— Где вы покупаете матрасы? — интересуюсь я. Она колеблется. — Хм, ну, — наконец подбирается к неприятной истине, — новые-то жуть как дорогие. По возможности покупаю пользованные. — Где именно? — Э-э, знаете, в Ричмонде пару лет назад тюрьма закрылась... — На Спринг-стрит? — Вот-вот, она самая. Только не подумайте, я не держу такого, на чем бы сама не стала спать, — защищает хозяйка свой выбор постельных принадлежностей. — Самое новье беру. Теперь понятно, почему матрас тлел, да так и не загорелся. В больницах и тюрьмах постели пропитывают огнезащитными составами. И еще напрашивается вывод, что тот, кто устроил пожар, и не подозревал, будто пытается спалить матрас, обработанный специальной пламегасящей жидкостью. Здравый смысл подсказывает: этот человек не стал ждать, пока пламя разгорится, иначе бы знал, что огонь погас сам собой. — Миссис Киффин, — говорю я, — а Библия у вас в каждой комнате? — Единственное, что не воруют. — Она избегает прямого ответа, снова заговорив подозрительным голосом. — Вы не знаете, почему эта Библия открыта на Экклезиасте? — Ну уж я не хожу по номерам, чтобы Библии открывать. Просто оставляю на комоде. Я не открывала. — Она колеблется и все же заявляет: — Никак убили парня. А то с чего вдруг столько возни поднялось. — Мы обязаны рассмотреть все версии, — замечает Марино, снова поднимаясь на стремянку с небольшой ножовкой, которая нередко помогает в схожих обстоятельствах, поскольку у нее твердые и неизогнутые зубья. Такая что хочешь вырежет, так сказать, «на месте» — хоть штукатурку распиливай, хоть плинтус, и трубу возьмет или, как в нашем случае, балку. — Эх, тяжко в последнее время дела идут, — говорит миссис Киффин. — Все одна управляюсь: муж-то в разъездах. — А чем занимается ваш супруг? — интересуюсь я. — Баранку крутит, дальнобойщик в «Сухопутных перевозках». Марино принимается выковыривать плитки из потолка, обступая те, куда вкручены рым-болты. — Видимо, он дома редко появляется, — говорю я. Ее нижняя губа еле заметно дрогнула, и во взгляде слезой блеснула обида. — Еще убийства мне тут не хватало. Бог ты мой, тяжелехонько же теперь придется. — Док, фонариком не подсветишь? — Марино нисколько не тронут столь внезапным требованием сочувствия. — Убийство многим вред приносит. — Я направляю фонарик в потолок, здоровой рукой придерживая лестницу. — Печально, но факт, миссис Киффин. Полицейский начинает пилить, на голову сыплется древесная пыль. — У меня здесь еще никто не умирал, — снова плачется хозяйка. — Худшего для гостиницы и не придумаешь. — Да ладно, — подкалывает Марино, перекрикивая шум пилы, — от такой раскрутки никто внакладе не останется. Киффин бросает на него злобный взгляд. — А такая братия пусть даже не думает сюда соваться! * * * Узнаю часть стены, к которой было прислонено тело — Стэнфилд показывал снимки, — и теперь имею общее представление, где обнаружили одежду. Так и вижу, как несчастный лежит раздетым на постели, руки связаны веревкой, пропущенной через рым-болты, и подняты к потолку. Возможно, он стоял на коленях или даже сидел — поднята лишь часть тела. Однако поза распятия и кляп во рту мешали дышать. Он задыхался, боролся за воздух, сердце колотилось в груди от страха и боли, когда у него на глазах втыкали в розетку штепсель струйной сушилки, когда с нажатием кнопки зашумел горячий воздух. Мне никогда не удавалось проникнуться желанием людей пытать себе подобных. Я знаю этапы развития подобной тяги: начинается с жажды все лично контролировать и кончается предельным злоупотреблением властью. Но мне непонятно, как человек способен получать удовлетворение, злорадствовать и тем паче испытывать сексуальное удовольствие, причиняя боль живому существу. — Миссис Киффин, — говорю я, пока Марино машет пилой, — пять дней, специальный тариф? В это-то время года? — Умолкаю: на ее лице промелькнуло замешательство. Она не может знать, что творится у меня в голове, не видит того, что вижу я. Ей не по силам вообразить тот ужас, который я воспроизвожу, стоя в этом дешевом мотеле со старыми тюремными матрасами. — Зачем он въехал на пять дней в рождественскую неделю? Постоялец что-нибудь рассказывал в ту ночь такого, что могло бы навести на мысли о цели его визита, занятиях, откуда он родом? Кроме того, что говор был нездешний. — Я стараюсь не расспрашивать. — Киффин наблюдает за работающим Марино. — Может, и стоило бы. Бывает, некоторые разговорятся, не остановишь. Кто-то, наоборот, не любит, чтобы в их дела лезли. — Какое у вас сложилось о нем впечатление? — Ну, Мистер Арахис сразу его невзлюбила. — Что еще за Мистер Арахис? — Марино нагибается с потолочной плиткой, которая была привернута рым-болтом к четырехдюймовому куску балки. — Собачка наша. Вы, наверное, заметили ее, когда заходили. Странная кличка для девочки, у которой было столько щенков, да Зак ее так прозвал. Мистер Арахис чуть не охрипла от лая, когда он у нас на пороге появился. Сама пятится, а шерсть на загривке дыбом. — А что, если ваша собака разлаялась и была не в себе, потому что почуяла поблизости еще кого-то? Того, кого вы не заметили? — предполагаю я. — Может, и так. Отвалилась вторая плитка, и лестница зашаталась: капитан спускается. Он снова открывает чемоданчик и достает оттуда рулон бумаги для заморозки и полицейскую ленту, после чего начинает заворачивать потолочные плитки в аккуратные сверточки. Я тем временем прохожу в санузел и осматриваюсь, подсвечивая себе фонариком. Повсюду казенная белизна, туалетный столик загажен желтыми пятнами — видно, постояльцы кладут на него зажженные сигареты, пока бреются, накладывают макияж или делают укладку. И еще я заметила нечто, укрывшееся от глаз Стэнфилда. Обрывок зубной нити повис через край унитаза и застрял под сиденьем. Рукой в перчатке я беру находку. Длиной где-то с фут, несколько дюймов промокли от туалетной воды; в середине нить розоватая, будто кто-то прочищал зубы и десны кровоточили. Мокрую в полиэтиленовый пакет ее класть не стоит. Завернула в бумагу для заморозки, а потом в маленький пакетик, какие используют ювелиры. Вероятно, у нас есть образец ДНК. Вопрос только чей? Мы с Марино возвращаемся к пикапу в час тридцать, и только Киффин успела открыть входную дверь, чтобы зайти в дом, как оттуда выскакивает Мистер Арахис. Мы выруливаем, а собака мчится вслед и лает. Смотрю в боковое зеркало: Киффин у порога во всю глотку командует псине: — Быстро домой, кому сказала! — Злобно хлопает в ладоши. — Ко мне, сейчас же! — Какой-то поганец решил между пытками зубы почистить? — начинает мой спутник. — Что за черт? Знаешь, куда вероятнее, она там с прошлого Рождества висит. Мистер Арахис уже у моей дверцы; пикап, покачиваясь на колдобинах, пробирается по проселочной дороге через лес к Пятой автостраде. — Ко мне, быстро! — вне себя вопит Киффин, спускаясь с крыльца и похлопывая руками по коленям. — Черт бы побрал эту псину, — сердится Марино. — Стой! — Боюсь, как бы мы не переехали несчастное животное. Капитан жмет на тормоза, и машина, дернувшись, останавливается. Мистер Арахис с лаем подпрыгивает, голова мелькает перед моим окном. — Да что ей нужно? — Я окончательно сбита с толку. Несколько часов назад, когда мы только подъехали, эта собака на нас вообще никакого внимания не обратила. — Домой! — Киффин сама отправилась забрать собаку. За ее спиной в дверях показался ребенок. Только это не тот мальчик, которого мы уже видели, а парень ростом не меньше хозяйки. Стоило мне выйти из пикапа, как Мистер Арахис отчаянно замахала хвостом. Ткнулась носом в мою ладонь. Бедное никчемное создание, грязное, пахнет псиной. Беру ее за ошейник и тяну к домашним, однако та отнюдь не горит желанием нас покидать. — Ну пошли, — говорю ей. — Давай я тебя домой заведу, пока под колеса не попала. Торопливо приближается багровая от злости хозяйка. Со всей дури бьет собаку по голове. Мистер Арахис визжит, как раненая овечка, испуганно поджимает хвост, вся съежилась. — Кто тут не слушается? — Киффин остервенело машет пальцем перед носом дворняжки. — Марш в дом! Мистер Арахис прячется за меня. — Кому сказано! Собака садится в грязь позади, прижимаясь дрожащим тельцем к моим ногам. Тот, кого я заметила в дверях, исчез, а вместо него на крыльце появился Зак. Он в джинсах и свитере явно с чужого плеча. — Сюда, Арашка, — тонким голоском зовет он, щелкая пальцами. Мальчик, похоже, напуган не меньше собаки. — Зак! Я что, по пять раз должна повторять? Быстро в дом! — кричит на него мать. Жестокость. Уедем — собаку побьют. Может, побьют и ребенка. Бев Киффин — неуправляемая, озлобившаяся женщина. Жизнь преподала ей суровые уроки, и она чувствует себя беспомощной, в душе все кипит от обиды и несправедливости. А может, она просто плохой человек и несчастная Мистер Арахис бежит за мариновским монстром, потому что хочет уехать с нами, спастись. — Миссис Киффин, — говорю я спокойным властным тоном, какой обычно применяю в случае, если надо запугать кого-нибудь до полусмерти. — Больше к Мистеру Арахис не прикасайтесь, если только не захотите погладить. У меня особый пунктик по поводу людей, которые обижают животных. Ее лицо мрачнеет, глаза блестят от злости. Смотрю ей прямо в зрачки. — Законодательством предусмотрено наказание за жестокое обращение с нашими меньшими братьями, миссис Киффин. И избивая Мистера Арахис на глазах у детей, вы подаете им нехороший пример. — Даю ей понять, что заметила второго ребенка, о котором хозяйка пока что не удосужилась упомянуть. Киффин отступает на шаг, разворачивается и уходит в дом. Мистер Арахис садится и смотрит на меня, задрав голову. — Тебе надо домой, — говорю ей, а у самой сердце разрывается от жалости. — Иди, иди, малышка. Домой. Зак спускается с крыльца и подбегает к нам. Берет псину за ошейник, садится рядом на корточки и почесывает ее между ушей, ласково бормоча: — Веди себя хорошо, не зли маму, Мистер Арахис. Пожалуйста. — Он поднимает глаза на меня: — Просто ей не нравится, что вы увозите ее коляску. Меня как громом поразило, однако виду не показываю. Присаживаюсь рядом с Заком и ласкаю Мистера Арахиса, отчаянно прогоняя от себя навеянные ее мускусным запахом воспоминания о Шандонне. Желудок тошнотворно скручивает, рот наполняется слюной. — Так это ее коляска? — спрашиваю Зака.