– Принесите рисового пива! – воскликнула Типо. – Я выпью с этим просоленным мерзавцем! Только так можно справиться с вонью рыбьих внутренностей?.. – Посмотрим, пьешь ли ты так же хорошо, как планируешь нападение на корабль-город, – усмехнулся Нмедзи. – Учитывая то, что ты похожа на палку, меня одолевают сильные сомнения… – Мм… Означает ли это, – неуверенно начала Тэра, – что вы не нашли в плане изъянов? И оба верите в то, что сможете его осуществить? Нмедзи и Типо дружно повернулись к ней, словно оскорбленные ее вопросом. – О, с этим человеком я готова отправиться во дворец Тадзу на дне его водоворота… – За этой женщиной я пойду на приступ замка Маты Зюнду… – Если у него будет лишь бумажный кораблик, я доверюсь ему… – Если единственным ее оружием будет шпилька для волос, горе ее врагам… – По-моему, вы достаточно ясно высказали свое мнение, – улыбнулась Тэра, показывая знаком, чтобы они остановились. На лицах у всех были радость и облегчение. Принесли фляги с теплым рисовым пивом – все наполнили кубки и осушили их. – Не надо излишней самоуверенности, – напомнила Тэра. – Составить план – это лишь первый шаг; привести его в исполнение – в десять раз труднее. Заседание военного совета продолжалось до тех пор, пока звезды не завершили свой путь по ночному небу. На рассвете шлюпки развезли офицеров и капитанов по их кораблям, однако ложиться спать никто не стал. Предстояло много работы. Потаенная девушка Начиная с восьмого века нашей эры двор китайских императоров династии Тан все больше зависел от военных наместников цзедуши[87], чья ответственность первоначально заключалась в охране границ, но постепенно распространилась на сбор налогов, местную администрацию и другие аспекты политической власти. По сути, военные наместники превратились в независимых феодальных князей, чье подчинение императорской власти стало чисто номинальным. Противостояние наместников частенько принимало жестокие, кровавые формы. * * * Утром следующего дня после моего десятого дня рождения весеннее солнце, пробиваясь сквозь ветки цветущей софоры, покрывает пятнами света вымощенную каменными плитами дорогу перед нашим домом. Я забралась на толстый сук, указывающий на запад, подобно руке бессмертного, и тянусь к пучку желтых цветков, предвкушая сладковатый вкус с примесью горчинки. – Подай милостыню, юная госпожа! Я опускаю взгляд вниз и вижу буддийскую монашку – бхикшуни. Я не могу сказать, сколько ей лет: на лице у нее нет морщин, однако в ее черных глазах есть какая-то сила, напоминающая мне мою бабушку. Легкий пушок на ее бритой голове в лучах теплого солнца сияет, словно нимб; ее серая ряса-касайя чистая, но подол обтрепался. Монашка держит в левой руке деревянную миску и выжидающе смотрит на меня. – А ты не хочешь цветков софоры? – спрашиваю я. Монашка улыбается. – Я не пробовала их с тех пор, как была маленькой девочкой. С удовольствием! – Если ты встанешь прямо подо мной, я брошу тебе в миску, – говорю я, протягивая руку к шелковому мешочку за спиной. Монашка качает головой. – Я не смогу есть цветки, к которым прикоснулась чья-то рука – они будут заражены житейскими заботами нашего грязного мира. – Тогда залезай на дерево сама, – говорю я. И тотчас же стыжусь собственной дерзости. – Если я соберу цветки сама, они ведь уже не будут подаянием, правда? – В ее голосе звучит смех. – Ладно, – говорю я. Отец всегда учил меня быть вежливой с монахами и монашками. Пусть мы и не следуем буддийскому учению, неразумно настраивать против себя духов, даосийских, буддийских или диких, которые вообще не признают никаких ученых повелителей. – Скажи, какие цветки ты хочешь, и я попробую сорвать их для тебя, не прикасаясь к ним. Монашка указывает на россыпь цветков на кончике тонкой веточки прямо под той веткой, на которой я сижу. Цветом они бледнее остальных, из чего следует, что они слаще. Однако веточка, на которой они растут, слишком тонкая, чтобы я могла на нее залезть. Я обвиваю коленями толстую ветку, на которой сижу, и отклоняюсь назад так, что повисаю вниз головой, словно летучая мышь. Очень смешно видеть мир вверх ногами, и меня не волнует то, что подол платья упал мне на лицо. Папа всегда кричит на меня, когда видит в таком виде, но он никогда не сердится на меня долго, так как я лишилась матери, когда была еще совсем маленькой. Обернув руки складками свободных рукавов, я пытаюсь сорвать цветки. Но я все еще слишком далеко от тех белых цветков, которые хочет монашка; они маняще близки, но по-прежнему недосягаемы. – Если это слишком трудно, – окликает монашка, – не беспокойся. Я не хочу, чтобы ты порвала свое платье. Я прикусываю губу, полная решимости не обращать на нее внимания. Напрягая и расслабляя мышцы живота и бедер, я начинаю раскачиваться взад и вперед. Когда, по моим расчетам, я взлетаю достаточно высоко, я разжимаю колени. Я ныряю в листву, цветки, которые хочет монашка, скользят по моему лицу, и я хватаю веточку зубами. Мои пальцы обвивают ветку внизу, та прогибается под моим весом и замедляет мое падение, и я снова разворачиваюсь ногами вниз. Какое-то мгновение кажется, что ветка выдержит, но затем я слышу резкий треск и внезапно ощущаю себя невесомой. Я подбираю под себя колени, и мне удается благополучно приземлиться под сенью софоры. Я тотчас же откатываюсь в сторону, и усыпанная цветами ветка падает на то самое место, на котором я была всего мгновение назад. Как ни в чем не бывало я подхожу к монашке и, разжав зубы, бросаю ветку с цветами в миску для подаяний. – Никакой житейской грязи. И ты сказала только, что нельзя трогать руками. * * * Мы сидим в тени софоры, скрестив под собой ноги в позе лотоса, словно будды в храме. Монашка берет цветки за стебелек: один себе, другой мне. Сладкий вкус мягче и не такой приторный, как обсыпанные сахаром фигурки из муки, которые мне иногда покупает отец. – У тебя есть дар, – говорит монашка. – Из тебя получился бы хороший вор. Я смотрю на нее в негодовании, и глаза мои сверкают. – Я дочь военачальника! – Вот как? – говорит монашка. – Значит, ты уже воровка. – Что ты имеешь в виду? – Я прошла пешком долгий путь, – говорит монашка. Я смотрю на ее босые ноги: заскорузлые пятки покрыты мозолями. – Я вижу голодающих крестьян в полях, а тем временем важные вельможи вынашивают планы, как собрать еще более многочисленное войско. Я вижу, как придворные и военачальники пьют вино из кубков из слоновой кости и своей мочой выводят иероглифы на шелковых свитках, а тем временем сироты и вдовы вынуждены растягивать одну плошку риса на пять дней. – То, что мы не бедняки, еще не делает нас ворами. Мой отец преданно служит своему повелителю, цзедуши провинции Вейбо, и с честью выполняет свой долг. – Все мы воры в этом мире страданий, – говорит монашка. – И честь и преданность – это не добродетели, а лишь оправдание, чтобы воровать больше. – В таком случае ты тоже воровка, – говорю я, чувствуя, как мое лицо заливает краска гнева. – Ты принимаешь подаяние и не работаешь, чтобы его заслужить. – Да, я воровка, – кивает монашка. – Будда учит нас, что мир – это иллюзия и страдания неизбежны до тех пор, пока мы этого не поймем. Но уж если нам назначено судьбой быть ворами, лучше быть вором, который придерживается правил, выходящих за рамки мирской суеты. – И каковы же твои правила? – Презирать моральные нравоучения лицемеров, быть верной своему слову, всегда выполнять свои обещания – не больше и не меньше. Оттачивать свой дар, превратив его в путеводный маяк в этом погружающемся во мрак мире. Я смеюсь. – И каков же твой дар, госпожа Воровка? – Я краду жизни. * * * В комнате темно и тепло, в воздухе стоит запах камфары. В слабом свете, проникающем в щель между дверями, я поправляю одеяла, устраивая себе уютное гнездышко. Шаги часовых гулко разносятся по коридору, в который выходит моя спальня. Каждый раз, когда один из них заворачивает за угол, бряцание меча и доспехов означает, что прошла еще какая-то доля часа, приблизив меня к утру. Я мысленно прокручиваю в голове разговор монашки с моим отцом. – Отдайте ее мне. Она станет моей ученицей.