Я думаю о своей матери, до конца жизни плененной внутри какого-то робота, который заржавеет, сломается, выйдет из строя в чужом мире. Моя мать умрет. – Так что нам осталось прожить вместе всего сорок пять лет, – думаю я. Мама кивает. Сорок пять лет – это одно мимолетное мгновение по сравнению с естественным течением жизни: вечностью. Я так сильно злюсь, что какое-то время вообще не могу думать. Мама хочет подойти ближе, но я пячусь от нее. – Зачем? – наконец удается выдавить мне. – Это удел человечества – исследовать неизвестное. Мы должны развиваться как вид, точно так же, как ты развиваешься как ребенок. Это какое-то безумие. Здесь, во вселенной Центра данных, у нас бесконечное число миров, открытых для исследований. Любой может создать свой собственный мир, даже свою мультиленную, если пожелает. В школе мы изучаем и исследуем запутанные тайны кватерниона множеств Жюлиа[60], и он такой прекрасный и непонятный, что я вся дрожу, когда мы в нем летаем. Папа помогал людям разрабатывать миры с таким большим числом измерений, что у меня это даже в голове не помещается. В Центре данных столько романов, музыки и художественных произведений, что насладиться всеми не хватит целой жизни, даже если эта жизнь простирается в бесконечность. Ну что в сравнении с этим может предложить какая-то трехмерная планета физического мира? Я даже не стараюсь сдержать свои мысли. Пусть мама прочувствует мой гнев. – Как жаль, что я больше не могу вздохнуть, – говорит мама. – Рене, это не одно и то же. Чистая красота математики и ландшафты воображения – это замечательно, но они не настоящие. Человечество что-то потеряло, когда мы получили эту бессмертную власть над воображаемым существованием. Мы замкнулись в себе и стали самодовольными. Забыли про звезды и неведомые миры. Я ничего не отвечаю. Я поглощена тем, что стараюсь снова не расплакаться. Мама отворачивается. – Я не знаю, как тебе это объяснить. – Ты улетаешь, потому что тебе так хочется, – думаю я. – На самом деле тебе на меня наплевать! Я тебя ненавижу! Я больше видеть тебя не хочу! Мама ничего не думает. Она как-то сжимается, и, хотя я не вижу ее лица, у нее начинают едва заметно трястись плечи. Даже несмотря на то что я так зла, я протягиваю руку и глажу маму по спине. Мне всегда было трудно ожесточиться против нее. Наверное, я унаследовала это от папы. – Рене, ты совершишь путешествие вместе со мной? – думает мама. – Настоящее путешествие? * * * – Подключись к шине данных аппарата, – говорит мне мама. Я подключаюсь, и на какое-то мгновение меня захлестывает поток данных, вливающихся в сознание. Я подключена к микрофону и видеокамере летательного аппарата, преобразующих изображение и звук в привычные мне форматы. Но я также подключена к альтиметру, гироскопу и акселерометру, и эти непривычные ощущения не похожи на все то, что я знаю. Камера показывает, как мы взлетаем, Центр данных остается под нами – черный куб посреди белого ледяного поля. Это дом, аппаратура, являющаяся фундаментом всей вселенной. Его стены похожи на мельчайшие соты – ячейки позволяют холодному воздуху проникать внутрь для охлаждения многих слоев кремния и графена, полных стремительно носящихся электронов, чей рисунок образует мое сознание и сознания остальных трехсот миллиардов человеческих существ. Мы поднимаемся еще выше, и становятся видны россыпи небольших кубиков, автоматических заводов Лонгйира, а за ними темно-синие воды Адвент-фьорда с плавающими в них айсбергами. Центр данных огромный, и по сравнению с ним айсберги кажутся крошечными, но сам он выглядит крошечным рядом с фьордом. Я вдруг понимаю, что до сих пор никогда не ощущала физический мир. От шока у меня «захватывает дух», как подумала бы мама. Мне нравятся эти старомодные выражения, хотя я и не всегда точно понимаю их смысл. Ощущение движения вызывает легкое головокружение. Значит, вот каково было быть Древними, облаченными в плоть? Это чувство борьбы с невидимыми узами гравитации, привязывающими тебя к земле? По-моему, это такие тесные рамки. И в то же время это здорово! Я спрашиваю у мамы, как ей удается так быстро производить в уме вычисления, чтобы удерживать аппарат в равновесии. Расчеты динамических параметров, поступающих в режиме реального времени, такие сложные, что я не успеваю с ними справиться, – а математику я знаю очень хорошо. – О, тут я действую по наитию, – думает мама. И смеется. – Ты уроженка цифрового мира. Ты никогда не пробовала встать и сохранить равновесие, ведь так? Вот, на минуту возьми управление на себя. Попробуй лететь. И это оказывается проще, чем я ожидала. Во мне пробуждается какой-то алгоритм, о существовании которого я даже не подозревала; он очень туманный, но эффективный, и я чувствую, как нужно перемещать центр тяжести и управлять силой тяги. – Ну вот видишь, ты все-таки моя дочь, – думает мама. Летать в физическом мире гораздо увлекательнее, чем парить в n-мерном пространстве. Это даже рядом не стояло. В наш смех врываются мысли папы. Он не вместе с нами. Его мысли поступают через коммутатор связи. – София, я получил сообщение, которое ты оставила. Что ты делаешь? – Извини, Хьюго. Ты можешь меня простить? Возможно, я больше никогда ее не увижу. Я хочу, чтобы она поняла, если у меня получится. – Она никогда не летала на воздушном аппарате. Это безрассудство… – Перед тем как взлететь, я позаботилась о том, чтобы аккумулятор был полностью заряжен. И я обещаю следить за тем, сколько энергии мы израсходовали. – Мама смотрит на меня. – Я не стану подвергать ее жизнь опасности. – Как только заметят исчезновение аппарата, у тебя начнутся неприятности. – Я попросила о творческом отпуске в воздухе, и мне разрешили, – с улыбкой думает мама. – Ну разве можно было не исполнить последнее желание умирающей? Какое-то время коммутатор молчит, затем снова приходят мысли папы. – Ну почему я никогда не могу подумать тебе «нет»? Долго вы еще будете летать? Рене не пропустит школу? – Возможно, путешествие получится долгим. Но оно того стоит. С тобой Рене будет целую вечность. А я просто хочу за то время, что мне осталось, получить хоть кусочек. – Будь осторожна, София. Рене, я тебя люблю. – Я тоже тебя люблю, папа. * * * Быть загруженным в транспортное средство – мало кто из людей испытывал эти ощущения. Начнем с того, что машин очень мало. Энергии, необходимой всего одному летательному аппарату на день полетов, достаточно, чтобы весь Центр данных работал целый час. А сохранение человечества является первоочередной задачей. Поэтому только операторы системы обслуживания, и ремонтные роботы делают это регулярно, а большинство уроженцев цифрового мира неохотно идут на такую работу. Например, меня до настоящего времени совершенно не привлекала загрузка куда бы то ни было. Однако сейчас, когда я здесь, я испытываю ни с чем не сравнимый восторг. Должно быть, это во мне говорит какая-то частица Древних, унаследованная от мамы. Мы пролетаем над морем, а затем над диким европейским лесом из высоченных дубов, сосен и елей, с небольшими проплешинами лугов, на которых пасутся стада животных. Мама показывает мне их и говорит, как они называются: зубры, маралы, тарпаны, лоси. – Всего каких-нибудь пятьсот лет назад, – думает мама, – все это были обработанные поля, заполненные клонами нескольких симбиозных растений, зависящих от человека. Вся эта инфраструктура, ресурсы целой планеты расходовались на то, чтобы поддержать лишь несколько миллиардов человек. Я недоверчиво смотрю на маму. – Видишь тот холм вдалеке, на котором пасутся олени? Это был большой город Москва – до того как его затопила Москва-река, похоронив все под слоем ила. Есть стихотворение одного Древнего по фамилии Оден, умершего задолго до Сингулярности. Оно называется «Падение Рима». Мама делится со мной образами этого стихотворения: стада оленей, золотистые поля, опустевшие города, дождь, нескончаемый дождь, ласкающий покинутую скорлупу мира. – Красиво, правда? Я получаю удовольствие, но затем думаю, что, может быть, мне не следует этого делать. В конце концов, мама ведь улетит, и я должна злиться на нее. Быть может, маму побуждает к этому любовь к полетам, ощущения физического мира? Я смотрю на проплывающий под нами мир. Можно было бы предположить, что мир, имеющий всего три измерения, покажется плоским и скучным, но это не так. Таких сочных и ярких красок я никогда не видела, и есть во всем какая-то хаотичная красота, о которой я даже не подозревала. Но теперь, когда я увидела этот мир, может быть, мы с папой попытаемся воссоздать его математически, и он будет внешне казаться таким же. Я делюсь своими соображениями с мамой. – Но я пойму, что он ненастоящий, – думает мама. – А это главное. Я снова и снова прокручиваю в голове ее слова. Мы летим дальше, время от времени ненадолго зависая над интересными животными и историческими достопримечательностями (теперь превратившимися в поля битого стекла, ибо бетон давно смыло, а железную арматуру ржавчина превратила в труху), и мама думает мне разные истории. Над Тихим океаном мы снижаемся в поисках китов. – Я добавила в твое имя <кит>, потому что в твоем возрасте очень любила этих животных, – думает мама. – Тогда они встречались крайне редко. Я смотрю, как киты выныривают на поверхность, а затем снова уходят в воду, колотя своими огромными хвостами. В них нет ничего похожего на <кит> в моем имени. Над Америкой мы задерживаемся над семействами медведей, которые смотрят на нас без страха (в конце концов, обслуживающий летательный аппарат размером всего со взрослую медведицу). Наконец мы прибываем к острову у Атлантического побережья, в устье реки, покрытому густыми лесами и рассеченному сетью рек и ручьев. Господствующее место на южном побережье острова занимают развалины большого города. Почерневшие пустые коробки огромных небоскребов, давно лишившиеся окон, высоко поднимаются над джунглями подобно каменным столбам. Можно разглядеть койотов и оленей, играющих в прятки под их сенью. – Ты видишь перед собой то, что осталось от Манхэттена, одного из величайших городов далекого прошлого. Я родилась и выросла здесь. Затем мама думает мне про эпоху расцвета Манхэттена, когда город кишел людьми во плоти и потреблял энергию подобно черной дыре. Люди жили по одному-два человека в просторных комнатах, обладали машинами, которые их перевозили, охлаждали и обогревали, готовили им пищу, чистили их одежду и творили прочие чудеса, при этом выбрасывая в воздух углекислый газ и другие гадости в невообразимых количествах. Каждый отдельно взятый человек тратил энергии столько, сколько хватило бы на поддержание миллиона сознаний, не обремененных физическими потребностями. Затем наступила Сингулярность, и когда последнее поколение людей во плоти ушло, унесенное смертью или переселившееся в Центр данных, огромный город умолк. Дождевая вода затекала в трещины и щели в стенах и фундаментах, замерзала и таяла, раздирая их все шире, и здания рушились, словно деревья в старых ужастиках про заготовку леса. Асфальт растрескался, пророс травой и кустами, и постепенно мертвый город уступил силе зеленой жизни. – А те здания, что до сих пор стоят, были возведены в то время, когда люди делали все с большим запасом прочности. В настоящее время даже речи не заводят о строительстве чего бы то ни было. Создание конструкций из физических атомов – крайне неэффективный, негибкий, ограниченный подход, потребляющий огромное количество энергии. В школе меня научили, что этим занимались в древнюю непросвещенную эпоху, когда люди еще просто не знали, что можно обойтись без этого. Биты и кубиты гораздо цивилизованней и дают полную волю воображению.