На другое утро мы были разбужены мерными ударами колокола из ближайшей церкви, где оканчивалась, по всей вероятности, ранняя обедня. В столовой пахло каким-то еле уловимым запахом. – Это от трески, – нюхая вздернутым носиком, заявила опытная в этом деле Иванова. Выходя из столовой, мы задержались у меню, повешенного на стенке у входной двери, и успели прочесть: «Винегрет и чай с сушками». – Вот так еда! – разочарованно протянула Маня. – Кто хочет мою порцию винегрета за пучок сушек? – Стыдись, ты говеешь! – покачала головой серьезная Додо. – Я мытарь, а не фарисей, который делает все напоказ, – съязвила Иванова. – Не ссорьтесь, mesdam’очки, – остановила их Краснушка, пригладившая особенно старательно свои огненно-красные вихры. В классе нам раздали книжки божественного содержания: тут было житие св. великомученицы Варвары, преподобного Николая Чудотворца, Андрея Столпника и Алексея, человека Божия, Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Мы затихли за чтением. Когда Нина читала мне ровным и звонким голоском о том, как колесовали нежное тело Варвары, в то время как праведница распевала хвалебные псалмы своему Создателю, у меня невольно вырвалось: – Боже мой, как страшно, Ниночка! – Страшно? – недоумевая, проговорила она, отрываясь на минуту от книги. – О, как я бы хотела пострадать за Него! В десять часов нас повели в церковь – слушать часы и обедню. Уроков не полагалось целую неделю, но никому и в голову не приходило шалить или дурачиться – все мы были проникнуты сознанием совершающегося в нас таинства. После завтрака Леночка Корсак пришла к нам с тяжелой книгой Ветхого и Нового завета и читала нам до самого обеда. Обед наш состоял в этот день из жидких щей со снетками, рыбных котлет с грибным соусом и оладий с патокой. За обедом сидели мы необычайно тихо, говорили вполголоса. Всенощная произвела на меня глубокое впечатление: темные траурные ризы священнослужителей, тихо мерцающие свечи и протяжно-заунывное великопостное пение – все это не могло не запечатлеться в чуткой, болезненно-восприимчивой душе. Наступила пятница – день исповеди младших. С утра нас охватило волнение, мы бегали друг к другу, прося прощения в невольно или умышленно нанесенных обидах. – Прости меня, Надя, я назвала тебя в субботу «жадиной» за то, что ты не уступила мне крылышка тетерки. – Бог простит, – отвечала умиленная Надя, и девочки крепко целовались. – Что мне делать, ведь я называла твою Ирочку белобрысой шведкой? – чистосердечно, смущенная, покаялась я Нине. Та готова была вспыхнуть как спичка, но, вспомнив о сегодняшнем дне, сдержалась и проговорила сдержанно: – Надо извиниться. Едва услышав мнение Нины, я помчалась на старшую половину и, увидя гулявшую по коридору Трахтенберг в обществе одной из старших институток, смело подошла к ней со словами: – Простите, мадемуазель, я бранила вас за глаза… – За что же? – улыбнулась она. – Я не сделала тебе ничего дурного. «Да, не сделали, а разве не отнимали у меня Нину и разве не мучили ее своею холодностью…» – готово было сорваться с моего языка, но я вовремя опомнилась и молча приложилась губами к бледной щеке молодой девушки. – Вперед не греши! – крикнула мне вслед спутница Иры, но ее насмешка мало тронула меня. Я была вся под впечатлением совершенного мною хорошего поступка и охотно простила бы даже крупное зло. Нас повели просить прощение у начальницы, инспектрисы, инспектора и недежурной дамы. Еленина прочла нам подобающую проповедь, причем все наши маленькие шалости выставила чуть ли не преступлениями, которые мы должны были замаливать перед Господом. Начальница на наше «Простите, Maman», просто и кротко ответила: «Бог вас простит, дети». Инспектор добродушно закивал головою, не давая нам вымолвить слова. Зато Пугач на наше тихое, еле слышное от сознания полной нашей виновности перед нею «простите» возвела глаза к небу со словами: – Вы очень виноваты предо мною, mesdames, но если сам Господь Иисус Христос простит вас, могу ли не сделать этого я, несчастная грешница! И опять глаза, полные слез, поднялись в потолок. – Экая комедиантка! – вырвалось у Бельской, когда мы, смущенные неприятной сценкой, вышли из ее комнаты. – Белка, как можешь ты так говорить, ведь ты говеешь! – сказала, толкнув ее под руку, Краснушка. – Mesdames, идите исповедоваться! – звонко крикнула нам попавшаяся по дороге институтка. – Наши все уже готовы. Мы не без волнения переступили порог церкви. Институтский храм тонул в полумраке. Немногие лампады слабо освещали строгие лики иконостаса, рельефно выделяющиеся из-за золотых его рам. На правом клиросе стояли ширмы, скрывавшие аналой с крестом и Евангелием и самого батюшку. Нас поставили по алфавиту шеренгами, и тотчас же три первые девочки отделились от класса и опустились на колени перед иконостасом. Между ними была и Бельская. Прежде чем пойти на амвон, она, еще раз оглянувшись на класс, шепнула «простите» каким-то новым присмиревшим голосом. – Строго спрашивает батюшка? – в десятый раз опрашивали мы Киру, исповедовавшуюся уже прошлый год. – Справедливо, как надо, – отвечала она и погрузила взгляд в страницы молитвенника. – Влассовская, Гардина и Джаваха, – шепотом позвала нас Fräulein, и мы заняли освободившееся место на амвоне. Я стояла как раз перед образом Спасителя с правой стороны Царских врат. На меня строго смотрели бледные, изможденные страданием, но спокойные, неземные черты Божественного Страдальца. Терновый венок вонзился в эту кроткую голову, и струйки крови бороздили прекрасное бледное чело. Глаза Спасителя смотрели прямо в душу и, казалось, видели насквозь все происходившее в ней. Меня охватил наплыв невыразимого, захватывающего, восторженного молитвенного настроения. – Боже мой, – шептали мои губы, – помоги мне! Помоги, Боже, сделаться доброй, хорошей девочкой, прилежно учиться, помогать маме… не сердиться по пустякам! И мне казалось, что Спаситель слышит меня, и по этому светлому лику, устремленному на меня, я чувствовала, что моя молитва угодна Богу. – Господи! – уже в неудержимом восторге шептала я, – как хочется прощать, весь мир прощать! Как жаль, что у меня нет врагов, а то бы я их обняла, прижала к сердцу и простила бы, не задумываясь, от души. – Люда! Твоя очередь, – шепнул мне знакомый голос. Я мельком взглянула на говорившую. Нина это или не Нина? Какое новое просветленное лицо! Какая новая, невиданная мною духовная красота! Глаза не сверкают, как бывало, а льют тихий, чуть мерцающий свет. Они глубоки и недетски серьезны… – Иди, Люда, – еще раз повторила она и опустилась на колени перед образом Спасителя. Я робко вступила на клирос. На стуле за ширмою сидел батюшка. Добрая улыбка не освещала в этот раз его приветливого лица, которое в данную минуту было сосредоточенно-серьезно, даже строго. Я молча приблизилась к аналою и, встав на колени, почувствовала на голове моей большую и мягкую руку моего духовника. Началась исповедь. Он спрашивал меня по заповедям, и я чистосердечно каялась в моих грехах, сокрушаясь в их, как мне тогда казалось, численности и важности. «Боже Великий и Милосердный! Прости меня, прости маленькую грешную девочку», – выстукивало мое сердце, и по лицу текли теплые, чистые детские слезы, мочившие мою пелеринку и руки священника. – Все? – спросил меня отец Филимон, когда я смолкла на минуту, чтобы припомнить еще какие-нибудь проступки, казавшиеся мне такими важными грехами. – Кажется, все! – робко произнесла я. – Прощаются и отпускаются грехи отроковицы Людмилы, – прозвучал надо мною тихий голос священника, и голову мою покрыла епитрахиль, сверх которой я почувствовала сделанный батюшкою крест на моем темени. Взволнованная и потрясенная, я вышла из-за ширмочек и преклонила колена перед образом Спаса. И вдруг мой мозг прорезала острая как нож мысль: я забыла один грех! Да, положительно забыла. И быстро встав с колен, я подошла к прежнему месту на амвон и попросила стоявших там девочек пустить меня еще раз, не в очередь, за ширмы. Они дали свое согласие, и я более твердо и спокойно, нежели в первый раз, вошла туда. – Батюшка, – дрожащим шепотом сказала я отцу Филимону, поднявшему на меня недоумевающий взгляд, – я забыла один грех. Отец Филимон с удивлением посмотрел на меня и тихо сказал: – Говори. – Я бросала за обедом хлебными шариками в моих подруг… пренебрегла даром Божием… я грешна, батюшка, – торопливо произнесла я. Что-то неуловимое скользнуло по лицу священника. Он наклонился ко мне и погладил рукою мою пылающую голову. И опять дал мне отпущение грехов, покрыв меня во второй раз епитрахилью. Когда мы вышли торжественно и тихо из церкви, нам попались навстречу старшие, спускавшиеся пить чай в столовую. – Седьмушки святые! Mesdames! Святые идут! – сказала одна из них. Но никто не ответил ни слова на неуместную шутку. Она оскорбила каждую из нас, как грубое прикосновение чего-то нечистого. Мы прошли прямо в дортуар, отказавшись от вечернего чая, чтобы ничего не брать в рот до завтрашнего причастия. Приобщались мы на другой день в парадных батистовых передниках и новых камлотовых платьях. Было прелестное солнечное утро. Золотые лучи играли на драгоценных ризах и на ликах святых, смягчая их суровые подвижнические черты… Та же тишина, как и перед исповедью, то же торжественное настроение… «А вдруг оттолкнет перед Святой чашей? – думала каждая из нас – Или рот закроется и не даст возможности проговорить своего имени духовнику?»