Я отвечаю ей одним кивком, и она подходит к монитору, берет зажим и закрепляет его на моем пальце. Монитор громко пищит, и, пока мы ждем результатов, она снова улыбается мне. Я замечаю маленький алмаз на ее обручальном кольце. – Уровень кислорода в норме, температура тела восстановилась, но нам еще нужно за вами приглядывать. Доктор считает, что у вас может быть грудная инфекция, поэтому мы ввели внутривенно антибиотики, а также физраствор, поскольку у вас было обезвоживание. Кажется, за вас очень беспокоились, когда вы поступили. – Она двигается осторожно; она уверена в себе и спокойна. Я наблюдаю за тем, как она измеряет мне давление. Манжета больно сжимает мою руку, и, когда я вздрагиваю от боли, она извиняется, продолжая улыбаться. – Мне сказали, что вы довольно долго пробыли в бухте Уиттеринг. В это время года погода там и правда не самая благоприятная – неудивительно, что вы так замерзли. Я люблю гулять там зимой, но после этого я гораздо больше времени провожу у камина в пабе «Голова короля». Я ничего не говорю, просто смотрю, как она отодвигает монитор, садится на край моей кровати и прижимает два пальца к моему запястью. У нее длинные ресницы, изящные руки и грациозные движения, словно у газели. – Я не хотела уходить из бухты. Я не хочу быть здесь. – Понимаю, но вы еще не очень хорошо себя чувствуете, поэтому пока мы не можем вас выписать. Не могли бы вы дать мне контактные данные вашей семьи? Нам нужно, чтобы вы назвали свое имя и место жительства, чтобы мы могли сообщить всем, кто беспокоится о вас, что с вами все в порядке. Могу ли я связаться с кем-то из членов вашей семьи, чтобы они могли приехать вас навестить? Я смотрю на дверь за ее спиной, представляю, как посетители вваливаются внутрь с цветами, вырезанными вручную открытками, слезами, объятиями. Любовью. Я не знаю, что ей ответить. Я начинаю кашлять и не могу остановиться. Когда приступ наконец стихает, она протягивает мне стакан воды и салфетку. – Я уже очень долго пытаюсь отыскать свою дочь, – шепчу я. Я вот уже двадцать лет не произносила этих слов вслух, потому что никто никогда не верил, что она вообще жива. – Пытаетесь отыскать? Вы потеряли друг друга, когда пошли к морю? Я так хочу ответить ей, но я не знаю, как. Меня трясет от страха, поселившегося в сердце уже очень давно. Качаю головой, но ничего не говорю. Она смотрит на меня, потом снова отводит взгляд, записывая мой пульс. Я тяжело кашляю и сглатываю, пытаясь собраться с мыслями. – Вы знаете ее номер? Я могу сейчас ей позвонить. – Она щелкает ручкой и возвращает ее в верхний карман. – Я не знаю, где она. Я не хочу сделать ей больно. Но очень хочу сказать, что мне жаль. Пока не стало слишком поздно. Мой голос тих и слаб, и я умолкаю, но она ждет, что я продолжу. Я думаю о сегодняшнем утре, которое началось так же, как и любое другое – нечеловеческие усилия, чтобы проснуться, одеться, поесть и продержаться несколько часов, не думая при этом о ней и о том, что могло бы быть, сложись все иначе. Я уже давно сдалась, смирилась с тем, что больше никогда ее не встречу. Но затем я увидела его лицо. Лицо Харви Робертса. – И когда вы видели ее в последний раз? Вашу дочь? Я снова начинаю кашлять, но мне удается перевести дыхание. В груди горит. – Когда ей было пять дней. Я вернулась сегодня туда, где я в последний раз держала ее на руках, я пыталась вспомнить. Я знаю, что должна кому-то рассказать о том, что случилось со мной и моей малюткой. Я не могу больше держать все в себе, это гложет меня уже так долго, что во мне ничего не осталось, и все же я не знаю, с чего начать. Я не знаю, может, она тот ангел, о котором я молилась, а может, мне просто хочется в это верить, потому что она – моя последняя надежда, потому что я знаю, что мне уже никогда не выйти из этой комнаты. В дверях появляется еще одна женщина и что-то спрашивает. Я боюсь, что моя медсестра уйдет и не вернется, что этого разговора, который едва начался, так и не случится. Я вздыхаю с облегчением, когда вторая женщина уходит, и сестра снова смотрит на меня. – И вы оставались в бухте Уиттеринг до наступления темноты? Одна? – говорит она, нахмурившись. – Я не могла уйти. Я поняла, что лучше умру, чем проживу еще один день без нее. Я наблюдаю за ее реакцией, уже жалея про себя, что рассказала ей. Я боюсь, что она воспримет мои слова всерьез и что-то предпримет. В то же время боюсь, что она не сделает ничего. Я вспоминаю сегодняшний день, как я вышла из такси в начале Сивью Лэйн и пошла в сторону набережной. Как у меня пробежали мурашки по коже, когда я подошла к ферме. Я остановилась у ворот и взглянула на маленький фермерский домик в георгианском стиле с маленьким двориком напротив, и на меня нахлынули воспоминания. Потом я спустилась к пещере, в которой я оставила ее, и пробыла там так долго, что кровь уже начала застывать в жилах от пронизывающего насквозь ветра. Я закрываю глаза, и мне даже удается задремать, как вдруг меня будит снова раздавшийся плач ребенка, – но стоит мне открыть глаза, как он стихает. Уже наступил вечер, на комнату опустилась темнота. Боли в груди стали еще сильнее, чем раньше. Я снова начинаю кашлять, и в легких отдает колющая боль. Я замечаю в окошке двери ту медсестру, которая мне понравилась. Она разговаривает с другой, и я с растущей тревогой вспоминаю, о чем я рассказала. Сама не знаю, зачем я это сделала. Наверное, все во мне уже смирилось с тем, что я больше ее не увижу, и все же я продолжаю надеяться на чудо. Она замечает, что я проснулась, и заходит в мою палату. – Как вы себя чувствуете? – спрашивает она, подойдя к моей кровати. Она выглядит немного уставшей, глаза ее уже не светятся так, как раньше, хвост растрепался, и пряди рассыпались по обе стороны от ее красивого овального лица. – В груди болит, – отвечаю я. – Старший врач подойдет к вам позже. Меня здесь не будет, потому что моя смена скоро закончится, но я прослежу, чтобы медсестры все знали. Врач может решить еще раз сделать вам рентген, чтобы проследить, как ваш организм реагирует на антибиотики. Она измеряет у меня температуру и давление. – К вам посетитель. – Кто? – хмурюсь я. – Ее зовут Рози, она работает сиделкой в Мэйкрофте. Нам звонили из полиции, все в вашем доме престарелых очень беспокоятся о вас. – Разве у полиции нет дел поважнее? Я не хочу никому доставлять хлопот, – говорю я, пусть мое сердце и вздрагивает с надеждой. Рози. Мне нравится Рози. Она добра ко мне. Я всегда хотела поговорить с ней о моей малышке, но мне никогда не хватало смелости. – Рози хотела бы зайти и поболтать с вами, если вы, конечно, согласны. Я киваю. Она улыбается и записывает результаты измерений. Я улыбаюсь ей, не зная, как выразить, насколько я благодарна ей, хотя совсем ее не знаю. Тут меня охватывает приступ кашля, и на этот раз боль еще сильнее. Медсестра помогает мне приподняться, и я с трудом пытаюсь перевести дыхание. Боль настолько острая, словно мои легкие пронзают крошечные ножи. – Спасибо, – задыхаясь, произношу я наконец. Медсестра протягивает мне стакан воды. – Пожалуйста. Думаю, нужно будет подключить вас к кислороду – его уровень в крови упал. Я передам это дневной смене. Как только она уходит, я молюсь, чтобы Рози поскорее пришла ко мне. Мне жутко оставаться одной в этом месте, в этой палате. Плач и стоны пациентов, которые не могут отсюда выбраться, заставляют меня снова почувствовать себя беспомощной и одинокой. Когда меня забрали с берега против моей воли, а затем вытащили из машины скорой помощи и поместили в больницу, я вдруг снова оказалась там, в прошлом: меня волокли в викторианское готическое здание, а я кричала снова и снова имя моей дочурки. Вперед, по бесконечным коридорам из красного камня, пока я не оказалась в закрытой палате, где странные полунагие женщины гоготали и дергали меня за волосы и одежду своими тощими руками. Там, в комнате с зарешеченными окнами, я была оставлена на много недель – то в полусне, то в нескончаемой череде кошмаров, рожденных транквилизаторами, без всякой надежды узнать, как мне покинуть это место. «Попасть сюда довольно просто, – повторяла мне одна из тех женщин, расчесывая длинными грязными ногтями свои черные как смоль волосы, – а вот выбраться – практически невозможно». – Здравствуйте. Я принесла вам чай, – говорит Рози. На ней пальто нежно-голубого цвета, в петличке – цветок. Она ставит две чашки чая на тумбочку у кровати. – Спасибо, что пришла, – медленно произношу я. У нее длинные светлые волосы, которые вечно выбиваются из хвоста. Под пальто виднеется светло-розовый кардиган, который на вид такой мягкий, что мне очень хочется его потрогать. – Мы все очень волновались за вас. Не знали, куда вы пропали. Как себя чувствуете? – Она садится на край кровати и берет меня за руку. – Немного лучше, – лгу я. – Почему вы вдруг решили вот так вот уйти? Подождали бы до конца моей смены, пошли бы вместе. – Рози подмигивает мне. Она всегда так делает, когда Барт на работе отпускает грубые шуточки. – Я хотела побыть одна, – просто говорю я. Она кивает и мило улыбается. – Медсестра, которая ухаживала за вами, сказала, что вы говорили о своей дочери. Мне вы о ней никогда не рассказывали. – Я хотела, но мне тяжело об этом говорить, – отвечаю я, и Рози наклоняется ко мне. – Когда вы ее в последний раз видели? – спрашивает она. – Когда ей было всего пять дней, – произношу я и слышу, что мой голос дрожит. Она встает, чтобы пододвинуть стул к изголовью моей кровати, и снова берет меня за руку, обнимая ее ладонями. – Мне жаль. Я чувствую тяжесть в груди и снова едва могу дышать. – Мне трудно ее вспомнить. Я держала ее на руках совсем немного, но она была внутри меня девять месяцев, и я знала ее, пусть даже не очень долго. Я пытаюсь вспомнить ее крошечное тельце, ее запах, ее глаза, они были как море. Но все, что мне удается вспомнить, – это страх. – Страх? Почему именно страх? – Рози берет свою чашку и дует на чай, прежде чем сделать глоток. Я смотрю в ее невинные глаза. Рози хмурится, беспокоится. Я все еще не знаю, как доверить ей все, что случилось. – С того самого момента, когда я узнала, что беременна, я ощущала непреодолимый страх, как будто должно было произойти что-то ужасное. Я делаю глубокий вздох и отворачиваюсь. С чего мне начать, как мне объяснить этой девушке, почему я потеряла рассудок? Мне все еще стыдно и страшно. Но она моя единственная надежда на то, что я снова смогу увидеть дочь, и я каким-то образом понимаю, что у меня нет другого выхода, кроме как довериться ей. – Страх родов, вот с чего все началось. Рози понимающе кивает, делая мне знак продолжать. – Сколько я себя помню, меня всегда охватывала паника, когда я читала про роды или слышала рассказы женщин. Когда я была молодой, помню, как размышляла о том, как сильно мой муж хотел детей, и видела для себя лишь два возможных исхода: либо я умру во время родов, либо я «сойду с ума». Как оказалось, судьба избрала для меня последнее. Я пытаюсь улыбнуться, хотя и понимаю, что это неправильно. Рози не улыбается мне в ответ, просто едва заметно кивает. Я слишком много говорю, поэтому снова захожусь в кашле. Рози встает и придерживает меня за спину. Когда я наконец перестаю, она протягивает мне стакан воды. Я накручиваю на палец нитку, торчащую из одеяла, пока он не белеет, и пытаюсь сосредоточиться скорее на словах, нежели на воспоминаниях. – Когда схватки начались всерьез, у меня ничего не получалось, и я начала паниковать. Это был первый раз в моей жизни, когда я точно поняла, что не справлюсь, но, как бы я ни страдала от ужаса, пути назад уже не было. Все становилось только хуже и хуже, проходили часы, боль буквально разрывала меня на части. И когда день сменился ночью, я поняла, что до наступления утра я сойду с ума.