Перед ними стояла довольно трудная задача. Ветер все еще не улегся, и каждому из легких суденышек, и без того перегруженных, предстояло силами одного гребца вести на буксире еще две такие же лодки, притом прямо против ветра. Однако вес груженых лодок и легкость пустых несколько облегчали это дело. Минуты через две все лодки были уже настолько далеко от берега, что индейцы, сбежавшие вниз «посмотреть» на свои лодки, ничего не увидели. Дикари разразились оглушительными воплями, не только выдавая свое разочарование, но и сообщая о размерах обрушившегося на них несчастья своим товарищам, все еще пробиравшимся по болоту. Было понятно, как много выиграли беглецы, завладев всеми лодками. Теперь их враги, хотя бы на некоторое время, были прикованы к северному берегу реки, а ширина устья в этом месте служила надежной преградой между ними и теми, кто достиг южного берега. Лодки к тому же давали слабейшей партии возможность двигаться куда угодно, увозя с собой весь груз, который был на борту, а именно все имущество бортника; а враги, потеряв каноэ, теряли главное средство передвижения и, вероятно, будут вынуждены продолжать путь в пешем строю. О цели их похода бортник только догадывался, пока не расспросил чиппева, и сделал он это тотчас же, как только все лодки оказались в безопасности, у южного берега реки. Здесь наши беглецы и высадились, пройдя протокой в зарослях риса и причалив к твердой земле. Марджери принялась разводить костер, чтобы отгонять комаров, в укромном местечке за небольшим холмом, скрывавшим огонь от противоположного берега. Утром придется гасить костер, чтобы не выдать дымом свое укрытие. Позаботившись о том, чтобы для костра прелестной Марджери топлива было в избытке, бортник приступил к расспросам и прежде всего спросил чиппева, как тот угодил в плен. — Ладно, расскажу все, — ответил, не увиливая, чиппева. — Скрывать тропу от друга — не хорошо. Помнишь, как прощались на прогалине с Бур доном? — А как же — помню как сейчас. Потаватоми пошел своей тропой, а ты — своей. Я был рад, потому что видел — ты его другом не считал. — Да; хорошо идти своей тропой, а не одной с твоим врагом — можно подраться, — спокойно ответил индеец. — Этот раз тропа опять стала одна — потаватоми потерял скальп. — Все это я знаю, Быстрокрылый, и очень хотел бы, чтобы этого не случилось. Я наткнулся на тело Большого Лося, прислоненное к дереву, вскоре после того, как вы от нас ушли, и понял, от чьей руки он пал. — Скальп не нашел, а? — Нет, скальп с него сняли; но для меня это уже ничего не значило — ведь он был убит. Какой смысл вести войну так, что ни в лесу, ни на прогалинах, ни в прериях не уйти от смерти? Погляди-ка, какую беду навлекла на эту семью ваша индейская манера воевать! — Как вы воевать, говори — хочу знать. Идешь целовать, кормить олениной врага — или брать его скальп? А? Как лучше всего делать, чтобы он боялся и признал — ты хозяин? — Всего этого можно добиться, не убивая одиноких путников и не трогая женщин и детей. Оттого что ты снял скальп с Большого Лося, мир между Англией и Америкой не приблизился. — Скальп нет, жалко — потаватоми отняли, говорят, похоронили его. Ладно, пускай прячут в яму, глубокую, как колодец белого человека, — не могут спрятать славу Быстрокрылого Голубя! Она вот тут — зарубка хранит ее! Зарубки на палочках — нечто вроде дикарского способа производить воина в следующий чин: определенное количество зарубок — все равно что официальное представление к повышению в чине, не уступающее процедуре производства в Вашингтоне. Ни в том, ни в другом случае, по-видимому, это не приносит ни денег, ни командирского поста, разве что в редких случаях, да и то когда это выгодно правительству. У почестей есть свои особенности. Как и у всех прочих человеческих интересов, в военных действиях имеются известные моральные градации. Например, гражданин, который одобряет оккупацию Алжираnote 56 и Таитиnote 57 или нападение на Кантонnote 58, а также и многочисленные войны с индейцами, обагрившие полуострова Восточного побережья кровью коренных жителей, видит чудовищное преступление в нападении на Веракрусnote 59, брешь в стенах которого открыла прямой путь на Сан-Хуан-де-Улуаnote 60. В глазах того же глубокомысленного моралиста гаритасnote 61 в Мехико следует одобрить, как будто это двери, открывающиеся в будуары прекрасных сеньор этой великолепной столицы; а ведь нет ничего более чудовищного, чем стрелять на улицах города в кого попало. Поэтому мы не без удовольствия пользуемся возможностью добавить некоторые элементы философии Быстрокрылого Голубя к воззрениям мудрых голов Старого Света, дабы дополнить кодекс интернациональной морали касательно этого интересного вопроса, при изучении которого не знаешь, отдать ли предпочтение тому, который составлен в университетах, или тому, который пришел прямо из диких и глухих лесов. — Все к лучшему, — отвечал бортник. — Хотелось бы мне убедить тебя выбросить и этот отвратительный трофей, что привязан к твоему поясу. Помни, чиппева, ты теперь среди христиан и тебе подобает делать так, как хотят христиане. — А что христиане делают, а? — презрительно бросил индеец. — Пьют, как Склад Виски, да? Обманут бедного краснокожего, а потом станут на колени и смотрят наверх, на Маниту?note 62 Так христиане делают, да? — Те, кто так делает, — христиане только на словах; ты должен быть лучшего мнения о настоящих христианах — в душе. — Каждый зовет себя христианин — говорю тебе — все бледнолицые христиане, так говорят. Ты послушай чиппева. Один раз долго говорил с миссионером — он рассказал все про христиан — что христиане делают — что христиане говорят — что он ест, как он спит, как он пьет! — все хорошо — хочет Быстрокрылого Голубя сделать христианин — потом помни солдат в гарнизоне — не ест, не пьет, не спит как христианин — все делай, как солдат: ругается, дерется, обманывает, пьяный ходит, — это такой христианин будет индей, а? — Нет, христианин не должен так себя вести; боюсь, только немногие из нас, называющих себя христианами, ведут себя как подобает христианам, настоящим христианам, — сказал Бурдон, понимая, что обвинения чиппева справедливы. — Вот именно — я понял — спросил миссионера один раз, куда все христиане подевались, — индей их даже не может найти — в лесу нету — в прерии нету — в гарнизоне нету — нету в Макино, нету в Детройте — куда все ушли, что индей не может их найти нигде, только в словах миссионера? — Интересно знать, какой ответ тебе дал миссионер? — Пожалуй, скажу — говорил, среди бледнолицых один на тысячу истинный христианин, хотя все зовут себя христианами! Это индей называет обман, а? — Не так-то просто объяснить индейцу все обычаи белых людей, Быстрокрылый; но мы непременно поговорим об этом в другой раз, на досуге. А сейчас я хочу знать, как ты попал в плен к потаватоми. — Очень просто — хорошо бы разговор христиан был такой простой. Ты видел, Бурдон, Большой Лось вышел в разведку, когда мы встретились на прогалине у реки. Я это знал и взял его скальп. Эти потаватоми — его друг, они пришли встретить старого вождя — не могли найти; но нашли Быстрокрылого, схватили меня, когда я устал и спал; скальп Большого Лося был у меня — жалко — узнали скальп: седые волосы, еще приметы. Положили меня в каноэ — хотели везти чиппева в Чикаго и там пытать — но ветер очень сильный. Тогда встретили друг в другом каноэ, пришли сюда подождать немного. Такова была простая история пленения чиппева. Очевидно, Большой Лось пришел на каноэ от устья Сент-Джозеф к месту, находившемуся примерно на полпути между этой рекой и устьем Каламазу, где он и высадился на берег. Какова была цель экспедиции, трудно сказать, но нельзя с уверенностью утверждать, что целью предприятия не было нападение на бортника и присвоение его добра. Хотя лично Большой Лось не был знаком с бортником, в глуши вести разлетаются с невиданной быстротой; и не исключено, что весть о белом американце, промышляющем на прогалинах, дошла до него одновременно с известием, что боевой топор выкопан из земли, так что отряд отправился в поход за скальпом и имуществом бортника. Судя по всему, чиппева со свойственной дикарям проницательностью догадался о замыслах потаватоми и убедился, что намерения старого вождя далеко не дружественные; и он предпринял действия, о которых коротко поведал выше, чтобы добыть скальп врага, а заодно помешать ему нанести ущерб союзнику, который стал, после откровенного разговора, не просто союзником, а другом. Все это индеец объяснил своему собеседнику обычными короткими фразами, но достаточно ясно и понятно для слушателя. Бортник слушал с самым глубоким вниманием, понимая, как важно знать все грозящие ему в создавшемся положении опасности. Пока велся этот разговор, Марджери успела разжечь костер и старательно готовила какую-то горячую микстуру, зная, что ее несчастному брату она понадобится после попойки. Дороти сновала от костра к каноэ и обратно, по-женски беспокоясь о своем муже. Что же до чиппева, пьянство в его глазах вряд ли было большим грехом, но человек, позволивший себе напиться на военной тропе, вызывал его презрение. У американских индейцев есть одно достоинство: они ведут себя сообразно обстоятельствам. В военное время они обычно готовятся к сражениям с невозмутимым спокойствием и мудростью, позволяя себе излишества только в минуты передышек и в сравнительной безопасности. Впрочем, надо признать, что с распространением так называемой цивилизации характер краснокожих быстро меняется и в наши дни они чаще всего следуют примеру, который им подают окружающие «христиане». Закончив разговор с чиппева и объяснив свои намерения Марджери в немногих словах, Бурдон сел в свое каноэ и погнал его сквозь заросли риса к середине реки: он отправился на разведку. Устье здесь было широкое, поэтому он пустил лодку по ветру и дрейфовал, пока не оказался прямо напротив хижины. О том, что он увидел и что он предпринял, мы расскажем в следующей главе. ГЛАВА VIII Спустившись вниз на жабе-скакуне, Эльф оглядел окрестности вокруг, И, крылышки свои прижав к спине, Он к берегу реки пустился вдруг. Взобравшись ловко на скалу крутую, Эльф руки вытянул, прочтя молитву наперед, И, описавши в воздухе кривую, Он с головой нырнул в пучину вод. Дрейк С того времени, когда Бурдон увел все каноэ у потаватоми и вновь возвратился к северному берегу реки, прошел час. За этот час вождь индейцев успел ознакомиться со всеми уже известными нам событиями и собрал своих воинов в хижине и возле нее на военный совет. На церемонии времени не было, пора было действовать. Никто не курил трубки, не соблюдались и другие обычаи, подобающие великим советам племени; надо было обсудить случившееся, выслушать все мнения. В этой части Северной Америки в политической жизни преобладает нечто весьма сходное с демократией. Однако это не та ублюдочная демократия, которая так быстро входит в моду у нас и которая видит «народ» исключительно в канавах под забором, забывая, что землевладелец имеет такое же право на защиту, как и арендатор, господин — как слуга, и джентльмен — как подонок общества. Индейцы мудрее нас. Они знают, что вождь достоин большего уважения, чем бездельники, слоняющиеся по деревне, и к первому прислушиваются, а вторых слушать не станут. Судя по всему, у них хватает здравого смысла, чтобы одинаково избегать ошибок как тех, кто свято верит в благородную кровь, так и тех, кто делает ставку на подонков. Индейцам теория «новых людей» показалась бы нелепицей, потому что они никогда не жаждут перемен ради одной лишь новизны. Напротив, если у них и не существует наследования высокого положения в обществе, то сохранилась природная сообразительность; мы сомневаемся, что во всей Америке можно найти краснокожего, который оказался бы настолько простаком, чтобы считать достоинством любого претендента на ответственный, важный пост то, что его никогда не учили делать свое дело. Ему никогда не придет в голову примитивная мысль, что человек заслуживает высокого положения именно потому, что он самоучка, в то время как на школы тратятся миллионы. Спору нет, и среди индейцев есть своего рода демагоги и свои Цезари, но обычно им не дают развернуться; и лишь в редчайших случаях подобные личности нарушают права и обычаи племени. Человеческая натура, конечно, повсюду одинакова, и не следует предполагать, что среди дикарей царит справедливость; но одно совершенно ясно: на всем белом свете самые простые и дикие люди гораздо лучше соблюдают собственные установления, чем те, кто живет, как считается, в высокоцивилизованном обществе. Оказавшись в точке, откуда было хорошо видно, что творится возле хижины, все еще освещенной огнем костра изнутри, Бурдон перестал грести, лишь изредка опуская весло в воду, чтобы удержать лодку на месте. Находясь на расстоянии винтовочного выстрела, он тем не менее надеялся, что темнота почти укроет его. Он знал, что дозорные наблюдают за всеми подступами к хижине: и в том, что кое-кто из врагов бродит по берегу Каламазу, разыскивая украденные лодки или тех, кто их увел, бортник также не сомневался. Поэтому он соблюдал осторожность, стараясь не подвергать свое каноэ опасности. Было как нельзя более ясно, что дикари не могут определить численность противника. Если бы не выстрел из винтовки, убивший их воина, с которого был снят скальп, они могли бы подумать, что пленник как-то умудрился сам освободиться от пут и сбежать; но они знали, что у чиппева не было ни ружья, ни ножа, так как все оружие, в том числе и оружие убитого, было налицо; значит, пленнику кто-то помог освободиться, это ясно. А так как потаватоми были осведомлены о существовании бортника и Склада Виски, они, естественно, приписали хотя бы часть неожиданных событий тому или другому из них. Правда, было известно, что хижину выстроил три или четыре года назад торговец-индеец, и тогда никто из присутствующих не видел там ни Гершома, ни его семейства. Но дальнейшее дикари представили себе так, словно ежедневно бывали в этом месте. Однако в одном они ошиблись. Из шэнти все было вынесено подчистую, а следы недавнего пребывания были скрыты так тщательно, что никто даже не заподозрил, что семья покинула жилье всего за час до их прибытия. Кроме того, и бортник был в этом уверен, индейцы до сих пор не обнаружили тайник с имуществом и мебелью. Наткнись они на склад вещей, они непременно вытащили бы всю добычу на свет, поближе к костру: дикари обычно не церемонятся с трофеями подобного рода. И все же было нечто, недоступное уму даже этих чутких сынов девственного леса, и бортник, несмотря на разделявшее их расстояние, прекрасно понимал, как они озадачены. Сильный запах виски в хижине и вокруг нее потаватоми не могли объяснить. То, что следы этого особого запаха — аромата, столь соблазнительного для любителей выпить, — оставались в хижине, еще можно было понять; но дикари никак не могли взять в толк, почему так сильно пахнет спиртным и обрыв, с которого были сброшены бочки. Об этом они и судачили, когда Бурдон подобрался достаточно близко, чтобы наблюдать за их действиями. После недолгих препирательств индейцы зажгли факелы и под предводительством сурового старого воина, как видно обладавшего особо тонким чутьем на запах виски, бросились к тому месту, где разбилась первая, полупустая бочка и где сохранилась значительная часть ее содержимого. Земля здесь была местами еще мокрой, и запах виски был так силен, что не оставалось никаких сомнений: тут, по несчастной оплошности, было пролито большое количество драгоценного, по мнению потаватоми, напитка. Разумеется, они считали, что произошел несчастный случай, — ведь ни одному нормальному человеку не придет в голову выливать спиртное нарочно. Бортник отчетливо видел, как дикари мечутся, размахивают руками, бросаются на колени. Они и вправду бросались на колени и едва не тыкались носами в землю, принюхиваясь к любимому запаху виски; кое-кто просто полюбопытствовал, но для большинства даже мучительного наслаждения запахом вместо выпивки было достаточно. Однако, пока большинство индейцев впитывали запах виски из любви к спиртному, нашлись среди них немногие, растолковавшие события с проницательностью, достойной величайшего из ныне живущих натурфилософов. Они отлично понимали, что прошло не более нескольких часов с того момента, как виски пролилось; значит, на это место бочку доставили человеческие руки и они же ее перевернули. Для подобного деяния должны были быть веские причины, и в умах индейцев эти причины явились во всей достоверности. Должно быть, заметив их приближение, виски вылили на землю, только бы оно не попало к ним в руки. Некоторые вожди, люди проницательные и бывалые, даже почти точно догадались, каким именно образом это было сделано; привыкнув к разгадыванию загадок подобного рода, они приобрели и некие навыки в изучении фактов и достижении верных результатов, навыки, присущие ученым мужам и вполне подобающие их методам и учености. Но свои выводы вожди оставили при себе; их все же одолевали сомнения, так что они предпочли выслушать мнения тех, кто без обиняков высказывался на эту тему. Бортник же не только видел, но и слышал достаточно, чтобы понять умозаключения дикарей и даже ход их рассуждений. Чтобы осветить заколдованное место, дикари развели поблизости костер, так что все они были видны бортнику как на ладони. Не в силах бороться с любопытством, Бурдон отважился подойти совсем близко к берегу, чтобы видеть все как можно лучше. Можно сказать, что он разгадывал ребус, и удовольствие, которое ему доставлял этот запутанный процесс, знакомо всем нам, любителям пошевелить мозгами. Захваченный неодолимым интересом, бортник не заметил, как свежий ветер подогнал каноэ к самому краю зарослей риса, которые в этом месте окаймляли берег лишь узким пояском. Это растение и ввело молодого человека в заблуждение, так как он ориентировался на заросли как на примету, указывавшую, когда пора поворачивать назад. Но из всех мест, где рос дикий рис, это было самое неудачное: ширина пояса была так мала, что огонь, разведенный напротив, просвечивал его почти насквозь. Бурдон был поражен и немало обеспокоен: в ту минуту, когда его суденышко ткнулось в заросли, между ним и огнем костра прошли двое статных воинов, едва не ступая в воду. Эти воины оказались так близко, что он слышал не только их разговор вполголоса, но и шорох мокасин по земле. При сложившихся обстоятельствах было бы неразумно отступать под дулами винтовок; оставался только один выход. Крепко вцепившись в стебли риса, бортник остановил дрейф своего каноэ. Немного подумав, Бурдон счел свое положение не таким уж плохим. По доброй воле он никогда бы не решился подкрасться так близко к врагам, считая это чистым безумием; но раз уж он оказался здесь, спрятанный надежно в зарослях риса, ему оставалось только воспользоваться случаем, предоставившимся в его распоряжение. Он нашел сыромятный ремешок и привязал каноэ к стеблям растения, таким образом поставив свое судно как бы на якорь или к причалу, что давало ему возможность переходить в лодке с места на место. Рис был достаточно высок, так что можно было даже встать во весь рост, оставалось только потрудиться, чтобы отыскать место, где можно было смотреть сквозь стебли. Но, пробравшись на нос каноэ, совершенно бесшумно ступая ногами, обутыми в мокасины, бортник был поражен тем, насколько ненадежно его прикрытие. По сути дела, он находился всего в трех футах от внутренней кромки зарослей, которые росли в десяти футах от берега, где еще стояли двое увлеченных беседой воинов. Лица их были обращены к костру, яркие отблески которого временами пробегали по каноэ, освещая все, что было на борту. Осознав, как близко он подошел к берегу, Бурдон схватился было за весло, готовый к бегству, но затем решил, что безопаснее оставаться на месте. Поэтому он присел на доску, перекинутую с борта на борт — если у такой лодчонки вообще есть что-то, заслуживающее названия бортов, — и стал терпеливо ждать дальнейших событий. К тому времени все или почти все потаватоми собрались на этом месте, на склоне холма. Хижина опустела, костер догорел, и темнота воцарилась вокруг. Зато индейцы по-прежнему подбрасывали хворост в новый костер, так что вскоре весь склон холма, ручей внизу и овраг, по которому он протекал, озарились ярким светом. Разумеется, все, что освещал огонь, было видно до мельчайших подробностей, и вскоре бортник был целиком поглощен наблюдением за индейцами, невзирая на не совсем обычные обстоятельства. Дикари, казалось, были ошеломлены необычайным и для большинства из них необъяснимым явлением: земля источала аромат свежего виски, да еще здесь, в глухом и заброшенном месте! И хотя двое или трое из них, как мы уже говорили, отчасти догадывались об истине, большинство по-прежнему не могло разгадать эту великую тайну: она казалась им каким-то необъяснимым образом связанной с недавним началом войны. Невежество всегда идет рука об руку с суеверием, и нет ничего удивительного в том, что многие, если не все, из этих неученых дикарей именно так отнеслись к неожиданному запаху в столь неподходящем месте. К несчастью, виски заворожило краснокожих обитателей континента с силой, какую можно приписать разве что колдовским чарам, и понадобится не один отец Мэтьюnote 63, чтобы побороть эти чары. Индеец уязвим для бедствий, навлекаемых «огненной водой», нисколько не меньше, чем белый человек; и так же, как белый, он убеждается, что от этой губительной страсти трудно освободиться, если ты дал ей взять над собой власть. Та часть отряда, которая не понимала, откуда взялся запах их излюбленного напитка в таком месте, — а это были все, кроме троих, — горячо обсуждала происшествие, и самые невероятные и несусветные предположения срывались с их губ. Двое воинов на берегу были глубоко убеждены, в отличие от большинства товарищей, что тут не обошлось без «колдовских чар». Вряд ли читатель удивится, узнав, что Бурдон созерцал развернувшуюся перед ним сцену с глубочайшим вниманием. Казалось, он настолько был близок к дикарям — а так оно и было, — что ему мнилось, будто он понимает, о чем они говорят, по выражению их хмурых чумазых физиономий. Отчасти его предположения были правильны, порой же он абсолютно точно угадывал, о чем идет речь. Частые коленопреклонения то одного, то другого из тех, кому запах виски так сладок, без слов говорили о содержании беседы; но еще понятнее о нем говорили красноречивые, выразительные жесты, запальчивые выкрики и огненные взгляды, которые перебегали с лиц собеседников на заколдованное место, освященное пролитым виски. Поглощенный наблюдениями и усилиями угадать, какое впечатление произвело необычайное событие на умы диких жителей леса, Бурдон внезапно заметил, что нос его каноэ высунулся из зарослей риса у самого берега и лодка скользит уже по чистой воде, футах в десяти от тех двух индейцев, которые до сих пор спорили поодаль от остальных. Ремешок, заменявший якорь, развязался, и южный ветер или, скорее, маленькая буря гнал легкое суденышко к берегу. Если бы предоставилась возможность, бортник спасся бы бегством. Но он оказался на виду слишком неожиданно и быстро и сообразил, что его могли подстрелить из винтовки прежде, чем бы заметил, что приближается к двум воинам. Весло осталось на корме, и, как бы живо ни действовал бортник, он не успел бы взяться за весло, прежде чем лодка ткнется носом в берег. В таком положении, если бы даже и было время, чтобы остановить каноэ, ему оставалось только грести руками. Бурдон понял свое положение без долгих размышлений; и хотя сердце у него захватило, когда он увидел, что остался без прикрытия, он мгновенно решил, как будет действовать. Вы дать свою тревогу было так же губительно, как и пытаться бежать; коль скоро случай вынудил его нанести, так сказать, визит, он решил придать ему видимость дружеского посещения, а заодно и добавить малую толику «колдовства» и магии, чтобы поразить воображение суеверных существ, в чьи руки он так незадачливо угодил. Как только каноэ коснулось берега — а это случилось через секунду после того, как оно вышло из укрытия, — Бурдон встал и, протягивая руку индейцу, стоявшему ближе, приветствовал его неким составным словом: «Саго!» Воин негромко вскрикнул, сообщая о прибытии гостя, для которого этот визит был столь же неожиданным, как и для индейцев, своему собеседнику и остальным индейцам у костра. Это вызвало некоторое смятение, и бортник в мгновение ока был окружен дикарями. При встрече индейцы проявили сдержанность и невозмутимое достоинство, отличающее воинов, вышедших на тропу войны и старающихся вести себя как подобает мужчинам. Бортник обменялся рукопожатиями с некоторыми из них, и его приветствие было принято с полнейшим спокойствием, если и не с абсолютным доверием и дружелюбием. Эта небольшая церемония позволила нашему герою окинуть взглядом смуглые лица, которым боевая раскраска придавала зверское выражение, а заодно и обдумать собственное поведение. Ему пришла в голову счастливая мысль притвориться «колдуном-знахарем» и использовать удачный случай с виски для своих пророчеств и фокусов. Он начал с того, что осведомился, говорит ли кто-нибудь по-английски, не полагаясь на свое слабое знание языка оджибвеев, на котором говорят многочисленные племена этого широко расселившегося по стране народа. Несколько индейцев могли сносно объясняться по-английски, а один владел языком достаточно, чтобы облегчить объяснения, хотя вряд ли мог сделать их приятными. Но так как дикари почти сразу же пожелали осмотреть каноэ и его груз, а уж потом выслушать объяснения гостя, Бурдону пришлось согласиться и позволить молодым людям удовлетворить свое любопытство. Бортник отправился в свой опасный рейд на собственном каноэ. Однако, перед тем как покинуть южный берег, он облегчил утлое суденышко, выгрузив на берег все, что не могло ему понадобиться. А так как почти половина его имущества уже была в каноэ Склада Виски, работа не заняла много времени, и, на счастье нашего героя, он проявил благоразумие и чувство меры. Он старался только лишь облегчить каноэ и прибавить ему ходу на случай бегства: но, как оказалось, он, сам того не зная, спас немалую часть своего имущества. Индейцы нашли в каноэ только одну винтовку с припасом пороха и пуль, несколько мелочей из домашнего хозяйства бортника, которые он не счел нужным выгружать, да весла. Весь запас меда, шкуры и пищевые припасы, а также лишний порох и свинец — короче говоря, все остальное имущество Бурдона — находились в полной безопасности на другом берегу реки. Наиболее ценной Добычей потаватоми была сама лодка, которая давала им возможность переправиться через Каламазу или добраться до любого другого места водным путем. Но пока что ни одна из сторон не обнаруживала никаких признаков враждебности. Бортник делал вид, что его не интересует судьба винтовки и даже каноэ, а дикари, проверив лодку и ее содержимое, вернулись к гостю, чтобы еще раз осмотреть и его с любопытством столь же жгучим, сколь полным недоверия. Теперь настало время для более или менее вразумительной беседы гостя с вождем, который говорил по-английски и был известен в большинстве северо-восточных гарнизонов под именем Удар Грома, или, сокращенно, Гром, что вполне отвечало его грозному виду, хотя репутация у этого человека была вполне приличная в глазах тех, кто всякое злословие привык считать клеветой. Еще ни один человек не обижался на то, что на него не возводят напраслину. — Кто убил и снял скальп с моего юного воина? — спросил Гром без обиняков. — Разве мой брат потерял воина? — услышал он хладнокровный ответ. — Да, я вижу, это так. Колдун может видеть все, даже в темноте. — Кто убил, если можешь видеть? Кто снял скальп? — И то и другое сделал враг, — отвечал Бурдон тоном прорицателя. — Да, враг снял с него скальп. — Кто это сделал, а? Зачем пришел сюда взять скальп потаватоми, когда военная тропа закрыта? — Потаватоми, колдуну надо всегда говорить правду. Нельзя скрыть правду от него. Тропа войны открыта; и тропа эта длинна и трудна. Мой Великий Отец в Вашингтоне выкопал боевой топор против моего Великого Отца в Квебеке. Враги всегда снимают скальп, когда могут. — Правда — ты прав, никто не может сердиться за это — но кто враг — бледнолицый или краснокожий? — На этот раз враг краснокожий — чиппева, один из ваших, хотя и не вашего племени. Воин по имени Быстрокрылый Голубь, которого вы захватили в плен и собирались подвергнуть пытке поутру. Он перерезал веревки и застрелил вашего юного воина — а потом снял скальп. — Откуда знаешь? — придирчиво и не без враждебности спросил Гром. — Был там, помог убить потаватоми, а? — Я знаю, — отвечал невозмутимо Бурдон, — потому что колдун все знает. Не надо злиться, вождь, ты стоишь на заколдованном месте: здесь источник виски. Все краснокожие разом вскрикнули, потому что поняли слова бортника, произнесенные отчетливо, раздельно и с важностью оракула. Он рассчитывал произвести впечатление на слушателей, и это ему отлично удалось: быть может, он был обязан успехом не столько самим словам, сколько тону, каким они были произнесены. Как мы уже сказали, все, кто понял его слова — а таких оказалось четверо или пятеро, — выразили глухим ворчаньем свое удивление, что гость знает тайну этого места, а остальные присоединились к ним, как только им перевели слова бледнолицего. Даже многоопытные и недоверчивые вожди, которые почти догадывались, откуда взялся загадочный запах виски, заколебались и уже не знали, что думать о чуде. Ими овладело сомнение, неуверенность в собственных догадках. Бортник, чье хитроумие опасность, грозившая его жизни, только подстегивала, не преминул закрепить полученное преимущество и принялся ковать железо, пока оно было горячо. Обратившись уже не к Грому, а к главному вождю отряда, воину, которого он без труда признал после долгого наблюдения за переговорами индейцев, он продолжил разговор. — Да, это место белые называют «Склад Виски», — добавил он. — А это значит, что здесь собраны запасы виски со всей округи. — Правда, — поспешно откликнулся Гром, — я слышал — солдат в Форт-Дирборне называл — «Склад Виски»!