Бурдон решил было, что ему удалось и вправду отвязаться от преследователей, когда услышал прямо с наветренной стороны голоса, сопровождаемые плеском воды, как будто несколько человек пробирались к нему, раздвигая стебли риса. Он схватил винтовку, предоставив каноэ плыть потихоньку по ветру, который проникал сквозь завесу стеблей. Пловцы упорно пробивались сквозь заросли; но было ясно, что они заняты своим делом, а не поисками беглеца. Внезапно из-за стеблей с шорохом высунулось каноэ, подгоняемое ветром с кормы и двумя пловцами, уцепившимися за борта с обеих сторон. Никто из них не заметил бортника — тот, что был ближе, смотрел в другую сторону; но сам бортник их прекрасно видел. Он крайне удивился тому, что каноэ удалось захватить без всякого шума и борьбы, и наклонился вперед, чтобы лучше видеть; когда же нос неизвестного каноэ почти поравнялся с ним, он увидел, что на дне его неподвижно лежит Марджери. Кровь застыла у него в жилах; на первый взгляд ему показалось, что прекрасная молодая девушка убита и оскальпирована; но нельзя было терять ни секунды, и он легким прыжком перескочил в другое каноэ, держа в руках винтовку. Когда ноги его коснулись дна каноэ Гершома, он услышал нежный девичий голос, окликнувший его по имени, и понял, что Марджери жива и здорова. Однако ему было недосуг расспрашивать ее; он бросился на нос каноэ и сильными ударами по пальцам заставил дикарей отпустить борта. Затем, перехватывая стебли растений, он быстро отвел легкую лодочку снова к наветренной стороне. Все это произошло буквально в одно мгновение — дикарей и каноэ разделяло уже футов двадцать, — быстрее, чем мы успели об этом рассказать. — Бурдон, вы не ранены? — спросила Марджери дрожащим от волнения голосом. — Невредим, дорогая Марджери, — а вы, мое сокровище? — Они поймали мое каноэ, и я едва не умерла со страху; но они только потащили его к берегу. — Слава Богу! У вас в каноэ есть весла? — Несколько штук — одно у вас под ногами, Бурдон, — а вот у меня и второе. — Тогда давайте отыщем мое каноэ и выберемся из зарослей. Если найдется мое каноэ, мы будем в безопасности — дикарям не на чем будет переправиться через реку. Смотрите в оба, Марджери, ищите в зарослях вторую лодку. Поиски оказались недолгими, но стоили многих волнений. Наконец Марджери заметила потерянное каноэ, когда оно проплывало мимо, и бортник его тут же поймал. За несколько минут Бурдону удалось вывести оба суденышка на чистую воду; теперь, когда у него были весла, не представляло большого труда грести против ветра. Конечно, читателю нетрудно себе представить, как наш герой через несколько минут принялся расспрашивать свою спутницу о ее приключениях. Марджери и сама охотно поведала о них. Долгое отсутствие Бурдона ее встревожило, и она, воспользовавшись тем, что Быстрокрылый прилег отдохнуть, выгрузила все из каноэ брата и отправилась на поиски пропавшего. Разумеется, Марджери — несмотря на то что была совершенно чужда какой бы то ни было грубости, как и подобает истинно американской девушке, — прекрасно умела управляться с берестяным каноэ. За последние годы новые привычки и образ жизни позволили ей овладеть этим нехитрым искусством; а так как здесь важна не сила, а сноровка, она без труда могла отплыть куда ей заблагорассудится. При свете двух костров, заменивших ей бакены, Марджери стала свидетельницей и магических фокусов бортника, и его бегства. Увидев, что ему удалось бежать, она тут же решила присоединиться к нему; и как раз в тот момент, когда, забыв об осторожности, она подогнала каноэ к наружной кромке зарослей риса, за борта суденышка ухватились двое пловцов. Как только они увидели, что захватили «скво», они не потрудились даже влезть в каноэ — операция весьма сложная, когда речь идет о каноэ из коры, притом без груза, — а просто поволокли плененное судно к берегу, гребя свободной рукой. — Я никогда не забуду о вашей доброте, Марджери, — сказал Бурдон с горячей благодарностью, выслушав ее короткий рассказ, простодушный и безыскусный. — Нет такого мужчины, который забыл бы о великодушии молодой женщины, рисковавшей ради него. — Надеюсь, вы не считаете, что я поступила дурно, Бурдон? Я буду огорчена, если вы обо мне плохо подумаете! — Дурно, милая Марджери? Но сейчас нам не до того. Давайте-ка выбираться из ловушки, а когда мы будем в безопасности, я вам честно скажу, что я думаю об этом, да и о вас самой. А брат ваш не спал, милая Марджери, когда вы уходили? — Мне кажется, он спал — когда выпьет, он спит долго и крепко. Но теперь ему будет нечего выпить, пока мы не доберемся до поселений. — Разве что он откроет Источник Виски, — ответил бортник, весело смеясь. Молодой человек поведал своей удивленной спутнице историю с черной магией и заклинаниями, которые она наблюдала издали. Сердце Бурдона после всех испытаний и побега пело от радости и становилось все невесомее по мере того, как разворачивался его рассказ. Прелестная Марджери тоже была в прекрасном настроении и не мешала ему радоваться. Когда бортник пересказывал все свои уловки и попытки ускользнуть от дикарей, в особенности же когда он подробно поведал, как заставил виски течь из дикого камня, девушка, разделяя его веселье, залилась мелодичным, звонким смехом, наполнившим лодку драгоценным грузом. ГЛАВА X Бег времени совсем не изменил Тот мир, что ей когда-то был так мил, Но чувство в ней иное пробудил Ее души порыв. Он породил не радость, не восторг, Но будто яркий свет любви исторг, Любую малость к жизни возродив. Вашингтон Элстон Бортник рассказывал свою историю не торопясь, так что они успели доплыть до южного берега. Дороти очень обрадовалась, увидев их живыми и невредимыми: остальные еще не проснулись. Была полночь, и всем пора было отдохнуть и набраться сил на следующий день. Бортник улегся в своем каноэ, а Марджери поделилась шкурой бизона со своей сестрой. Будучи, по крайней мере на этот час, в полной безопасности, все спали спокойным крепким сном и проснулись только утром. Бортник встал первым и, отойдя на приличное расстояние, сбросил одежду и нырнул в воду, что вошло у него в привычку в это теплое время года. Искупавшись, молодой человек поднялся на холм, откуда он видел противоположный берег и мог наблюдать за потаватоми. Однако, что бы он ни делал, бортник не забывал оставаться под прикрытием — ни в коем случае потаватоми не должны были узнать, где он находится. Ради осторожности и костер был погашен — ведь ни один индеец не пропустит незамеченным такой знак, как струйка дыма. Что же касается лодок и лагеря беглецов, то их прекрасно скрывали дикий рис и холм, за которым они устроились; достаточно было просто не высовываться. Возвышение, на которое взобрался бортник, позволило ему, с помощью подзорной трубы, отлично видеть «Склад Виски» и местность вокруг него. Дикари уже проснулись и занялись обычными делами краснокожих, вышедших на военную тропу. Несколько человек хоронили тело своего погибшего товарища. Кое-кто кашеварил или ощипывал пернатую дичь, подстреленную в речной заводи; группа краснокожих собралась у места, где должен был забить желанный источник, все еще надеясь на осуществление своей мечты, и в эту минуту они сговаривались, как добыть скальп «колдуна». Драгоценная «огненная вода», которая ввела в губительный соблазн многих из тех, кому выпала привилегия изучать нормы морали, и которая оказалась для краснокожих настоящим проклятьем, все еще притягивала их как магнит, и неутоленная жажда привела нескольких пьяниц на это место, едва они открыли поутру глаза. Бортнику было видно, как некоторые из них, стоя на коленях, лакали, как собаки, из разбросанных по скале маленьких луж, а другие принюхивались, надеясь отыскать поблизости курицу, несущую золотые яйца. У Бурдона не было никаких надежд на то, что, случись им еще раз встретиться, дикари будут по-прежнему верить колдуну-самозванцу. Он заметил, что вожди не доверяли ему с самого начала, но дали возможность показать свое искусство, чтобы удовлетворить любопытство невежественных молодых воинов. Поэтому бортник принял мудрое решение — больше не попадаться в руки врагов. Бурдон мог поддерживать разговор на языке оджибвеев, да только это ему не нравилось. Он без труда понимал все, что они говорят, и прошлым вечером не раз слышал, как индейцы упоминают некоего вождя, которого они называли Оноа, но, как он сам знал, у белых жителей этих мест тот заслужил кличку Питер Скальп. Репутация этого дикаря наводила ужас на все гарнизоны, хотя сам он там ни разу не показывался; и вот теперь потаватоми говорили о нем так, словно он вот-вот будет среди них и возьмет на себя командование. Бортник с большим вниманием прислушивался, когда называли это устрашающее имя, потому что прекрасно знал: лучше держаться подальше от врага, имеющего столь дурную репутацию, и что для белого небезопасно встречаться с ним даже в мирное время. Свое английское прозвище этот вождь, как будто не принадлежавший ни к одному из племен, но равно почитаемый всеми, заслужил тем, что убивал всех бледнолицых, когда-либо попадавшихся на его пути, и неизменно скальпировал их. Поговаривали, что на его посохе уже красуются сорок зарубок и каждая отмечает скальп ненавистного белого человека. Короче говоря, этот индеец, рожденный вождем — хотя какого именно племени, никто не знал, — жил, очевидно, лишь жаждой отомстить за все беды своего племени захватчикам, которые пришли со стороны восходящего солнца и теснили его народ все дальше к Великому Соленому озеру, что за Скалистыми горами. Разумеется, в таких разговорах не всему можно верить: дурная или хорошая слава на «прогалинах» или в прериях очень похожа на сплетни, которые распускают в городах, в гостиных и на балах, и положиться на их точность нельзя. Но Бурдон был молод и еще не узнал, как мало правды в том, что нам доводится слышать, и как много на свете лжи. Однако же индейские изустные предания зачастую куда точнее, чем писаная и печатная история белых людей, и их лесные вести обычно заслуживают большего доверия, чем бесконечные сплетни людей, которые смертельно обидятся, если вы не назовете их «цивилизованными». Бортник все еще вел наблюдения со своей возвышенной позиции, когда к нему присоединилась Марджери. После ночного сна, выйдя из заменивших ей будуар зарослей, где текла свежая, прозрачная вода, девушка была свежа и прелестна, но печальна и задумчива. Не успел Бурдон пожать ее руку и еще раз поблагодарить за спасение прошлой ночью, как из сердца Марджери хлынули переполнявшие ее чувства, словно бурный поток, вышедший из берегов, и она разрыдалась. — Брат проснулся, — сказала она, сдержав слезы героическим усилием, — но, как всегда после выпивки, ничего не соображает, и Долли не может объяснить ему, в какой мы опасности. Он твердит, что видел столько индеев, что вовсе их не боится, и что они не станут обижать семейство, которое доставило им столько отличной выпивки. — Похоже, разум ему изменил, если он рассчитывает на дружбу индейцев только потому, что продавал «огненную воду» их юношам! — отвечал Бурдон, хорошо понимавший не только индейцев, но и вообще человеческую натуру. — Мы можем любить грех, Марджери, но ненавидеть искусителя. Я еще не встречал ни одного человека, бледнолицего или краснокожего, не проклинавшего бы, протрезвившись, ту руку, которая утоляла его жажду, пока он был под хмельком. — Конечно, вы совершенно правы, — негромко возразила девушка. — Да ведь надо быть в здравом уме, чтобы это понять. Что же с нами теперь будет, кто знает! — Почему же теперь, Марджери, — что изменилось со вчерашнего или с позавчерашнего дня? — Вчера здесь не было дикарей, и Гершом все уверял нас, что мы отправимся в гарнизон, в верховьях озера, как только он вернется с прогалин. И вот он вернулся; но он же не в состоянии защитить свою жену и сестру от краснокожих, а те бросятся в погоню за нами, как только построят каноэ или другое средство переплыть через реку. — Если бы у них и было каноэ, — спокойно возразил Бурдон, — они бы не догадались, где нас искать. Слава Богу! — дело это займет у них немало времени; да и каноэ из коры в одночасье не смастеришь. Притом, Марджери, если ваш братец немного туповат и тяжеловат на подъем с похмелья, я-то трезв как стеклышко и бодр, как никогда в жизни. — О! вам незнакома слабость, сгубившая моего бедного брата, которая лишила бы вас сил и бодрости; но ведь вы, Бурдон, естественно, должны заботиться о себе и своем имуществе и покинете нас при первой же возможности. Я знаю, мы не имеем никакого права ждать, что вы останетесь с нами хоть минутой дольше, чем вам самому удобно, и даже не хочу, чтобы вы оставались. — Не хотите, Марджери! — воскликнул бортник, не скрывая огорчения. — Я надеялся, что вы захотите, чтобы я был рядом с вами. Но теперь, когда я знаю, что не нужен вам, мне все равно, куда и когда мне отправляться и в чьи руки я попаду. Поразительно, насколько те, кто должен понимать друг друга с полуслова, неверно толкуют мысли собеседника. Марджери увидела бортника впервые всего двадцать четыре часа назад, хотя слышала о нем не раз, как и о его мастерстве: на границе добрая слава о человеке, который деятельно и умело занимается своим ремеслом, распространяется повсеместно. Тот самый человек, о котором никто не слыхивал бы в перенаселенных городах, здесь будет всем известен досконально даже в сотне лигnote 65 от своего дома, хотя поселки здесь немногочисленны и разбросаны далеко друг от друга. Так и Марджери слышала о Бодене, или «Бурдоне», как она его называла, повторяя ошибку сотен людей, принимавших это прозвище за настоящую фамилию, и считая, что именно так его и зовут. Французского Марджери не знала, разве что успела подхватить несколько слов, путешествуя в пограничье, где этот язык в особом употреблении, но зато условия для изучения иностранного языка, да еще на слух, никак нельзя назвать благоприятными. Если бы она только заподозрила, что «Бурдон» значит по-французски «Трутень», она бы скорее откусила себе язык, чем назвала бы его хоть раз этим прозвищем; сам-то бортник так привык к своему канадскому прозванию, что совершенно не обращал на это внимания. Но Марджери не хотела обижать никого; и уж меньше всего ей вздумалось бы оскорблять бортника, хотя знала она его всего один день. Но все же у Марджери не хватило смелости объяснить своему новому другу, как сильно он ошибается, и что из всех молодых людей, которые ей встречались, она предпочла бы его как спутника в бедах и опасностях, постигших ее семью; а молодой человек, охваченный чистой, едва зародившейся страстью, был склонен считать себя недостойным претендентом на внимание девушки, которая уже овладела почти всеми его помыслами. Так и не объяснившись, молодые люди медленно спускались с холма, не понимая ни мыслей, ни чаяний друг друга, и чувствовали себя несчастными по совершенно выдуманной причине, в то время как обстоятельства давали им множество гораздо более серьезных причин для беспокойства. Гершома они застали бодрствующим, хотя, как и предупреждала его сестра, он ничего не соображал и все еще был как бы в полусне. Бортник сразу же понял, что в таком состоянии от Склада Виски помощи ждать не приходится: скорее он послужит помехой в случае, если понадобятся все силы без остатка. Марджери дала понять, что обычно требуется не меньше двадцати четырех часов, чтобы тот совершенно оправился после серьезного запоя; а судьба всей семьи должна была решиться, более чем вероятно, как раз в этом самом интервале времени. Бурдон ломал голову во время завтрака, обдумывая, как их маленький отряд в своем нынешнем состоянии будет выпутываться из беды, а тем временем сидевшее рядом с ним юное существо, без кровинки в лице, искренне считало, что он только о том и думает, как бы спасти себя и свой запас меду от дикарей, что на том берегу. Если бы молодые люди были знакомы немного дольше, Марджери и в голову бы не пришло предположение, столь оскорбительное для бортника; однако не было ничего невероятного или бесчестящего в предположении, что совершенно чужой человек в первую очередь станет заботиться о себе и соблюдать свои собственные интересы, а бортник находился именно в таком положении. Во время еды никто не проронил ни слова. Дороти молчала по привычке: к этому приучило ее горе да заботы. Ее муженек был еще слишком ошеломлен, чтобы разговаривать, хотя в другое время любил поболтать; индеец же редко совершал два действия одновременно. Пришло время действовать; когда настанет время для разговоров, он в грязь лицом не ударит. Быстрокрылый Голубь мог и обходиться без еды, и наедаться до отвала, в зависимости от ситуации. Ему не раз случалось целыми днями довольствоваться разве что горсткой ягод; а порой он целую неделю кряду валялся у лагерного костра, набивая живот олениной, что твоя анакондаnote 66. Очевидно, на счастье американских индейцев, именно эта пища переваривается с особой легкостью, потому что неумеренность в еде, ставшая их второй натурой, известна повсюду. А то не миновать бы им смерти от обжорства. Когда завтрак подошел к концу, настало время обсудить дальнейшие действия. Пока потаватоми ничего нового не узнали; но когда дело идет о том, чтобы разыскать врага в лесу, хитроумия краснокожих приходится опасаться. — Одно преимущество перед врагом мы уже получили, — сказал Бурдон. — Мы ушли на другой берег. На воде не найдешь следов; и даже если бы у Вороньего Пера было каноэ, он не знал бы, куда на нем плыть, где нас искать. — Это не так, — несколько поучительно заявил чиппева, — знает, что у нас каноэ — знает, что перешли реку. — Откуда же ему знать, Быстрокрылый? Мы могли выйти в озеро или вернуться на прогалины в дубровах, и потаватоми могут только гадать, куда мы девались. — Сказал — не так. Знает, не пойдем озеро — ветер дует. Знает, не пойдем вверх по реке, очень тяжело; знает, пришли сюда, это легко. Индей любит делать легко, и бледнолицый делает так же, как индей. Воронье Перо делает плот очень скоро; тогда придет за скальпами. — Да, — тихо сказала Марджери. — Лучше вам сейчас же погрузить все в свое каноэ и выйти в озеро, пока дикари не могут вас настичь. Ветер попутный, если плыть к северу; а вы сказали, что собираетесь в Макино. — Я нагружу свое каноэ, Марджери, и нагружу ваше; я не собираюсь покидать вашу семью, пока хоть кто-то из вас нуждается в моей помощи. — Брат будет в состоянии позаботиться о нас к полудню. Он хорошо управляется с каноэ, когда трезв; уходите, Бурдон, пока есть время. Я думаю, вас ждет дома мать; может быть, сестра… или жена… — Никто меня не ждет, — выразительно отчеканил бортник. — Никто меня не ждет; и ни у кого нет права меня ждать. Кровь бросилась в лицо прелестной Марджери, когда она услышала эти слова, и в ее мыслях сверкнул утешительный луч, хотя последний час она сама собирала в своем воображении самые черные тучи. И все же ее великодушное сердце не допускало мысли, чтобы бортник пожертвовал собой ради тех, кто не имел права на его заботу, и она принялась снова уговаривать его не терять времени и спасаться. — Вы сами поймете, что я права, Бурдон, — закончила она. — Мы идем к югу и не можем выйти в озеро, пока дует ветер: а для вас самое благоприятное время плыть к северу, если только ветер не разгулялся больше, чем казалось. — Когда по озеру ветер гуляет, на каноэ там делать нечего, — вмешался Гершом и тут же зевнул, словно устал от нескольких слов. — И что это мы делаем на этом берегу, а? Мне хорошо жить и на «Складе Виски»; я возвращаюсь — приглядеть за моими бочками. Завтрак окончен. Давай-ка, Долли, , грузись, и в путь. — Ты еще не пришел в себя, Гершом, — сказала с горечью его жена. — А то не стал бы говорить такие слова. Послушал бы ты лучше совета Бурдона, который уже не раз нам приходил на выручку, и он тебе скажет, как вырваться из когтей индейцев. Мы обязаны Бурдону жизнью, Гершом, и тебе надо бы его поблагодарить. Склад Виски пробормотал что-то невнятное вместо благодарности и снова впал в дремотное безразличие. Однако бортник заметил, что он понемногу трезвеет, и ему удалось отозвать Гершома в сторонку и уговорить его окунуться. Купание оказало на бедолагу чудесное действие, и вскоре тот опамятовался настолько, что смог оказаться полезным спутником, а не помехой. Когда Гершом был трезв, особенно если он был трезв несколько дней кряду, это был человек достаточно энергичный, к нему возвращались и былая незаурядная сила, и предприимчивость, существенно подорванная, однако, его пристрастием к алкоголю. Мы уже успели показать, что он становился совершенно другим человеком, с точки зрения морали, когда ему удавалось какое-то время оставаться трезвым. Вернувшись после купания, Бурдон снова подошел к женщинам. Марджери плакала; но она ласково улыбнулась, встретившись с ним взглядом; казалось, она уже не так старается заставить его уехать. По мере того, как проходил день, а дикари все еще не давали о себе знать, женщины почувствовали себя в большей безопасности, и Марджери уже не казалось, что их новый друг должен как можно скорее их покинуть. Правда, он терял преимущество попутного ветра, но на озере гуляла большая волна, и, пожалуй, разумнее было погодить. Короче говоря, когда им как будто не грозила сиюминутная опасность, Марджери начала рассуждать так, как подсказывали ее желания: это свойственно всем юным и неопытным существам. Бортник заметил благоприятную перемену в настроении своего прекрасного друга и начал лелеять надежду на благоприятное развитие событий. Тем временем чиппева не выказывал никакого интереса к положению отряда, к которому он присоединился. Прошлый вечер принес много волнений и удач, и он отлично выспался и досыта наелся. Он был готов ко всему, что могло случиться, и уже начал подумывать о том, как бы раздобыть побольше скальпов потаватоми. Пусть благовоспитанный читатель не посетует на это проявление пристрастий американского индейца. В жизни цивилизованных народов было и до сих пор сохранилось множество обычаев, едва ли более простительных, чем скальпирование. Не приводя в пример тысячу и один грех — из тех, что позорят и уродуют общество, — достаточно просто взглянуть на главную цель цивилизованных военных действий, и мы докажем свою правоту. Во-первых, наиблагороднейшая стратегия военного искусства заключается в том, чтобы самые большие силы нацелить на самое слабое место противника и истребить врага превосходящими силами, как это именуется. Затем в конфликт вступают все технические изобретения, какие может создать армия ученых; пускают в ход ракеты, револьверы, артиллерийские снаряды и прочую адскую технику, чтобы подавить противника, не оснащенного столь прогрессивными средствами уничтожения. А когда битва закончена, каждая из сторон обычно претендует на победу: то ли где-то на краю противника удалось потеснить; то ли шестерка лошадей понесла и затащила в расположение противника нашу пушку; бывает, что цветная тряпка выпала из рук убитого и была перехвачена кем-то из противников. Как часто опытный вояка, побывавший во многих стычках, выносил свое знамя с поля боя, а потом хвастался тем, что сохранил его? Индейцы таких бесстыдных уловок не знают. Для него трофей чести — не кусок тряпки, а кусок его собственной кожи. Он бреет голову, потому что волосы ему мешают; но он рыцарски оставляет прядь волос на макушке, прядь для скальпа, за которую его победителю будет удобнее унести свой желанный трофей. Неискушенному уму дикаря не свойственны обманные приемы; а уж о том, чтобы оставить свое «знамя» в тылу, выходя на поле боя, и речи быть не может; он счел бы это для себя позором, даже если бы смог физически осуществить невозможное: ведь ему пришлось бы оставить и свою голову. Таков был Быстрокрылый Голубь. Он вышел на военную тропу, и его боевая раскраска придавала ему свирепый вид, но во всех прочих делах он вел себя честно и достойно. Если ему удастся нагнать страху на врага, представ перед ним в облике скелета или демона, — добро; ведь и враг, если сумеет, устрашит его теми же средствами. Но никто из них никогда не помышлял и не помышляет о том, чтобы обкорнать, пусть на единый волосок, то, что можно назвать флагштоком его скальпа. Если враг сумеет схватить его — что ж, пусть берет на здоровье; но уж если он схватит за волосы своего врага, в его действия не вмешаются никакие соображения утонченности или деликатности. В таком настроении Быстрокрылый подошел к каноэ, где Бурдон тихо обсуждал что-то наедине с Марджери, и высказал свои мысли напрямик. — Хорошее время, теперь, добыть много скальпов, Бурдон, — сказал чиппева на своем чеканном, отрывистом английском. — Хорошее время, чиппева, сохранить наши собственные скальпы, — услышал он в ответ. — У тебя слишком длинная прядь на скальпе, я бы не рисковал показывать ее потаватоми; приглядывай за ней получше. — Какое дело — уйдет — уйдет; останется — останется. Хорошо воину принести домой скальп. — Да, я знаю ваши обычаи, Быстрокрылый; но у нас обычаи другие. Мы стараемся уберечься сами, особенно когда с нами наши скво и ребятишки. — Ребятишки здесь нет, — возразил индеец, озираясь. — А это твоя скво, да?