А потом, стоило подумать, что он сможет получить удовольствие от этого необыкновенного путешествия, как Ад разверзся перед ним… Мамулян, слишком увлеченный Пожирателем Бритв, ничего не почувствовал, когда Марти прорвался сквозь него. Брир то ли заковылял, то ли побежал вперед, подняв мачете и нацелив его на Европейца. Тот сделал безупречно экономный шаг в сторону, чтобы избежать атаки, но Брир развернулся для второго удара с поразительной скоростью, и на этот раз, скорее случайно, чем намеренно, мачете скользнуло по руке Мамуляна, разрезая ткань его темно-серого костюма. – Чед, – сказал Европеец, не сводя глаз с Брира. – Да? – ответил светловолосый юноша. Он все еще стоял, прислонившись к стене рядом с дверью, как ленивый герой. Он нашел тайник сигар Уайтхеда, положил несколько в карман и закурил одну, выпустил облако тускло-голубого дыма и стал наблюдать за гладиаторами сквозь пелену алкогольного дурмана. – Чего ты хочешь? – Найди пистолет пилигрима. – Зачем? – Для нашего гостя. – Убей его сам, – небрежно ответил Чед. – Ты можешь это сделать. Разум Мамуляна возмутился при мысли о соприкосновении с подобной гнилью; лучше пуля. Выстрел с близкого расстояния уничтожит Пожирателя Бритв. Без головы даже мертвые не могут ходить. – Принеси пистолет! – потребовал он. – Нет, – ответил Чед. Преподобный сказал, что лучше говорить откровенно. – Сейчас не время для игр, – сказал Мамулян, на мгновение отвлекаясь от Брира, чтобы взглянуть на Чеда. Это была ошибка. Мертвец снова взмахнул мачете, и на этот раз удар пришелся Мамуляну в плечо: лезвие вонзилось в мышцу рядом с шеей. Европеец не издал ни звука, только хрюкнул, когда упал клинок, и еще один, когда Брир вытащил оружие из его тела. – Стой, – сказал он своему противнику. Брир покачал головой. Ведь именно за этим он пришел, не так ли? Это была прелюдия к акту, который он долго жаждал исполнить. Мамулян приложил руку к ране на плече. Пули он мог принять и выжить; но более травматическое нападение, которое нарушило целостность плоти, было опасно. Он должен прикончить Брира, и, если Святой не принесет пистолет, ему придется убить Пожирателя Бритв голыми руками. Брир, казалось, почувствовал его намерение. – Ты не можешь причинить мне боль, – попытался сказать он, но слова звучали абракадаброй. – Я мертв. Мамулян покачал головой. – Конечность за конечность, – пробормотал он. – Если придется. Конечность за конечность. Чед усмехнулся, услышав обещание Европейца. Господи Иисусе, подумал он, вот так и наступит конец света. Лабиринт комнат, машины на автостраде, прокладывающие свой последний путь домой, мертвые и почти мертвые обмениваются ударами при свете свечей. Преподобный ошибся. Всемирный потоп не был волной, не так ли? Это были слепцы с топорами; великие, стоявшие на коленях и умолявшие идиотов не убивать их; зуд иррационального, переросший в эпидемию. Он смотрел и думал о том, как опишет эту сцену преподобному, и впервые за свои девятнадцать лет его хорошенькая головка почувствовала спазм чистой радости. Марти не осознавал, насколько приятным было путешествие для пассажира чистой мысли, пока не погрузился в тело Мамуляна. Он почувствовал себя освежеванным и погруженным в кипящее масло. Он бился в конвульсиях, его сущность вопила, требуя положить конец аду телесности другого человека. Но Карис была здесь, и он должен держать эту мысль в голове, как пробный камень. В этом водовороте его чувства к ней были чисты как математика. Уравнения – сложные, но изящные в своих доказательствах – требовали усилий и походили на правду. Он должен держаться за это осознание. Если забудет о нем – погибнет. Хотя и лишенный чувств, он ощущал, как новое состояние пытается навязать ему свое ви́дение. В уголках его слепых глаз вспыхивали огоньки, пространства открывались и снова закрывались в одно мгновение – солнца грозили вспыхнуть над головой и гасли, не успев пролить ни тепла, ни света. Им овладело какое-то раздражение: зуд безумия. Почеши меня, говорило оно, и тебе больше не придется потеть. Он парировал соблазн мыслями о Карис. Ушла, сказал зуд, глубже, чем ты осмеливаешься идти. Несравнимо глубже. То, что он утверждал, возможно, было правдой. Мамулян проглотил ее целиком, взял с собой туда, где хранил свои любимые вещи. К тому месту, где пребывал ноль, с которым Марти столкнулся на Калибан-стрит. Оказавшись лицом к лицу с вакуумом, он съежился: на этот раз отсрочки не будет. Такое место, сказал зуд, такое ужасное место. Хочешь посмотреть? Нет. Ну же, смотри! Смотри и трепещи! Смотри и исчезни! Ты хотел знать, кто он такой, – что ж, теперь ты это увидишь, став червем под его ступнями. Я не слушаю, подумал Марти. Он двинулся дальше, и, хотя здесь, как и на Калибан-стрит, не было ни верха, ни низа, движения ни вперед, ни назад, у него возникло ощущение спуска. Может, это просто метафоры, которые он носил с собой, что он представлял ад как яму? Или он ползет через внутренности Европейца к кишечнику, где спрятана Карис? Конечно, ты не выберешься, с улыбкой сказал зуд. Только не после того, как туда спустишься. Назад пути нет. Он никогда тебя не высрет. Ты останешься взаперти, раз и навсегда. Карис вышла, рассудил он. Она была в его голове, напомнил ему зуд. Она листала его библиотеку. Ты похоронен в навозной куче, и глубоко, о да, мой друг, очень глубоко. Нет! Не сомневайся. Нет! Мамулян покачал головой. Он был полон странной боли; и голосов. Или это лишь прошлое болтает с ним? Да, прошлое. В последние недели оно жужжало и сплетничало ему в ухо громче, чем когда-либо за предыдущие десятилетия. Всякий раз, когда его разум бездействовал, гравитация истории брала свое, и он снова оказывался на монастырском дворе, где падал снег, и мальчик-барабанщик справа от него дрожал, и паразиты покидали тела, когда те остывали. Двести лет жизни проистекли из этого заговора мгновений. Если бы выстрел, убивший палача, опоздал всего на несколько секунд, меч упал бы, его голова покатилась, и столетия, которые он прожил, не удержали бы его, как и он их. Почему круг мыслей вернулся сейчас, когда он смотрел на Энтони через всю комнату? Они находились в тысяче миль и семнадцати десятилетиях от того события. Я не в опасности, упрекнул он себя, так зачем дрожать? Брир балансировал на грани полного краха: убить его было простой, хотя и неприятной задачей. Он внезапно рванулся вперед, его здоровая рука схватила Брира за горло прежде, чем тот успел ответить. Тонкие пальцы Европейца вонзились в размякшую плоть и сомкнулись вокруг пищевода Брира. Затем он потянул, сильно. Добрая часть шеи Брира отделилась в брызгах жира и жидкости. Раздался звук, похожий на вырывающийся пар. Чед зааплодировал, держа сигару во рту. Сидя в углу, где упал, Том перестал хныкать и тоже наблюдал, как калечили Брира. Один человек сражался за свою жизнь, другой – за свою смерть. Аллилуйя! Святые и грешники вместе. Мамулян отшвырнул пригоршню мерзости. Несмотря на страшную рану, Пожиратель Бритв еще стоял на ногах. – Неужели я должен разорвать тебя на части? – спросил Мамулян. Пока он говорил, внутри у него что-то скреблось. Неужели девушка все еще борется со своим заточением? – Кто там? – тихо спросил он. Карис ответила. Не Мамуляну, а Марти. Здесь, сказала она. Он услышал ее. Нет, не услышал – почувствовал. Она позвала его, и он последовал за ней. Зуд внутри Марти был на седьмом небе. Слишком поздно, чтобы помочь ей, сказал он, теперь слишком поздно для чего-либо. Но она была рядом, он знал это, и ее присутствие подавляло его панику. Я с тобой, сказала она. Теперь нас двое. На зуд это не произвело впечатления. Он ухмыльнулся при мысли о побеге. Ты запечатан навеки, сказал он, лучше признай это. Если она не может выбраться, то с какой стати получится у тебя? Двое, сказала Карис. Теперь нас двое. На какое-то мгновение он уловил намерение в ее словах. Они были вместе, и это больше, чем сумма их частей. Он подумал об их замкнутой анатомии – о физическом акте, который был метафорой этого, другого единства. До сих пор он этого не понимал. Его разум ликовал. Она была с ним, он – с ней. Они стали одной неделимой мыслью, воображая друг друга. Вперед! И ад разделился; у него не было выбора. Пространство раздробилось, когда они вырвались из хватки Европейца. Они пережили несколько восхитительных мгновений как один разум, а затем гравитация – или ее эквивалент в этой реальности – взяла свое. Наступило разделение, грубое изгнание из кратковременного Эдема, и теперь они падали к своим собственным телам, единству пришел конец. Мамулян ощутил их бегство как рану более болезненную, чем любая из тех, что успел нанести Брир. Он приложил палец ко рту, и на его лице появилось выражение жалкой потери. Слезы полились рекой, разбавляя кровь на его лице. Брир, казалось, почувствовал намек: его момент настал. Образ спонтанно возник в его разжиженном мозгу – как одна из зернистых фотографий в его книге о зверствах, – только этот образ двигался. Падал снег, плясало пламя жаровни. Мачете в его руке становилось тяжелее с каждой секундой, больше похожее на меч. Он поднял его, и тень упала на лицо Европейца. Мамулян посмотрел на изуродованные черты Брира и узнал их; понял, как все дошло до этого момента. Согнувшись под тяжестью лет, он упал на колени. Пока он это делал, Карис открыла глаза. Это было отвратительное, мучительное возвращение, более ужасное для Марти, чем для нее, которая привыкла к ощущениям. Но никогда не было так приятно чувствовать, как дух занимает свое место в твердеющей крепости из мышц и жира. Глаза Марти тоже открылись, и он смотрел вниз, на тело, которое занимал. Оно было тяжелым и несвежим. Столь многое из него – слои кожи, волосы, ногти – было мертвой материей. Сама его сущность вызывала у него отвращение. Пребывание в таком состоянии было пародией на свободу, которую он только что испытал. Он вскочил со своего места с тихим криком отвращения, будто проснувшись, обнаружил, что его тело кишит насекомыми. Он посмотрел на Карис, ища поддержки, но ее внимание привлекло зрелище, скрытое от Марти частично закрытой дверью. Она наблюдала за каким-то знакомым ей зрелищем. Но точка зрения была иной, и ей потребовалось некоторое время, чтобы узнать эту сцену: человек стоит на коленях, его шея обнажена, руки немного разведены в стороны, пальцы растопырены в универсальном жесте подчинения; палач с размытым лицом поднимает клинок, чтобы обезглавить свою добровольную жертву; кто-то смеется где-то рядом. В последний раз, когда видела эту картину, она смотрела на нее глазами Мамуляна-солдата на заснеженном дворе, ожидающего удара, который уничтожит его молодую жизнь. Удара, который так и не был нанесен, или, скорее, отложен до настоящего момента. Неужели палач ждал так долго, живя в одном теле лишь для того, чтобы сменить его на другое, преследуя Мамуляна десятилетие за десятилетием, пока наконец судьба не собрала осколки воедино? Или все дело рук Европейца? Неужели его воля призвала Брира закончить историю, случайно прерванную несколькими поколениями раньше? Она никогда этого не узнает. Акт, начатый во второй раз, больше не откладывался. Оружие скользнуло вниз, почти отделив голову от шеи одним ударом. Несколько упрямых сухожилий удерживали ее, покачиваясь – носом к груди – на хребте в течение двух последовательных ударов, прежде чем она улетела, скатившись между ног Европейца и остановившись у ног Тома. Парень отбросил ее пинком. Мамулян не издал ни звука, но теперь, обезглавленный, его торс дал им выход: шум выходил из раны вместе с кровью, жалобы звучали, казалось, из каждой поры. И вместе со звуком появились дымные призраки несозданных картин, поднимаясь от него как пар. Горькие вещи появлялись и исчезали; возможно, сны или фрагменты прошлого. Теперь они были одним. На самом деле так было всегда. Он пришел из слухов; он – легендарный, он – непостижимый, он, чье имя было ложью. Разве имеет значение, что теперь его биография, уходящая в небытие, воспринималась как вымысел? Брир, ничуть не смутившись, принялся терзать мачете открытую рану на шее трупа, разрезая ее сначала вниз, а затем вбок в попытке разрубить врага на все более мелкие куски. Рука была безжалостно отрублена; он поднял ее, чтобы отделить кисть от запястья, предплечье от плеча. Через несколько мгновений комната, которая была почти безмятежной, когда происходила казнь, превратилась в бойню. Марти доковылял до двери как раз вовремя, чтобы увидеть, как Брир отрубил Мамуляну другую руку. – Смотрите, как он уходит! – воскликнул американец, поднимая тост за кровавую баню с водкой Уайтхеда. Марти, не моргнув глазом, наблюдал за резней. Все было кончено. Европеец мертв. Голова его лежала на боку под окном; она казалась маленькой, рудиментарной. Карис, прижавшись к стене рядом с дверью, схватила Марти за руку.