К северу и югу от автострады лежала темная пустыня. Холодный лунный свет не мог разогнать печаль, в которую она погрузилась после захода солнца. – Извини, Фред. Нехорошо так говорить. Маленькое денежное дерево, при всей его гордости, умело прощать. Трое мужчин, с которыми Джилли познавала, как выяснилось, темную сторону романтики, без промедления извратили бы любую, самую невинную фразу, использовали бы против Джилли, с тем чтобы вызвать у нее чувство вины, а себя представить страдающей жертвой ее нереальных ожиданий. Фред, благослови его господи, никогда не играл в такие игры. Какое-то время они ехали в дружеской тишине, экономя топливо за счет разрежения воздуха в «мешке», который образовался за громадным, несущимся на полной скорости «петербилтом». Судя по надписям на задних дверях трейлера, он вез мороженое людям, мучившимся от жары к западу от Нью-Мексико. Когда они подъехали к городу, сверкающему вывесками мотелей и заправочных станций, Джилли свернула с автострады. На бензозаправке залила полный бак. Чуть дальше, на той же улице, купила обед в ресторане быстрого обслуживания. Седовласая женщина, стоявшая за прилавком, милая и веселая, словно бабушка из диснеевского фильма 1960-х годов, настояла на том, чтобы прикрепить к блузке Джилли значок-пуговицу с улыбающейся жабой. Ресторан показался Джилли таким чистым, что в зале вполне могли бы провести операцию коронарного шунтирования в том случае, если б у кого-нибудь из пациентов, откушавших двойной чизбургер с беконом, холестериновые бляшки полностью заблокировали бы пару-тройку артерий. Однако одной только чистоты не хватило, чтобы побудить Джилли пообедать за одним из маленьких пластиковых столиков под таким ярким светом, что он мог вызвать генетические мутации. На автостоянке в «девилле» Джилли ела куриный сэндвич и картофель фри и вместе с Фредом слушала свое любимое ток-шоу, основными темами которого были визуальные наблюдения НЛО, встречи со злыми инопланетянами, охочими до земных женщин, снежный человек (плюс недавно увиденный детеныш, маленький снежный человечек), путешественники во времени из далекого будущего, которые построили пирамиды по неизвестным, но, несомненно, не сулящим ничего хорошего человечеству причинам. В тот вечер ведущий ток-шоу, Пэриш Лантерн, с характерным прокуренным голосом, и его слушатели обсуждали угрозу, которую несли с собой высасывающие мозги пиявки, попадающие в наш мир из параллельной реальности. Никто из слушателей, которые звонили в студию, ни слова не говорил о фанатичных исламских радикалах, готовых уничтожить цивилизацию ради того, чтобы править миром, что, безусловно, радовало. Угнездившись на затылочной доле, мозговая пиявка вроде бы устанавливала контроль над человеком-пленником, овладевала его разумом, использовала его тело как собственное. Эти существа наверняка были склизкими и отвратительными, но Джилли успокаивалась, слушая, как Пэриш и слушатели его передачи обсуждают их. Даже если мозговые пиявки существовали на самом деле, во что она не могла заставить себя поверить, их она, по крайней мере, понимала: генетически заложенную в них программу покорять другие существа, паразитическую натуру. С другой стороны, человеческое зло редко, а может, и никогда не находило простого биологического объяснения. Фреду недоставало мозга, который мог бы послужить кондоминиумом для пиявки, поэтому он слушал передачу, не опасаясь за собственную безопасность. Джилли думала, что перерыв на обед освежит ее, но, покончив с едой, поняла, что усталость никуда не делась. Ее ждала четырехчасовая поездка по пустыне до Финикса, часть пути предстояло проехать в компании с параноидальными, но успокаивающими фантазиями Пэриша Лантерна. Учитывая навалившуюся сонливость, она могла просто слететь с трассы. Через лобовое стекло Джилли увидела мотель на другой стороне дороги. – Если они не разрешают брать в номер домашних любимцев, я пронесу тебя тайком, – пообещала она Фреду. Глава 3 Складывание картинки-головоломки – один из способов времяпрепровождения для человека, страдающего психическим расстройством и, соответственно, подверженного острым и неконтролируемым приступам навязчивости. Трагическое душевное состояние Шеперда наделяло его огромным преимуществом, когда он полностью сосредотачивался на пазле. В настоящее время он собирал картинку японского храма синто, окруженного вишневыми деревьями. И хотя начал собирать ее, состоящую из двух с половиной тысяч элементов, лишь после того, как он и Дилан вселились в номер мотеля, более трети элементов уже заняли положенные им места. Покончив с четырьмя углами, Шеп решительно продвигался к центру картинки. Мальчик, Дилан по-прежнему воспринимал своего брата как мальчика, пусть Шепу перевалило за двадцать, сидел за столом, освещенный настольной лампой. Левую руку он приподнял, и кисть постоянно колыхалась, словно он махал ею своему отражению в зеркале, что висело над столом. Но на самом деле его взгляд перемещался лишь от картинки-головоломки к элементам пазла, лежавшим в коробке. Скорее всего, он понятия не имел о движениях левой кисти, не контролировал ее. Тики, подергивания и другие причудливые повторяющиеся движения являлись симптомами состояния Шепа. Иногда он застывал, как бронзовая отливка, оставался неподвижным, словно мраморный памятник, забывал даже моргать, но куда как чаще часами дергал или шевелил пальцами, покачивал ногой, положенной на другую ногу, или выбивал подошвами чечетку. Дилан, с другой стороны, был так крепко привязан к стулу с прямой высокой спинкой, что не мог ни махнуть рукой, ни покачнуться, ни даже повернуться. Многие и многие слои изоляционной ленты шириной в дюйм охватывали его лодыжки, намертво привязав их к передним ножкам стула. Такая же лента обеспечивала не менее надежный контакт его запястий и предплечий с подлокотниками стула. Правую руку привязали ладонью вниз, левую – вверх. Пока он был без сознания, в рот ему запихнули кусок какой-то материи. Губы запечатали все той же изоляционной лентой. Дилан очнулся лишь две или три минуты тому назад и еще не мог соединить те кусочки зловещего пазла, который открылся его глазам. Представить себе не мог, кто на него напал и почему. Дважды, когда он пытался развернуться, чтобы посмотреть на две кровати и ванную, находившиеся у него за спиной, тычки в голову, нанесенные его врагом, сводили любопытство на нет. Легкие тычки, но по тому месту, которое недавно подверглось куда более сильному воздействию, так что оба раза Дилан едва не терял сознание. К сожалению, Шеп не воспринял бы ни громкого, во всю мощь легких, крика, ни шепота. Даже в лучшие свои дни он редко реагировал как на Дилана, так и на кого-то еще, а уж в те моменты, когда он собирал пазл, этот мир становился для него куда менее реальным, чем двухмерная наборная картинка-головоломка. Не дергающейся правой рукой Шеп брал из коробки амебоподобный картонный элемент, смотрел на него, откладывал в сторону. Тут же брал другой, мгновенно находил место для него, устанавливал, потом второй, третий, и все это за полминуты. Он, похоже, не сомневался, что, кроме него, в комнате никого нет. Сердце Дилана колотилось о ребра с такой силой, словно проверяло прочность их конструкции. Каждый удар отдавался болью в той части черепа, на которую пришелся оглушивший его удар. Он балансировал на грани обморока, кляп во рту пульсировал прямо-таки как живое существо, усиливая и без того подкатывающую к горлу тошноту. Испуганный до невероятности – вроде бы такие крупные парни, как Дилан, просто не могли пугаться до такой степени, – нисколько не стыдясь своего страха, полностью признавая, что он превратился в большого перепуганного мальчика, Дилан твердо знал только одно: двадцать девять лет – слишком юный возраст для смерти. Впрочем, будь ему девяносто девять, он бы с пеной у рта доказывал, что средний возраст начинается за пределами первых ста лет. Смерть никогда не привлекала его. Он не понимал тех, кто увлекался готической субкультурой и искал романтического отождествления с живыми мертвецами, не находил в вампирах ничего сексуального. Гангста-рэп, с его восхвалением убийств и жестокости по отношению к женщинам, не заставлял его ноги пускаться в пляс. Он не любил фильмов, основными сюжетными линиями которых являлись потрошение и обезглавливание людей. Помимо прочего, они определенно портили вкус попкорна. Он полагал, что никогда не встанет на путь хиппи. Его судьба – навечно оставаться консервативным, как подсоленный крекер. Но перспектива навечно остаться консервативным нисколько не волновала его, в отличие от другой перспективы: умереть здесь и сейчас. Пусть испуганный, он тем не менее не расставался с надеждой. Если бы нападавший намеревался убить его, он бы уже остывал и температура тела стремилась к температуре воздуха в номере. Но его связали и вставили в рот кляп, следовательно, нападавший строил в отношении его другие планы. Первой пришла мысль о пытках. Но Дилан никогда не слышал о том, чтобы людей пытали до смерти в номерах сети мотелей, накрывшей всю страну, во всяком случае, регулярно такого не случалось. Психопаты-убийцы, должно быть, чувствовали себя неуютно, занимаясь своим кровавым делом в местах, где одновременно мог проходить конгресс ротарианцев. За долгие годы странствий его жалобы на условия проживания в мотелях этой сети ограничивались исключительно плохой уборкой, забывчивостью портье, не будивших его в нужное время, да отвратительной едой в кафетериях. Тем не менее, как только пытка открыла дверь и вошла в его разум, она выдвинула из-под стола стул, села и, похоже, не желала уходить. Дилана несколько успокаивал и тот факт, что оглушивший его незнакомец не тронул Шеперда. Не стал ни обездвиживать его, ни засовывать в рот кляп. Из этого следовало, что злодей, кем бы он ни был, правильно оценил психическое состояние Шеперда и понял, что увлеченный пазлом юноша не представляет никакой угрозы. Истинный социопат все равно избавился бы от Шепа или ради удовольствия, которое доставляло ему любое убийство, или для того, чтобы не допускать отклонений от лелеемого образа беспощадного убийцы. Маньяки, скорее всего, как все современные американцы, не сомневались, что поддержание высокой самооценки – непременный атрибут крепкого психического здоровья. Всё новые элементы картинки вставали на место, каждый с ритуальным кивком и придавливанием большим пальцем правой руки. Шеперд с невероятной скоростью заполнял пустующее пространство, добавляя по шесть-семь элементов в минуту. Затуманенный взор Дилана очистился, стремление вырвать исчезло. Обычно такие изменения поднимали ему настроение, но на этот раз он понимал, что настроение у него не поднимется до тех пор, пока он не узнает, чего от него хотят и кто хочет. Гулко бьющееся сердце и гудение от ускоренного потока крови через барабанные перепонки создавали фон, который заглушал негромкие звуки, издаваемые незваным гостем. Возможно, этот парень ел принесенный им, Диланом, обед… или подготавливал к работе бензопилу, прежде чем включить ее. Дилан сидел под углом к зеркалу, висевшему над столом, поэтому мог видеть отражение только части находившейся за ним комнаты. Наблюдая за братом, за огромной картинкой-головоломкой, краем глаза он улавливал движение в зеркале, но, когда поворачивал глаза, фантом исчезал из поля зрения. Когда нападавший вышел из-за спины и позволил разглядеть себя, угрозы в нем было не больше, чем в пятидесятилетнем или чуть старше хормейстере, который получал истинное наслаждение, слушая, как вверенный ему хор слаженно исполняет церковные псалмы. Покатые плечи. Приличный животик. Редеющие седые волосы. Маленькие, аккуратные уши. Розовое, полное лицо, миролюбивое, как буханка белого хлеба. В выцветших синих глазах читалось сочувствие, они открывали душу слишком кроткую, чтобы в ней родилась хотя бы одна злобная мысль. Он являл собой тип классического антизлодея, на губах играла добрая улыбка, в руке он держал гибкую резиновую трубку. Напоминающую змею. Длиной в два или три фута. Не такой уж и страшный предмет в сравнении, скажем, с ножом, обладающим острым как бритва выкидным лезвием. Но если нож с выкидным лезвием можно было использовать для того, чтобы очистить яблоко от кожуры, в этот критический момент Дилан не смог сообразить, какое столь же невинное занятие нашлось бы для резиновой трубки диаметром в полдюйма. Богатое воображение, которое помогало Дилану в его творчестве, нарисовало только две абсурдные картинки: принудительное кормление через нос и колоноскопия, которая проводилась определенно не через нос. Его тревога не утихла, когда он понял, что резиновая трубка – жгут. Теперь он знал, почему его левая рука зафиксирована ладонью вверх. Когда он запротестовал сквозь пропитавшийся слюной кляп и изоляционную ленту, голос его прозвучал столь же ясно и отчетливо, как и голос заживо погребенного человека, доносящийся из-под крышки гроба сквозь шестифутовый слой земли. – Спокойно, сынок. Спокойно, – заговорил незваный гость не грубым и хриплым голосом ночного налетчика-убийцы, а мягко и сочувственно, как сельский доктор, готовый вылечить пациента от любой болезни. – Все у тебя будет хорошо. И одет он был как сельский доктор, реликт давно ушедшего века, который Норман Рокуэлл запечатлел в обложечных иллюстрациях «Сэтедей ивнинг пост». Его туфли из кордобской кожи блестели, коричневато-желтые брюки висели на подтяжках. Пиджак он снял, рукава рубашки закатал, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, ослабил узел галстука, не хватало только болтающегося на груди стетоскопа, чтобы получить законченный образ сельского доктора, приехавшего на один из последних за день домашних вызовов, доброго лекаря, которого все знают исключительно как Дока. Рубашка Дилана с коротким рукавом упростила наложение жгута. Резиновая трубка, завязанная узлом на левом бицепсе, тут же привела ко вздутию вены. Легонько похлопав пальцем по увеличившемуся в размерах кровяному сосуду, Док пробормотал: «Прекрасно, прекрасно». Вынужденный вдыхать и выдыхать исключительно через нос – рот запечатали кляп и изоляционная лента, – Дилан мог слышать унизительные свидетельства своего нарастающего страха: свистящее дыхание его становилось все более громким и частым. Ватным шариком, смоченным в медицинском антисептическом растворе, доктор протер нужную ему вену. Шеп, одной рукой приветствующий неизвестно кого, а второй устанавливающий элемент за элементом в картинку-головоломку, улыбающийся незваный гость, готовящий пациента к инъекции, мерзкий вкус кляпа во рту, резкий запах спирта, давление изоляционной ленты на лодыжки и запястья, все пять чувств Дилана участвовали в фиксации происходящего вокруг, поэтому не имело смысла тешить себя мыслью о том, что это сон. Тем не менее Дилан не раз и не два закрывал глаза и мысленно щипал себя… однако, вновь открыв их, начинал дышать еще чаще, поскольку кошмар оборачивался реальностью. Шприц, конечно же, не мог быть столь огромным, каким казался. Инструмент таких размеров следовало использовать для инъекций слонам или носорогам, но никак не людям. Прижав подушечкой большого пальца правой руки свободный торец поршня, Док надавил на него, выгоняя из иглы воздух, крепко держа шприц за цилиндр. Тоненькая золотистая струйка сверкнула в свете настольной лампы. С глухими протестующими криками Дилан пытался разорвать путы, раскачивая стул из стороны в сторону. – Так или иначе, – добродушно заметил доктор, – я намерен сделать вам укол. Дилан решительно замотал головой. – Эта субстанция вас не убьет, а вот сопротивление – может. «Субстанция». Если раньше Дилана возмущала мысль о том, что ему введут в вену какое-то лекарство или запрещенный наркотик… а может, токсическое вещество, яд, кровяную сыворотку, зараженную ужасной болезнью, то теперь, когда речь зашла о субстанции, возмущение только возросло. Это слово подразумевало беззаботное, небрежное злодейство. Изверга, собравшегося ввести ему эту самую субстанцию, совершенно не заботило, что́ именно он вводит в вену своей жертве. Субстанция! В данном конкретном случае под субстанцией понималась золотистая жидкость в шприце, которая могла оказаться более экзотической, чем просто наркотик, или яд, или заразная сыворотка. Она могла быть уникальной, загадочной, возможно даже не имеющей названия. Если ты знал только одно: улыбающийся, розовощекий, безумный врач накачал тебя субстанцией, тогда хорошие, заботливые и не безумные врачи в больнице скорой помощи не будут знать, какое противоядие или антибиотик нужно дать пациенту, потому что в их арсенале нет средств противодействия субстанции. Наблюдая, как Дилан безо всякого успеха пытается освободиться от пут, маньяк со шприцем, полным субстанцией, поцокал языком и осуждающе покачал головой. – Если вы будете продолжать упорствовать, я могу порвать вам вену… или случайно ввести в кровь пузырек воздуха, что приведет к эмболии. Эмболия вас точно убьет, самое меньшее – превратит в растение. – Он указал на Шепа, продолжавшего собирать картинку-головоломку. – С головой у вас будет еще хуже, чем у него. Подведя итоги редких, но случавшихся у него черных дней, Дилан иногда завидовал отстраненности брата от тревог этого мира (если Шеп ни за что не отвечал, то у Дилана забот хватало, в том числе и о самом Шепе), но превращаться в растение – что по собственному выбору, что благодаря эмболии – ему определенно не хотелось. Глядя на сверкающую иглу, Дилан прекратил сопротивление. На лице выступил пот. Шумно вдыхая, с силой выдыхая, он фыркал, как пробежавшая немалую дистанцию лошадь. Разболелась голова, не только в том месте, на которое пришелся удар, но и по всей ширине лба. Сопротивление было фатальным, не приносящим никакого результата, по существу, глупым. Поскольку инъекции избежать он не мог, оставалось только с достоинством принять в себя эту мерзкую субстанцию и надеяться, что она не окажется для него смертельной, смириться с неизбежным, выискивать шанс освободиться (при условии, что после инъекции он не потеряет сознание) или получить помощь извне. – Так-то лучше, сынок. Самое мудрое решение – покончить с этим как можно быстрее. Ты даже не почувствуешь укола, как при прививке против гриппа. Можешь мне довериться. «Можешь мне довериться». Они так далеко ушли в сюрреалистический мир, что Дилан не удивился бы, если б мебель начала терять прямые формы и изгибаться, как объекты на картинах Сальвадора Дали. Продолжая мечтательно улыбаться, незнакомец ловко направил иглу в вену и тут же распустил жгут, выполнив обещание не причинять боли. Верхняя часть подушечки большого пальца, нажимающего на поршень, чуть покраснела. И тут Док произнес фразу, объединив в ней, казалось бы, несочетаемые слова: – Я ввожу тебе работу всей моей жизни. Второй, находящийся в цилиндре конец поршня медленно двинулся к нижнему торцу, выдавливая золотистую жидкость в иглу. – Ты, вероятно, задаешься вопросом, что это за субстанция вливается в тебя.