– Америка – замечательная страна, правда? Если честно, Фред так и не мог взять в толк, почему однажды родители разбудили его среди ночи; почему они плыли на лодке, ехали на машине, затем на автобусе, потом поднялись на большой корабль; почему на протяжении многих дней они сидели в темном трюме, где его постоянно тошнило от качки; почему после высадки на берег они прятались в кузове грузовика, до тех пор пока не оказались в грязных трущобах китайского квартала Нью-Йорка, где какие-то люди разговаривали с его отцом угрожающим тоном, а тот лишь молча кивал; почему отец однажды объявил, что они теперь другие люди и у них другие имена и ни в коем случае нельзя вступать в разговоры с иностранцами и полицией; почему несколько лет они жили в подвале ресторана, в котором работали, и бесконечно обсуждали, как заработать достаточно денег и расплатиться с суровыми людьми; как они, наконец, переехали в Ист-Норбери, этот городок на побережье Новой Англии, где, как сказал отец, нет китайских ресторанов, а американцы слишком глупы, чтобы понять, что повар из него никакой. – Да, сэр, замечательная, – вслух произнес Фред. – И ты держишь в руках лицо великого человека, – сказал мистер Уайенн, указывая на маску Рейгана у него в руках. – Истинный борец за свободу. После той недели в июне отец каждый вечер подолгу о чем-то разговаривал вполголоса по телефону. И вдруг он объявил Фреду и его матери, что им нужно вызубрить новую «легенду» про то, что они якобы были связаны со студентами, погибшими на площади Тяньаньмэнь, разделяли те же самые идеалы и были безнадежно влюблены в «демократию». В разговорах все чаще стало упоминаться выражение «политическое убежище», и все готовились к беседе с иммиграционными чиновниками в Нью-Йорке, чтобы наконец узаконить свое пребывание в Америке. – Тогда мы сможем остаться здесь и заработать кучу денег, – удовлетворенно заявил отец. Раздался звонок в дверь. Кэрри встала и взяла вазочку с конфетами. – Кэрри просто обожает приключения, – сказал мистер Уайенн. Он понизил голос. – Вечно пробует что-нибудь новенькое. В ее возрасте бунтарский дух – это естественно. Фред кивнул, не зная, как понимать эти слова. Лицо мистера Уайенна потеряло свое дружелюбное выражение, словно с него спала маска. – Пойми, у нее сейчас такой период. И ты – лишь часть… – он неопределенно махнул рукой, – часть того, чем Кэрри пытается воздействовать на меня. Все это несерьезно, – добавил он. Однако тон его был абсолютно серьезным. Фред ничего не сказал. – Я просто хочу, чтобы не было никакого недопонимания, – продолжал мистер Уайенн. – Людям свойственно общаться в своем кругу; надеюсь, ты согласишься. В прихожей Кэрри ахнула, притворяясь, будто ее напугали гости, затем громко выразила восхищение их маскарадными костюмами[4]. – Не пойми превратно то, как Кэрри к тебе относится. Кэрри вернулась в гостиную. – Почему такая тишина? – спросила она. – О чем это вы тут сплетничали? – Я просто попросил Фреда рассказать про свою семью, – сказал мистер Уайенн, и его лицо снова стало приветливым и улыбающимся. – Ты знаешь, что они были диссидентами? Очень мужественные люди. Поднявшись на ноги, Фред сунул руку в карман и стиснул маленькую бронзовую лопатку. В эту минуту ему очень захотелось швырнуть ее в лицо мистеру Уайенну, почему-то очень напомнившее лицо его собственного отца. Однако вместо этого он сказал: – Извините, я не догадывался, что уже так поздно. Мне пора идти. 1 ГОНКОНГ, 1905 ГОД – Цзючжун! – снова громко окликнул Уильяма отец. Он не сдерживал свой голос, в отличие от соседки, которая пыталась успокоить ребенка, страдающего коликами. «Ну почему в Гонконге все кричат? На дворе двадцатый век, а все ведут себя так, будто по-прежнему живут в деревне». – Меня зовут Уильям, – пробормотал он вполголоса. Несмотря на то что отец оплатил его дорогостоящее обучение в Англии, старик по-прежнему упорно отказывался называть сына его английским именем, которое тот носил уже больше десяти лет. Уильям постарался сосредоточиться на лежащей перед ним книге – мистическом христианском трактате четырнадцатого века. «Ибо ты вверг меня своим вопросом во мрак, в то самое облако неведения, в котором пребываешь сам». – Цзючжун! Уильям заткнул уши пальцами. «Да будет ниспослана человеку милость познать все прочие существа и их творения, да и творения самого Господа, и он может в полной мере мыслить о них; но о самом Боге не смеет думать никто». Эту книгу, «Облако неведения», Уильяму подарила на прощание перед отъездом Вирджиния – и ее, как, несомненно, одно из лучших творений Господа, Уильяму до боли хотелось «познать». – Ты собираешься возвращаться на загадочный Восток, – сказала Вирджиния, вручая ему книгу. – Так пусть же тебя направляют мистики Запада! – Гонконг не такой, – возразил Уильям, огорченный тем, что она считает его обыкновенным китайцем… Хотя в каком-то смысле именно им он и был. – Это часть Британской империи. Цивилизованный город. – Уильям взял у нее книгу, почти прикоснувшись к ее пальцам, но все-таки не прикоснувшись. – Я вернусь через год. Вирджиния вознаградила его открытой сияющей улыбкой, которая больше всех отличных оценок и похвал учителей позволила ему почувствовать себя настоящим англичанином. «И на сем я оставлю все то, о чем могу думать, и буду любить то, о чем думать не могу. Ибо хотя Его можно любить, о Нем нельзя думать. Познать и обрести Его позволено через любовь, но только не думать о Нем». – Цзючжун! Что с тобой? Отец Уильяма стоял в дверях, лицо его раскраснелось от усилий, потребовавшихся для того, чтобы подняться по крутой лестнице в каморку на чердаке. Уильям вынул пальцы из ушей. – Ты должен помочь мне с приготовлениями к «Юй ланю». После сладкозвучной музыки средневекового английского кантонский диалект отца резанул Уильяму слух подобно грохоту гонгов и барабанов «цзют кек», китайской «народной оперы», недостойной этого благородного названия, бледной тени настоящей оперы, которую он слушал в Лондоне. – Я занят, – пробормотал Уильям. Отец перевел взгляд с его лица на книгу у него в руках и обратно. – Это очень важная книга, – сказал Уильям, старательно избегая смотреть отцу в глаза. – Сегодня ночью состоится торжественное шествие призраков, – сказал отец, переминаясь с ноги на ногу. – Позаботимся о том, чтобы душам наших предков не было стыдно, и еще можно попробовать утешить бездомных призраков. Перейти от изучения Дарвина, Ньютона и Адама Смита[5] вот к этому, к ублажению призраков! В Англии люди стремятся познать законы природы, расширить границы науки, но здесь, под кровом отцовского дома, по-прежнему царит Средневековье. Уильям мысленно представил себе снисходительную усмешку на лице Вирджинии. У него нет ничего общего с родным отцом, человеком абсолютно чуждым, инопланетянином, по сути дела. – Я не прошу, – сказал отец, и голос его стал жестким, словно у актера китайской оперы, завершающего сцену. «Здравый рассудок задыхается в насыщенной предрассудками атмосфере колоний». Никогда еще решимость вернуться в Англию не была у Уильяма такой сильной. * * * – Зачем дедушке это понадобится? – спросил Уильям, критически оглядывая бумажную модель безлошадного экипажа «Аррол-Джонстон» с трехцилиндровым двигателем. – Все ценят вещи, которые делают жизнь удобнее, – назидательно заметил его отец. Покачав головой, Уильям тем не менее продолжал приклеивать к модели фары, сделанные из желтой бумаги (имитация бронзы). Стол был завален другими подношениями, которые предстояло сжечь этой ночью: бумажная модель коттеджа в западном стиле, бумажные костюмы, бумажная обувь, пачки «денег потустороннего мира» и стопки «золотого миллиарда». – Похоже, у дедушки и у прадедушки плохое зрение, раз они могут принять эти подделки за настоящее, – не удержался от язвительного замечания Уильям. Отец никак не отреагировал, и они продолжали работать молча. Чтобы сделать это нудное занятие хоть сколько-нибудь терпимым, Уильям воображал, будто надраивает машину, чтобы выехать за город вместе с Вирджинией… – Цзючжун, будь добр, принеси из сарая стол из сандалового дерева. Разложим красиво подарки призракам. И давай сегодня больше не будем ссориться. Прозвучавшие в голосе отца просительные нотки удивили Уильяма. Только сейчас он вдруг заметил, какой сгорбленной стала у отца спина. У него перед глазами возник непрошеный образ… Он, еще совсем маленький мальчик, сидит у отца на плечах – кажется, таких же широких и незыблемых, как гора. – Выше, еще выше! – крикнул он. И отец поднял его над головой так, что он оказался над многолюдной толпой и смог увидеть восхитительные костюмы и разукрашенные лица актеров, исполняющих «народную оперу». Отцовские руки были такими сильными, они держали его высоко в воздухе так долго… – Конечно, папа, – сказал Уильям, поднимаясь на ноги, чтобы сходить в сарай, что располагался за их домом.