивающийся в конце, будто хозяйка опускает подбородок и поднимает снова. «А, теперь постой,» – думал он, тяжело опираясь на здоровую ногу, – «сейчас ты от меня не спрячешься!». Хохот, разговоры, музыка слились воедино и были неразличимы. Илья успел заметил бледный круг полной луны, как его толкнул в спину грузный высокий Мещеряков. – Ваше благородие! – Обернулся он на ходу, обгоняя Богомолова и делая вид будто снимает шапку. – Осторожней. – Буркнул ему унтер – офицер, теряя из виду жемчужные ленточки, которые едва переливаясь в остатках солнца служили ему маяком. Он осмотрел быстро двигающиеся пары. Аглая, Костров. Аксинья и Ванька Горшков. Вера с каким-то усатым. Мария Чуркина с женихом. Катерина и недавно откомандированный Ряполов. Городецкая Вера и Мещеряков, будь он неладен! Вари нигде не было. Он прошел вдоль их колонны несколько раз, перебрал в голове всех знакомых по именам, внимательно осмотрел незнакомых, прошел к музыкантам, наблюдая, как, взвизгивая, расплетаются пары. Не выпуская из вида хоровод, прошел до пустого бревна, осмотрел длинный стол, мужиков, собравшихся чуть поодаль покурить, тонкие фигурки улыбающихся бесцветными глазами старичков. Нигде не было синего сарафана с красными ситцевыми лямками. Отчаявшись и разозлившись на себя окончательно, Илья подошел и с шумом опустился рядом с потягивающим в одиночестве трубку на самом краю стола Дрожжину. – Хорошо тебе, а, Спиридон? – Не жалуюсь, Илья Иванович. – Варя была здесь. Видел её своими глазами, сарафан синий в маленький желтый цветок, венчик. Дрожжин вздрогнул, посмотрел на въевшуюся в складки потрескавшихся рук грязь, раздумывая, что ответить, сплюнул куда – то за лавку и только тогда протянул: – Нет, Илюша. И я не видел, и мамки бы уже давно растрепали. Да и что им тут делать, сам подумай. Там на фабрике плотют хорошо, довольствие. Устроила их Настасья Львовна честь по чести. Дом заколочен стоит, сам сегодня видел, у меня там ванды стоят. – И, нагнувшись к офицеру, понизил голос. – Ты б может еще б к кому присмотрелся, ась? Ну раз не Катерина, вон Манька, Беспалова дочь, всем хороша. А лицо? Мадонна! – Спиридон! – Перебил его Илья, не обращая внимания на намеки. – Она здесь. Я её видел. – Эка ж ты, благородие! – Он весело поднял указательный палец, зажимая трубку остальными, и, раскашливаясь, рассмеялся. – Нет здесь никого. – Не веришь мне? – Верю. Верю, Илюша. Верю. – Сказал Дрожжин, нехотя вставая и осматривая, пляшущих, – Черт бы их всех побрал, а. Хочешь, пойду поспрашиваю? Ну? – Иди. – А найду, к тебе вести? – Он улыбнулся. – Рядом буду. – Ох, проклятая, извела тебя. – Мне в контору что прикажешь писать? – Резко перебил его Богомолов. – Что де свидетелей двум убийствам нет? Уехали? Что плотют им там на фабрике? А Маклаковой что сказать? Что никаких следов преступника – убийцы их сына не удалось найти? – Есть, Ваше Высокоблагородие! Разрешите … – Спиридон! – Взмолился Илья, голова шла кругом. Дрожжин махнул рукой, придал лицу как можно более равнодушное выражение и подошел к состоявшей из семи мужиков компании. Один из них, невысокий кругленький только закончил скручивать папиросы, сидел на лавке и, похлопывая по колену в такт музыке, подпевал хороводнице. Илья не слышал разговора мужичка с Дрожжиным, но даже издалека было видно: о Ковалевых он давно ничего не слышал. Крестьянин подозвал сидевшую с товарками жену и та, уперев руки в бока, недолго что-то отвечала Спиридону и в конце, разразившись смехом, отошла. Богомолов не стал дожидаться ответа – кроме него снова никто ничего не видел. Развернулся и пошел с площади прочь. Внутри жгло странной обидой: он видел Варю своими глазами, он тонул тогда в реке, утаскиваемый на дно невиданной силой, и все эти убийства, он чувствовал очень отчетливо, были не так просты, как ему твердили все: от Остафьева до земского исправника-начальника сельской полиции. Казалось, будто хотели, чтобы он перестал доверять себе и уехал. Богомолов вышел на плохо освещенную дорогу и пошел по улице мимо домов с незапертыми ставнями. Редко из какого окна пробивался свет лучины: даже оставленные дома дети давно убежали на праздник. Подступал осенний холод, пахло готовкой, подпревающей соломой. Откуда-то тонко тянуло горьковатой душицей. Илье показалось даже, что горечь эта идет из самой его души. «Раз так, уеду». – Решил вдруг Богомолов, открывая незапертые двери дома Дрожжиных. Внутри, поджав под себя босые ноги, сидела Маша. В отличие от большинства детей, она не решилась идти против братова указания. Слезы её только-только высохли, красные веки смежило, ресницы были влажные, на правом рукаве рубашки темнело мокрое пятно. – Вы чевось так рано? – Спросила она хрипло, слезая с лавки. – Устал, нога болит. Да, и не по мне все эти пляски. – Пляски начались? – Машины глаза снова заволокло слезой, и Богомолов, ругаясь мысленно, поспешил её успокоить. – Почти не плясали, да и музыку играть некому. – Вернувшиеся домой сестры, конечно, откроют правду, но слушать плач двенадцатилетней девчонки у Ильи не было никакого желания. – А не Паша за гармониста был? – Я не знаю его совсем. – В усах такой? – Вроде в усах. – Ну вот. – Маша, встала с лавки и на звук хлопнувшего сундука прошла в центр горницы. – Вы куда? – Уезжаю в город. – Неужто душегубца изловили? – Она испуганно сложила ладошки на груди. – Кто он, скажете? – Не изловил. – Задумчиво ответил Богомолов скорее сам себе, чем сестре Дрожжина и посмотрел в окно. – Но остаться сверх сего уже не могу. Накажут меня. – Жалко. Илья аккуратно сложил крестьянскую рубаху с отороченной льняной терракотовой ниткой воротником, рабочие порты из неотбеленного холста, пояс. Все эти вещи нашел для него Дрожжин, когда выяснилось, что в привычной одежде служителя земской полиции в деревне делать нечего. Из праздничного сегодня на Илье была только белая тесьма на шапке. Когда Маша снова заглянула к нему в горницу, Богомолов уже повязывал поверх привычного двубортного мундира пояс из черного сукна с красными кантами по длине и пряжке. От плеча к воротнику шел красный плетеный шерстяной шнур, пересекающий карточку со знаками различия и укрепленный у воротника на погонную пуговицу. Сапоги были начищены, рядом лежала черная фуражка. Маша, отошла от горницы, села за стол и, не зная, чем себя занять, принялась за вышивку. Офицер, приготовившийся к отъезду, сел рядом. – Смурной вы, Илья Иванович. Все время, как живете, смурной ходите. Улыбки на вас не бывает. – Как не бывает. – Богомолов улыбнулся. – Просто повод нужен. Маша продолжила аккуратно водить иглой по белой канве. – Я вот деревцо вышиваю. Ладно выходит, как у матушки покойной, царствие ей небесное. – Она помолчала. – Матушка вот всегда улыбалась. – Скучаешь за маменькой, а, Маш? – Уже не так сильно. Раньше, бывало, ночью спать не могла, так к маменьке на небо хотела. Просила забрать меня к себе. Сейчас уже не так сильно. – Я тоже по своим родителям скучаю. Они посидели молча. – Ой! Илья Иванович! – Девчонка посмотрела в окно, и, вспомнив срочное, отложила вышивку. – Вас, Варя Ковалева – то нашла? Вы встретились с ней? Кровь прилила к щекам Ильи, а оттуда ударила прямо в голову, туманя сознание, но лишь на миг. Он тут же собрался, вскочил и обратился к девочке: – Ты о чем, Маша? Ковалева же в городе! – Нет, Илья Иванович! Она здесь! Вас искала. Вы уехали, я у окошечка сидела, увидела её, она рукой махала… – Синий сарафан на ней был? – Синий, синий, Илья Иванович. – Маша! Что ж ты раньше то не сказала! – Богомолов ринулся к двери и на секунду задерживаясь, обернулся: – Что она сказала? – Спрашивала вас. – И? Что еще? – Я сказала, что вы уехали, – торопясь, Маша начала пересказывать разговор, – она меня спросила, по какой дороге, долго ли пробыть обещали. Я отвечала ей, как есть, Илья Иванович, как дома говорили, сказала, она и ушла. – Одна была? В повозке? Пошла по какой дороге? – Одна, совсем одна, пешком. Прямо за вами, мимо Ивановых, к церкви и пошла.