– Живой хоть? – Да как знать… – В одних помочах… И спина вся изрезана, как у тех, помнишь? – Так тех у Ковалевского дома находили. – Так и тут недалеко осталося. – Вернуться б надо. – Катькина беда. – Так оно. Дородная баба бросила рядом с грядкой жирный капустный лист, встала и, охая, вытирая руки о передник, выглянула во двор. Один за другим по деревне побежали, бросая свои работы, соседские мужики. Вдалеке виднелся несущийся по дороге конь низовского старосты. Залаяли собаки, рядом в пустую телегу спешно запрягали лошадь. – Влас, ты куда? – Беда, баб Тань! Крестьянка схватилась за сердце и принялась себя и пробегавших мимо мужиков осенять крестным знамением. – Кажись не довезём, дед Прош. – А ты молчи! Не то, спущу тебя с телеги, пешком пойдешь. – Да, он и не дышит вовсе, дед Прош! – Вот заладил, бес! Не наше с тобой дело, барыня велела привезти, ей и отвечать. А вон и она. – А чего так? – Не нашего ума дело, говорят тебе! 45. В старой поддевке из домашнего сукна у покрывшейся первым ледком заводи стояла женщина. Устлавшие землю каштановые, буро-желтые, густо-красные листья чернели, рассыпались под её ногами, смешивались с серой грязью и бурым песком. Илья спускался к ней с пригорка широким шагом, чуть припадая на левая ногу и чеканя сапогами мерзлую землю. – Долго едешь, Илья Иванович. – Крикнула она ему, не оборачиваясь. Богомолов посмотрел себе под ноги, усмехнулся чему-то, покачал головой. – Как вы узнали, что это я? – Не мудрено знать, ко мне ходить больше некому. Они поравнялись, обменялись бессловесным приветствием. Пустые глаза бабы Нины, не отрываясь, смотрели куда-то вдаль. Илья проследил за её взглядом, но в серых полосках неба и воды не увидел ничего. – Как там Дрожжиновские девчонки? – Плохо, теть Нин. – Илья потер озябшие кулаки. – Остались круглыми сиротами, разберут по семьям, но ждёт ли их там что-то хорошее, одному Богу видно. Катерину тетка забрала, а остальных, говорит, кормить нечем. – Брешет. – Ей указа на то нет. Хочет берет, а не хочет, не заставишь. Ковалева хмыкнула и покачала головой. Офицер положил руку ей на плечо. – Теть Нин, где она? Тело женщины под ладонью офицера сжалось, она медленно повернула к нему голову. – Я не знаю, Илюша. Не знаю, правду говорю. Не знаю. И из её белесых глаз покатились густые слезы. Сердце у Ильи заболело, сжалось, он задышал часто, обнял Ковалеву за плечи и спросил снова. – Где она? Вы не можете не знать, вы ведь тоже русалка. Найдите, позовите её! Вы же можете. – Ничего-то ты не знаешь, Илья Иванович. Видел что-то и думаешь, понял, как всё устроено. А на самом деле, нет. – Так расскажите мне! – Перебил он её. – Расскажи тебе! Вот она, – Ковалева кивнула в сторону озера, – тебе рассказать пыталась, и что хорошего сделала?! Погубила только себя и меня одну оставила. Я – то старуха, сгину, а ей ведь жить и жить. Она снова утерла мокрые щеки расшитыми концами небрежно повязанного платка. – Я ведь убил его. Ковалева только махнула рукой и пошла к дому. – И все заветы свои он с собой унес. Мой завет – не ходить к воде, а ослушаешься… Думаешь, чего мои глаза не зги не видят? Ослушалась, полезла как-то за ней. И всё. – Она помолчала. – Он тебя не сразу, по частям забирает. У кого глаза, у кого сердце. Вот и не могу я её найти, разве ж я бы тут сидела. – Мальчик его, сын, поэтому немой? – И этого не знаю, уродился такой. Видать за грехи отцов своих. Авось насмотрелся ещё в утробе на то, как его папенька с маменькой людей мучали, и решил всю жизнь молчать. Вместо своей клюки она оперлась на его руку и остановилась, чтобы отдышаться. – Как давно Остафьев таким стал? – Каким таким? – Нина улыбнулась себе под ноги. – Что, Илья Иванович, язык не ворочается сказать? Водяным он был. Водяным! Чертов брат. Обернулся, когда сюда приехал. Доигрался. Всё они духов вызывали, барские развлечения зимой в деревне они такие. Волком от скуки воешь. Он нам всего не рассказывал, но обмолвился как-то, что пришёл к нему однажды ночью после этих сеансов старый водяной. С реки. И велел к воде подойти. Подошли, посмотрели вместе, водой тот на барина побрызгал и дальше спать отправил. Тот потом девок русалками стал таскать, кого родители прокляли или не доглядели, лошадей топил, мужиков, детей, супостат. Один день ходит – барин. Оденется, дрожки себе подавать велит, в Торжок едет или в Тверь, к губернатору. Пьет вино, кушает. Подарки дарит. А другой день на соме по озеру скачет, чертов конь, сом-то, знаешь, наверное. Баб пугает. Кто пьяный мимо едет, тому и показаться может. Ничего не боялся. И утопить мог и урожаи портил. Худого много делал. Кто из девок приглянется, сразу к себе на дно тащил. Уж как я Варю берегла, берегла, а она всё к воде ходила. Сядет, ждёт, прутом что-то по песку водит. Маму, говорит, вспоминаю. Вот и приглянулась она ему. – И давно она русалка? – Давно. Баба Нина отпустила руку Ильи, выпрямилась и снова пошла в горку. – Наградили тебя хоть? За душегубца-то? – Если бы не Анна Павловна, за убийство дворянина ехать бы мне сейчас на каторгу. Некому награждать. Начальник полиции пропал. Ищем. Его приказчик Остафьевский в ту ночь из имения вывез, и след их простыл. Густав Максимович дружил с ним, куда пропал, никто понять не может. Как в воду канул. – Да и не дружил вовсе. Так, дела его грязные покрывал за свой интерес. – А вам откуда знать?! – Поразился Богомолов. – Жила я с Остафьевым. Молодой ещё. До Настасьи Петровны. Недолго, пока ребеночком не разродилась. Дурное дело, хвалиться нечем. Но скажу тебе точно, начальник ваш – свинья. И за свое молчание выгоду имел. – По-вашему, выходит, Клуген всё знал?! – Всего никто не знает. Даже ты и я, но какие-то грехи его покрывал точно. Сбежал поди. – Не верю. – Илья задумчиво постучал костяшками пальцев по покосившейся изгороди. – Есть кому поправить? – Нет. – Протянула Ковалева и, охая, наконец опустилась на лавку у дома. – Мне можешь не верить, а вот до Звонарихи, солдатки, третья от Дрожжиновской изба, сходи. Пусть она тебе своё варево покажет, которое по всей губернии возили. – Какое ещё варево? – Дурман. Сушили траву разную, какую прикажут, соберут и тащат потом к ней. Она её поварит-поварит, потом выпарит и оставшееся в бутыли. – Зелёного стекла? – Зелёного, с ладонь. Богомолов сел рядом. Несколько долгих минут он привыкал к мысли о том, какую партию разыграл Густав Максимович, над чьими нюхательными солями в зеленом стекле потешалось все управление. – Как вы теперь одна? – За меня не переживай, к брату поеду. Одной слепой в доме сложно, ложиться только помирать. А я смерти боюсь. Очень боюсь. Ничего хорошего она мне не приготовила. Они помолчали.