Девушка от своего невольного предательства заходилась в беззвучных слезах и добиться от неё еще хотя бы слова уже не представлялось возможным. Женщина вывела дочь за руку и уже перед тем, как закрыть за собой дверь, обернулась. – Ещё вот что. Уж не знаю, зачем, но моя говорит, будто Катя пояс чей-то к воде понесла. – Ильи Иваныча, мама. – Подсказали сзади. – Варя! – Вырвалось у офицера. Он в два прыжка преодолел расстояние до своих вещей, вытряхнул на пол, принялся рыться в них, ища тряпицу, в которую заворачивал пояс и, повторяя про себя, будто в бреду: «Твоя защита. Твоя защита. Защита». Ни тряпицы, ни пояса нигде не было. 28. Продолговатое дно лодки разрезало небо. Весло медленно, мягко, неслышно скользнуло в толщу воды и, едва не задев её, вынырнуло наружу. «Дед Проша». – Пронеслось в голове. Порфирий Мельников, поругиваясь, проходил на старой лодке самое узкое место реки. Купаясь, внучка обронила здесь куклу. Устав слушать рыдания, он вытащил худую долблёнку, взял единственное весло и шаг за шагом принялся исследовать запруду недалеко от Ерменской мельницы. Вода была стылая, кое-где бурела. Дно в этом месте было не мягкое, илистое, а каменистое, всё в сине-зеленом бархате речных водорослей. Кое-где вершины камней выступали над водой, и Проше приходилось прикладываться к ним краешком весла и аккуратно отталкивать лодку. Она немного шла, но тут же билась об очередной торчащий валун. Мужики рыбачить здесь не любили. И зря: место было хорошее: тихое, рыбное. Каждый неожиданный удар лодки сопровождался Прошиной бранью. Издревле устроено было, и он вспоминал то время со слезами на глазах, что деревня создавала свою речку, какую ей нужно, – облагораживала, чистила дно от камней и сучьев, на аккуратном берегу каждая песчинка своё место знала. Сейчас никто подобным не занимается. Избы лепятся одна к другой, наподобие грязных прудов в оврагах стоит вода, исчезают леса, болот и в помине нет. «Знай только, что с дворовыми девками и могут нюхаться». – Крестьянин перекладывал из одного угла рта в другой краешек горькой изжёванной папиросы, и его взгляд надолго приковывал горизонт. Он вырос далеко отсюда, в Заполице, месте на склоне трёх полей. Если посмотреть на неё с увала, то деревня казалась зелёным островком, уложенным на громадную тарелку. Дома и улицы утопали в зелени. Своей реки, да такой, как в Низовке, там отродясь не было, из огромного вала бил только холодный небольшой ключ. Трудолюбивому селянину и этого оказалось достаточно: рядом устроили огромную колоду, в ней бабы полоскали белье, а воду, вырывавшуюся из ключа, направили в русло. Оно шло за лужками одвориц южной стороны деревни на много-много верст и попадало в другую речку – Вою. Бани в Заполье строились исключительно в конце лужка, где был вырыт небольшой пруд с ключевой чистейшей водой, чтобы напарившимся березовыми вениками мужикам было куда нырять субботним вечером. Дед Проша очнулся, охнул, глядя на солнце, занявшее самую высокую точку. «Нехорошо». – Протянул он, доставая весло и оглядываясь. В полдень у водоёмов, а тем более в самой воде нечего было делать – время водяного. Проша перегнулся через борт лодки и споро принялся шарить по дну одубевшими руками, обращаясь к воде по-стариковски уважительно, почти благоговейно – «Помогай, водушко». Её обязательно должны были спасти. Запертые в воде звуки многократно усиливались. Услышав приближение лодки, она приготовилась впитывать их, понимая, что расколется и оглохнет. И она раскалывалась и глохла – каждый удар деревянного весла о камни настигал слух, вероломно врываясь в сознание. В эти секунды уговаривать себя, что её, вжатую в дно, сросшуюся с плотью реки, заметят, было невероятно сложно, но она видела морщинистые кисти Проши, даже чувствовала, как он касается её плеча, и продолжала таращить глаза. Глаза – единственное, что осталось от неё прежней. Заперев в самый тёмный угол памяти причину, по которой она оказалась погребенной на дне запруды, девушка сжалась в ожидании очередной волны неправдоподобного звука. Её окутало нечленораздельно-бурлящим Прошиным шёпотом, пузырящееся облако на мгновение закрыло размытые очертания лодки, крестьянин ощупал края камня, странного, необычно упругого, с одной стороны, будто спрятанное брюшко ежа, вытащил и согрел дыханием руки, дивясь парой диковинных блестящих камушков, неизвестно как вросших в поверхность круглого валуна, и медленно, подслеповато щурясь, покинул места, где теперь они обе покоились. Наступила непроницаемая тишина. Залюбленная, без ротика и глаз, в скроенном из старого тряпья сарафанчике, Крупеничка лежала справа от её плеча. Играть с такими – редкость для крестьянских ребятишек. Туго набитая горохом, овсом или гречкой, почитаемая за оберег, редкая зерновушка попадала в руки ребенку. Обычно их шили после сбора урожая осенью, ставили в красный угол к иконам и не трогали до весны, но Проша отдал свою любимой внучке, едва та успела ткнуть в неё своим маленьким розовым пальчиком. Крупеничка в доме – к хорошему урожаю. Чем толще набитое туловище куклы, тем зажиточнее семья, тем урожайнее будет год. Матушка покойная сказывала, что в суровую зиму они могли спасти небольшую семью от голодной смерти. Эту куколку она хорошо помнила. Любаша с ней не расставалась: сажала в лапоть, будто в саночки, и возила так под оханье старушек по всей деревне. Обычно за ней увязывались мальчишки, человек пять или шесть, и пытались ради шутки зерновушку отобрать, улюлюкали, задирали, гоняли девчонку по улицам вместе с бездомными собаками. Семилетняя Любаша никого не боится: хватает хворостину подлиннее или куст крапивы и, изжалив руки в кровь, гонит от себя преследователей – куколку в обиду не даёт. Она подняла глаза. Кусок платья у зерновушки еле держится, скоро унесёт течением, зерна разбухли и вот-вот повылезают из швов туловища. Не увидит больше Любаша своей любимицы. А вот у неё самой в детстве игрушек, как мать померла, никогда не было. Однажды они с соседскими детьми дождались, пока старшие уйдут на сенокос и привязали к невыгнанному барану ушат. Места на всех желающих в ушате не хватало, и она, как самая взрослая, организовала в загоне нечто вроде ярмарочного аттракциона с очередью и билетами за вход, видела такое в Твери, когда выезжали торговать на праздники. Баран был огромный, буйный, с его сероватой шерсти до самой земли свисали черные сбившиеся колтуны грязи, мешавшие бегать. Запряженным баран бесился, пытаясь сбросить импровизированную подпругу, разгонялся и с силой бился боками о края ограды, падая по дороге и приводя сидящих в неописуемый восторг. Наказали потом всех кроме неё. Сильнее всего попало Валюшке, дочери хозяина злополучного барана, та еще три дня потирала пришибленные повыше локтя руки. Как она тогда хотела оказаться на Валином месте! Не в день смерти матери или отца, а в тот, когда они катались на баране, – она вдруг поняла, что теперь ругать её некому – сирота. Быстро-быстро из глаз выкатилась слеза и смешалась с пресной водой. Она снова попыталась поймать размытое дрожащее солнечное пятно, но перед ней уже было следующее лето, в которое они мастерили из огурцов бочки и колоды, а из репы – корыта. А другим летом чуть не захлебнулся мальчишка, за которым её оставили смотреть, – они заигрались на берегу. Из воды ребёнка вытащили почти мёртвым, а она всё не могла понять, почему легкий мальчик, которого дети обычно таскали на руках, теперь такой тяжелый и синий. Вокруг носились, кричали, плакали, шлепали мальчишку по мокрым ледяным щекам, а её тело словно деревянное, не могло пошевелиться, и в голове стучало: «Какой тяжелый. Как теперь нести? Ну очень тяжелый». Мальчик тот выжил, и с тех пор по праздникам за здравие спасшего его рыбака она всегда ставит самую большую свечку. Интересно, какого цвета сейчас её тело? Одутловатое, сине-зелёное, как у утопленницы или чёрное, как дно, с которым она сейчас была одним целым. За упокой или здравие будут ставить её свечку… Следом выплыла залитая солнцем поляна, они втроем мячом из счесанной коровьей шерсти играют в чикало-бегало. В середине игры мяч улетает в высокую траву, откуда его тут же с визгом забирают старшие парни из соседней деревни. Как же они потом плакали! Втроем навзрыд, переливчато, на разные голоса все оставшиеся полдня. А вечером мяч вернули, да не абы кто, а самый завидный жених из соседней Волковки. Статный, с ямочкой на подбородке, огромными ладонями и густой шапкой медных волос юноша принес мяч прямо к дому, и, задержавшись у ограды, посмотрел на неё, ошалевшую, враз оглохшую, черными глазами прямо в душу, откинул прядь ото лба и спросил что-то про хоровод. Дальше сложилось скверно. От необычного гула в ушах, от шепота вокруг, она, задичившись, ни с того ни сего рассмеялась и ответила со невиданной злостью: «С тобой – никогда!». Кто-то из подруг, не сдержавшись, прыснул, парень вздрогнул, не ожидав отказа, и ошалело зашагал прочь. А спустя неделю ушел рекрутом на войну, где его через месяц взяли в плен и повесили. В пятнадцать она не понимала совсем ничего. В голове прогудело: «Ни-че-го». Смешивались и представали перед глазами одним пятном, куда более ярким, чем уходящее солнце, обрывки воспоминаний её несложившейся жизни. Ведь согласись она тогда – сейчас не лежала бы здесь. Вот как, одно слово – и всё иначе. Глаза продолжали белеть в прозрачной, как слеза, воде, единственным оставшимся живым местом её тела. Холод воды не чувствовался, как дыхание или шум в ушах. Сердце перестало биться почти сразу, это стало ясно по бездвижной груди – двух каменистых выступах рядом с раскинувшимися черными корягами, лишь очертаниями, напоминавшими руки. Чем стали живот, ноги, стопы она рассмотреть уже не могла. Не видела и своих длинных спутанных волос, ставших пучком черно-зелёных водорослей. Когда длинные нити течением выносило на поверхность, они красиво переливались золотом. Дед Проша скрылся. Место надежды занял едкий, огромный страх. 29. У костра сидели трое: Дрожжин и братья Переходовы. Лицо Спиридона ничего не выражало, только брови подергивались в такт треску поднимающихся от поленьев искр. Братья, Мартын и Гриша, наспорившись снова о чем-то сидели молча со скорбными лицами, поминутно оборачиваясь на любой случайный скрип. Они забрались в самую неприятную его часть. Проверив за день все близлежащие к деревне рощи, решено было спуститься на дно долины, уходившей далеко на север, и на много верст вокруг которой не обитало ни единой души. Воздух здесь стоял спертый, сырой, неподвижный. На густой высокой траве блестели капли. Изредка кричали перепела. Громче всего было слышно гудение мошкары, летавшей огромным черным облаком. Закат только принимался, но в низину густая плотная темнота сползла за считанные минуты и сразу придавила собою едва пробивавшийся сквозь высокие кроны прозрачный свет. Привал устроили на небольшой голой прогалине, окруженной плотной черной стеной деревьев. Дрожжин сушил сплетенные из лыка сапоги с высокими голенищами, вытянув босые грязные ноги к костру, и на вышедшего к ним Богомолова он не обернулся. За долгие часы поисков Катерины среди некошеной высокой травы, на берегах, в отцветающей воде, у Низовских домов, за клетьми и в сараях, все произошедшее снова начало казаться Илье дымкой тяжелых накрывающих под утро плитой сновидений. Его одолела нереальность и необъяснимость прошедших дней. Временами малодушно хотелось, чтобы Дрожжин разозлился, прогнал его, и можно было вернуться, вымыться в бане, как следует напарившись березовым веником, наесться, нанять возницу и нестись без остановок до самого Бежецка, а уж дома броситься на кровать и проснуться через двое суток. Где-то в глубине души он раскаивался, что вернулся. Запертое внутри недовольство друг другом стояло в воздухе. С Дрожжиным они, как только крестьянка с дочкой ушли, то было уже почти два дня назад, перемолвились едва ли десятком слов. То, что Катерина пропала, стало ясно к утру. На поиски собирались быстро, но обстоятельно, что позволило без привалов впустую исходить десятки вёрст. Перед самым отъездом Илья тайно отправил с соседским мальчишкой небольшую записочку в церковь. Встречу с Переходовыми, охотившимися в долине на крупную дичь, можно было считать удачей, если бы не одно открывшееся обстоятельство. Эти двое прекрасно знали местность, и за приличное вознаграждение, которое предложил Богомолов, уже второй день помогали обходить топи и дикие места, но оказались настолько непримиримыми с мнением друг друга спорщиками, что рядом невозможно было идти. Поводом становилось что угодно: каким путем лучше обойти поваленные ветром деревья и стоит ли, какая проскочила вдалеке дичь, чья очередь идти за сухостоем для костра. Их раздражало друг в друге буквально всё: мысли, повадки (одинаковые, к слову), но что удивительно, с той же силой, которая отталкивала, – братьев притягивало обратно, едва только один терял из виду второго. Разногласия их были мелочными, не стоящими внимания, меж тем споры разгорались, как лесной пожар, и были настолько бурными, что первое время Богомолов с Дрожжиным отставая на десяток шагов и вскинув брови, только удивлённо меж собою переглядывались. Это и было их единственным пересечением. В остальное время Спиридон шёл молча, насупившись, с упрёком и разочарованием во взгляде, будто всё произошедшее – вина Богомолова, но одновременно чувствуя, что это совершенно не так. Общая цель не объединяла. Илья старался не участвовать в бесконечных спорах и чувствовал себя здесь лишним. Он следовал за крестьянами молча, словно тень, пытаясь сосредоточиться на поисках девушки, которая теперь была ему невестой. Это обстоятельство офицер старательно обходил в мыслях. Осознав, как именно случилось их сватовство, бесчестно, скверно, он злился на Катерину, которая подло воспользовалась его затуманенным рассудком. Илья удивлялся своей слепоте и сетовал, как он мог не разглядеть за детской робостью вполне осознанную взрослую женскую расчетливость. Снова. Он вышел из-за деревьев, сразу учуяв доносящийся из котелка запах варёных картофелин, и с облегчением скинул с онемевшей спины крошни. Гриша – мужичок маленького росту, с короткими ногами, детской стопой и ладонями, но красивым лицом, настолько, что даже немного косые серые глаза его не портили, был старшим братом. Говорил тихо, но мог подолгу монотонно повторять одну и ту же мысль, разбирался в следах крупной дичи, искусно расставлял силки, в сказки и нечистую силу не верил, за что сразу сыскал симпатию унтер-офицера. Гриша считал, что Екатерину могли украсть и насильно выдать замуж, опрашивал всех попадавшихся крестьян и умело сложил разрозненные факты в единую картину. Позже выяснилось, что похожую девушку действительно видели в десяти верстах от Низовки. Младший, Мартын, в отличие от брата, говорил громко и прерывисто, был суетливым и вышел ростом, но не лицом: курносый, рябоватый, на высоком лбу – заметные бугры, едва прикрытые черными редеющими волосами. Он же, напротив, однажды поймав напряженный заинтересованный взгляд Дрожжина, оседлал своего любимого, как выяснилось, конька и баял о нечистой силе, не переводя дух. Из-за него путникам часто приходилось сворачивать с широких дорог на неторные заросшие тропы, «к батьке лешему» и тратить время, пытаясь продраться сквозь немые непроходимые лесные дебри. За час от тёплого воздуха костра одежда окончательно просохла, Илья согрелся, сомлел и почти погрузился в сон, как вспыхнула искра очередного спора Переходовых. Он лежал на земле под грубой рогожей, болезненно выныривая из дремоты, под разрезающий тишину голос Мартына. Лежавший справа Дрожжин тоже зашевелился, потянувшись за табаком: «Не угомонится никак». Сквозь неплотно смежённые веки проступали полупрозрачные золотые блики костра. В затылке стучало, ссадина на щеке от влажности зачесалась и к вечеру уже горела, руки и ноги, налитые свинцом, лежали без движения. – … а рыба-то, что ей будет: рыба тварь бессловесная. – Слышался голос старшего. Илья видел только его ноги, остальное закрывал огонь. – А не скажи, брат. – Опять ты за своё! Богомолов с досадой повернулся на другой бок, лицом во мглу, и закрыл глаза в надежде погрузиться в сон, но сознание против воли принялось выхватывать отдельные слова Переходовых, а затем, уцепившись за ниточку их речи, и вовсе вынырнуло из приятной дремоты наружу. – … на той стороне озерцо есть. Вон, что за холмом и ниже, видишь? – Мартын поймал взгляд Дрожжина и показал пальцем куда-то на восток. – Наловили мы, значит, там прошлым летом рыбы: налимов, лещей, сигов. Тащили полные неводы! Старик с бабкой, местные, из леса с ягодой выходют, стоят, дивятся. «Вай, отродясь, – говорят, – здесь рыбы не было, водяной, мол, ловить не даёт». Не даёт! Мартын вон посмеялся, нам то что. Мы тогда ещё с телегой ходили, так она полная была. Вот так рыбы, если встать. – У костра послышалось шевеление. – Угоститься старики наотрез отказались. А времени, Ильинская неделя была, чуешь? Местные в лес, как вечор, так ни-ни. На той телеге мы до Ермилово добрались – дочери моей пряников купить, лошадь у самого развалу привязали, далеко чтоб не ходить и телега на виду была. – И? – Спросил уже сидевший в облаке ядовитого табаку закуривший Дрожжин. – И то. Вернулись мы, глядь, а там вместо улова – полная телега конёвих говен! – Эка. – Ухмыльнулся Спиридон. – Вот те крест! Рыбы нет, а оно лежит, свежее! Вот как так? – Забрали. – Лениво отозвался Гриша. Различалось в его голосе меж тем и толика сомнения. – Ермиловские и забрали. – А ты видел? Вместе ж стояли, не успели б! – С утра ты, брат, сказывал, как мужик набрал рыбьего клёска, а дома чешуя оказалось с монету серебром. А нам пошто водяной вместо серебра навозу отсыпал? – Так-то другое! Тот мужик с водяным договор имел, рыбы хозяин давать не хотел – от рыбака вот серебром и откупился. – А зачем ему откупаться от простого мужика? – Вскинул брови промышлявший ловлей Дрожжин. – Он, коли надо будет, все тебе сети разбросает, попутает, на берег выбросит. Ночью с вешал неводы распустит, не с чем поутру идти будет. А надо, утопит, затащит вглубь омута, да еще глумиться станет. Скажешь тоже! – Э, – протянул Гриша, – тут хитрость знать надо. – Какую ж? – Относ! – Ага! – Спиридон покосился на унтер-офицера, разглядывая краем глаза его укрытую фигуру. – Поднести надобно рыбьему царю… Неужто в Низовке не носют? – Ишь ты… – Отмахнулся, снова укладываясь тот. К счастью, на этом разговор стих. Дым смешался со сгустившейся тьмой так, что воздух вокруг костра стлался туманом и оставлял от сидевших лишь черные силуэты. На ветке встрепенулась, крикнув, неясыть. Ночь сковала виски, мысли сжались, и офицер наконец провалился в сон. Он проспал час или два. Илья вынырнул из забытья, задыхаясь, в страхе откидывая тяжелую рогожу и жадно втягивая носом студёный воздух. Первым слабым ветерком тело тут же неприятно просквозило. Он вспотел, волосы липли к вискам и шее. Илья укрылся снова и осмотрелся. До рассвета оставалось немного, видно, собирался дождь: в неподвижной черноте неба горела одна единственная звезда. Костер потух, искорки углей извивались змейкой. Снятый котелок отставлен с огня в сторону. Вокруг никого не было. Гриша укладывался на ночлег слева от офицера, прямо в рубахе на тонкий слой соломы, только подложив под голову какое-то тряпье. Богомолов отчетливо помнил, как боролся с желанием вытянуть ноги, чтобы не разбудить старшего Переходова. Сейчас о том, что рядом лежал человек, напоминала лишь примятая трава и разбросанное домотканное. Выныривая сквозь стелющийся по земле туман, офицер поднялся на ноги, кое-как натянул армяк, растёр веки, онемевшую шею, обошёл кострище, проверил каждое из трёх пустующих мест, вернулся к вещам, вытащил табельное, проверил его и сделал два больших глотка воды из бондарного бочонка, напряжённо вслушиваясь в невнятные звуки, понесшиеся из утробы леса.