– Джозеф. Зови меня Джозеф, как раньше. – …пощади нас обоих. – Я хочу жить. – Еще бы. – То, что произошло между нами, не причинило тебе вреда, не так ли? Мамулян предложил Уайтхеду перетасовать и снять карты; когда предложение было проигнорировано, он сделал это сам, манипулируя картами неискалеченной рукой. – Ну? Ответь мне. – Нет, – ответил Европеец. – Нет, не совсем. – Зачем же тогда вредить мне? – Ты неправильно понял мои мотивы, пилигрим. Я пришел сюда не ради мести. – Тогда ради чего? Мамулян начал сдавать карты для игры в «двадцать одно». – Чтобы завершить нашу сделку, конечно. Неужели это так трудно понять? – Я не заключал никакой сделки. – Ты обманул меня, Джозеф, лишив изрядной доли жизни. Ты выбросил меня, когда я больше не был тебе нужен, и оставил гнить. Я прощаю тебе все, это в прошлом. Но смерть, Джозеф, – он закончил тасовать, – это в будущем. Близком будущем. И я буду не один, когда повстречаюсь с нею. – Я принес свои извинения. Если вам нужны акты раскаяния, назовите их. – Нет. – Тебе нужны мои яйца? Мои глаза? Забирай! – Играй в эту игру, пилигрим. Уайтхед встал. – Я не хочу играть! – Но ты же сам просил. Уайтхед уставился на карты, разложенные на инкрустированном столе. – Из-за нее ты меня сюда загнал, – тихо сказал он. – Из-за этой гребаной игры. – Садись, пилигрим. – Ты заставил меня испытать муки про`клятых. – Правда? – спросил Мамулян, и в его голосе прозвучало беспокойство. – Ты действительно страдал? Если так, мне очень жаль. Смысл искушения в том, чтобы некоторые товары стоили своей цены. – Ты что, дьявол? – Ты же знаешь, что нет, – сказал Мамулян, огорченный новой мелодрамой. – Каждый человек сам себе Мефистофель, не так ли? Если бы не подвернулся я, ты заключил бы сделку с какой-нибудь другой силой. И у тебя было бы твое состояние, твои женщины, твоя клубника. Ах, какие мучения я заставил тебя вытерпеть. Уайтхед слушал, как мелодичный голос выкладывает иронические замечания. Конечно, он не страдал: его жизнь была полна наслаждений. Мамулян прочел это на его лице. – Если бы я действительно хотел, чтобы ты страдал, – проговорил Европеец с неторопливостью улитки, – я мог бы получить это сомнительное удовлетворение много лет назад. И ты это знаешь. Уайтхед кивнул. Свеча, которую Европеец поставил на стол рядом с розданными картами, погасла. – Мне нужно от тебя кое-что гораздо более постоянное, чем страдания, – сказал Мамулян. – А сейчас играй. У меня чешутся пальцы. 71 Марти вылез из машины и несколько секунд стоял, глядя на возвышающуюся громаду отеля «Пандемониум». Он не был полностью погружен в темноту. Свет, пусть слабый, мерцал в одном из окон пентхауса. Он начал во второй раз за сегодняшний день пересекать пустошь, дрожа всем телом. Карис не вступала с ним в контакт с тех пор, как он отправился сюда. Он не подвергал сомнению ее молчание: для этого было слишком много правдоподобных причин, и ни одна из них не являлась приятной. Подойдя ближе, Марти увидел, что входная дверь гостиницы взломана. По крайней мере, можно войти прямым путем, а не карабкаться по пожарной лестнице. Он перешагнул через груду досок и, миновав грандиозный дверной проем, вошел в фойе, остановившись, чтобы привыкнуть к темноте, прежде чем начать осторожно подниматься по обожженной лестнице. В темноте каждый звук, который он издавал, был похож на выстрел на похоронах – шокирующе громкий. Как он ни старался приглушить шаги, лестница скрывала слишком много препятствий для полной тишины; с каждым шагом он был уверен, что Европеец слышит его, готовясь дохнуть на незваного гостя убийственной пустотой. Как только Марти добрался до того места, куда вошел с пожарной лестницы, идти стало легче. Только приблизившись туда, где ступени были устланы ковром, он понял – эта мысль вызвала улыбку на его губах, – что пришел без оружия и без плана, каким бы примитивным он ни был, как вытащить Карис. Все, на что он мог надеяться, – это то, что она больше не является важным пунктом в повестке дня Европейца, ее могут не заметить в течение нескольких жизненно важных моментов. Ступив на последнюю лестничную площадку, он увидел свое отражение в одном из зеркал холла: худой, небритый, на лице виднеются пятна крови, рубашка потемнела от нее – похож на сумасшедшего. Этот образ точно отражал то, каким он себя представлял – отчаянным, варварским, – и придал смелости. Он и его отражение согласились: он был не в своем уме. * * * Всего во второй раз за время долгих отношений они сидели друг против друга за крошечным столиком и играли в «двадцать одно». Игра прошла без происшествий: казалось, они были более равны, чем сорок с лишним лет назад на Мурановской площади. Пока играли, они разговаривали. Разговор тоже шел спокойно и без драматизма: об Эванджелине, о том, как в последнее время упал рынок, об Америке и даже, по ходу игры, о Варшаве. – Ты когда-нибудь возвращался? – спросил Уайтхед. Европеец покачал головой. – То, что они сделали, просто ужасно. – Немцы? – Градостроители. Они продолжали играть. Карты тасовались и сдавались снова, тасовались и сдавались. Легкий ветерок от их движений заставлял мерцать пламя свечи. Игра пошла сначала в одну сторону, потом в другую. Разговор прервался и начался снова: светская, почти банальная болтовня. Казалось, в эти последние минуты, когда им так много нужно сказать друг другу, они не могли сказать ничего существенного, боясь, что это откроет шлюзы. Только однажды беседа показала истинную суть – переросла из простого замечания в метафизику за считаные секунды. – По-моему, ты жульничаешь, – небрежно заметил Европеец. – Ты бы не сомневался, если бы я так поступил. Все трюки, которые я использую, – твои. – Да ладно. – Это правда. Все, что я узнал о мошенничестве, узнал от тебя. Европеец выглядел почти польщенным. – Даже сейчас, – прибавил Уайтхед. – Даже сейчас что? – Ты все еще жульничаешь, не так ли? Ты не должен быть жив, не в твоем возрасте. – Верно. – Ты выглядишь так же, как в Варшаве, плюс-минус шрамы. Сколько тебе лет? Сотня? Сто пятьдесят? – Больше. – И какой тебе от этого толк? Ты боишься больше, чем я. Тебе нужен кто-то, кто будет держать тебя за руку, пока ты умираешь, и ты выбрал меня. – Вместе мы могли бы никогда не умереть. – Э-э? – Мы могли бы основать целые миры. – Сомневаюсь. Мамулян вздохнул: – Значит, все дело было в аппетите? С самого начала. – По большей части.