– До свидания, – сказал он и неровной походкой направился к двери. Она прошла вперед, открыла дверь и повела его вниз по лестнице. В одной из соседних комнат плакал ребенок, это был завывающий плач младенца, который знает, что никто не придет. На крыльце Брир еще раз поблагодарил Шэрон, и они расстались. Он посмотрел, как она бежит домой. Со своей стороны, он не был уверен – по крайней мере, сознательно – в том, куда ему теперь идти и зачем. Но как только он спустился по ступенькам и ступил на тротуар, ноги понесли его в направлении, которого он никогда раньше не знал, и он не заблудился, хотя вскоре оказался на незнакомой территории. Кто-то звал его. Его, его мачете и оплывшее серое лицо. Он шел так быстро, как позволяла анатомия, и как человек, призванный историей. 70 Уайтхед не боялся умереть; он боялся лишь того, что, умирая, обнаружит, что прожил недостаточно. Это было его заботой, когда он столкнулся с Мамуляном в коридоре пентхауса, и это продолжало его мучить, когда они сидели в гостиной, а шоссе гудело за их спинами. – Хватит бегать, Джо, – сказал Мамулян. Уайтхед ничего не ответил. Он взял из угла комнаты большую миску лучшей клубники Галифакса и вернулся на свое место. Пробежав опытными пальцами по ягодам в миске, он выбрал особенно аппетитную ягоду и начал ее грызть. Европеец наблюдал за ним, ничем не выдавая своих мыслей. Погоня была закончена; теперь, перед самым концом, он надеялся, что они смогут немного поговорить о старых временах. Но он не знал, с чего начать. – Скажи мне, – спросил Уайтхед, выедая ягоду до основания, – ты захватил с собой карты? Мамулян уставился на него. – Игральные, а не дорожные, – съязвил старик. – Конечно, – ответил Европеец, – они всегда со мной. – А эти славные мальчики играют? – Он указал на Чеда и Тома, которые стояли у окна. – Мы пришли ради Всемирного потопа, – сказал Чед. Старик нахмурился. – Что ты им наговорил? – спросил он Европейца. – Они всё сами придумали, – ответил Мамулян. – Мир идет к концу, – сказал Чед, с маниакальной тщательностью расчесывая волосы и глядя на шоссе, повернувшись спиной к двум старикам. – А ты разве не знал? – В самом деле? – спросил Уайтхед. – Неправедные будут сметены. Старик поставил на стол миску с клубникой. – А кто будет судить? – спросил он. Чед оставил прическу в покое. – Господь на небесах, – сказал он. – А мы не можем сыграть по такому случаю? – ответил Уайтхед. Чед озадаченно повернулся к собеседнику, но вопрос был адресован не ему, а Европейцу. – Нет, – ответил Мамулян. – Ради старых добрых времен, – настаивал Уайтхед. – Всего один раз. – Твое мастерство произвело бы на меня впечатление, пилигрим, если бы не было столь очевидной тактикой затягивания. – Значит, ты не будешь играть? Мамулян сверкнул глазами. Он почти улыбнулся, когда сказал: – Конечно, я сыграю. – В соседней комнате, в спальне, есть столик. Может, прикажешь одному из своих катамитов его принести? – Они не катамиты. – Староват ты уже для этого дела, да? – Они богобоязненные люди, оба. Про тебя того же не скажешь. – Это всегда было моей проблемой, – сказал Уайтхед, с усмешкой уступая колкости. Все было как в старые добрые времена: обмен иронией, кисло-сладкие реплики, осознание того, что каждое мгновение, проведенное вместе, эти слова скрывают глубину чувств, которая пристыдила бы поэта. – Ты не мог бы принести стол? – спросил Мамулян у Чеда. Тот даже не пошевелился. Он слишком увлекся борьбой воль между этими двумя мужчинами. Бо`льшая часть смысла была потеряна для него, но напряжение в комнате явно нарастало. Что-то потрясающее маячило на горизонте. Может, волна, а может, нет. – Ты иди, – сказал он Тому, не желая ни на миг отрываться от сражения. Том, довольный, что у него появился повод отвлечься от сомнений, подчинился. Чед ослабил узел галстука, что для него было равносильно наготе. Он безупречно улыбнулся Мамуляну. – Собираешься убить его, да? – сказал он. – А ты как думаешь? – спросил Европеец. – Кто он такой? Антихрист? Уайтхед заурчал от удовольствия, осознав абсурдность этой идеи. – А ты говорил… – упрекнул он Европейца. – Так вот кто он такой? – настаивал Чед. – Скажи мне. Я могу принять правду. – Я еще хуже, парень, – сказал Уайтхед. – Хуже? – Хочешь клубничку? – Уайтхед взял мисочку и протянул угощение. Чед искоса взглянул на Мамуляна. – Он их не отравил, – заверил его Европеец. – Они свежие. Бери. Иди в соседнюю комнату и оставь нас в покое. Том вернулся с маленьким прикроватным столиком, поставил его на середину помещения. – Если вы зайдете в ванную, – сказал Уайтхед, – то найдете там большой запас спиртного. В основном водка. И еще немного коньяка, я думаю. – Мы не пьем, – сказал Том. – Сделайте исключение, – ответил Уайтхед. – Почему бы и нет? – сказал Чед, его рот был набит клубникой, а по подбородку стекал сок. – А почему бы и нет, черт возьми? Это же конец света, верно? – Верно, – кивнул Уайтхед. – А теперь идите, ешьте, пейте и играйте друг с другом. Том уставился на Уайтхеда, который ответил ему притворно-раскаивающимся взглядом. – Прошу прощения, а мастурбировать вам тоже нельзя? Том издал звук отвращения и вышел из комнаты. – Твой коллега недоволен, – сказал Уайтхед Чеду. – Давай, бери остальные ягоды. Искушай его. Чед не был уверен, насмехаются над ним или нет, но взял миску и последовал за Томом к двери. – Ты умрешь, – сказал он Уайтхеду на прощание и закрыл дверь, оставив мужчин вдвоем. Мамулян положил на стол колоду карт. Это была не порнографическая колода: он уничтожил ее на Калибан-стрит вместе с немногими книгами. Карты на столе были старше другой колоды на много веков. Их лицевые стороны раскрашены вручную, иллюстрации на фигурных картах выглядели грубо нарисованными. – А я должен? – спросил Уайтхед, подхватив заключительную реплику Чеда. – Что ты должен? – Умереть. – Умоляю, пилигрим…