— Да. — Гостья так запросто это сообщает, никакой снисходительности, никакого самолюбования, просто констатация факта. Марино ее обгоняет и походя бросает через плечо: — Ух ты, как серьезно-то все. Работники из похоронного бюро уже стоят в кабинете, болтают с Арнольдом. Завидев меня, он меняется в лице, словно его застали за неким непозволительным занятием. Что поделать, таков наш Арнольд, тихое застенчивое существо. Я сравниваю его с мотыльком, который меняет окраску, подстраиваясь под окружающую среду. У этого человека мертвецки серый цвет лица. Красные глаза вечно слезятся — он хронический аллергик. Второго за сегодняшний день Джона Доу уже откатили на середину коридора. Труп в мешке бордового цвета, на котором выбито название службы ритуальных услуг «Братья Уиткин». Ну вот и фамилия этих парней. Конечно же, они и есть братья Уиткин. — Я им займусь. — Значит, везти покойника в холодильник не потребуется. — Как скажете, — с нервозной поспешностью соглашаются братья, точно я их обвиняю в чем-то непристойном. — Прекрасно, надо с ним поработать, — говорю я и толкаю каталку сквозь пару стальных дверей. Выдаю посетителям бахилы и перчатки. Пару минут вожусь, так сказать, по хозяйству: заношу новое поступление в журнал прибытия, присваиваю ему порядковый номер, делаю снимки. От трупа пахнет мочой. * * * Аутопсический зал, состоящий из нескольких отсеков, блестит чистотой. Сегодня тут не встретишь обычных в рабочее время зрелищ и звуков, царят блаженная тишина и покой. За долгие годы я устала от беспрестанного шума: клацанья инструментов, визга пилы, плеска стекающей в стальные раковины воды. В морге бывает на удивление шумно. Мертвые порой умеют громко заявлять о себе. Судя по всему, и новый «клиент» легко в руки не дастся. Он совершенно окоченел и даже раздеть себя так запросто не позволит. Трудно будет разжать челюсти, чтобы взглянуть на зубы и язык. Расстегиваю молнию мешка, и в нос бьет запах урины. Подтягиваю поближе хирургическую лампу и пальпирую голову: переломов не прощупывается. На челюсти размазанные подтеки, куртка закапана спекшейся кровью — значит, когда началось кровотечение, он находился в вертикальном положении. Подсвечиваю ноздри. — Носовое кровотечение, — докладываю Бергер и Марино. — Явных повреждений головы нет. Склоняюсь над телом с увеличительным стеклом, чтобы осмотреть ожоги. Бергер придвигается поближе, хочет понаблюдать. На обожженную кожу налипли какие-то волоски и грязь, в углах рта и на внутренней поверхности щек обнаруживаю трещинки и потертости. Закатываю рукава красной спортивной куртки трупа и осматриваю запястья. На коже явно выраженные отметины от пут. Расстегнув куртку, обнаруживаю два строго симметричных ожога: на пупке и на левом соске. Бергер так близко склонилась, что касается моего халата рукавом. — Не прохладно ли сейчас в костюмчике прогуливаться? Даже футболку не поддел, — обращаю внимание Марино. — Что в карманах, смотрели? — Уж лучше подождать и здесь все проверить — вдруг что дельное уроним, — отвечает он. Сую руку в карманы брюк, куртки — ничего. Стягиваю с трупа трико. Синие спортивные трусы пропитаны мочой; едкий запах аммиака ударяет в ноздри, и какая-то тревога возбуждает нервы: волосы по всему телу встали дыбом, как часовые. Я редко боюсь покойников, но этот меня напугал. Проверяю его кармашек на поясе и вынимаю металлический ключ с гравировкой «копию не делать» и надписью несмываемым маркером «233». — От дома или номера в мотеле? Может, от сейфа? — вслух размышляю я, пряча ключ в прозрачный полиэтиленовый пакетик. Вдруг меня поражает параноидальная мысль. Детство мое прошло в Майами, и у нас номер почтового ящика был 233. Не скажу, что с тех пор этот номер приносит мне удачу, просто он всюду меня сопровождает: коды, комбинации на замках — я частенько пользуюсь привычной цифрой, поскольку никогда ее ни с чем не спутаю, а никто другой о ней попросту не догадается. — Какие-то предположения о причине смерти? — спрашивает меня Бергер. — Рановато делать выводы. А в единой базе отпечатков, надо полагать, нет? И Интерпол молчит? — спрашиваю Марино. — На поверку пусто. Кем бы он ни был, в базе отпечатки отсутствуют. Интерполовцы тоже помалкивают, и радоваться пока нечему. Если бы что-то явное было, мы бы уже через час узнали, — отвечает он. — Давай-ка снимем пальчики и при первой возможности отправим в базу данных. — Стараюсь скрыть волнение в голосе. Осматриваю через лупу ладони, тыльную сторону — не потеряем ли очевидные улики, пока будем снимать отпечатки. Остригаю ногти, прячу их в конверт, делаю надпись и отправляю на стол рядом с отчетом. Затем окунаю кончики пальцев покойника в чернила, и Марино помогает разобраться с ложкой. Снимаю отпечатки пальцев с обеих рук. Бергер молча и любознательно следит за моей работой, точно согревая все вокруг своим вниманием. Прислушивается к каждому слову, наблюдает за каждым движением. Стараюсь особенно на нее не отвлекаться, хотя прекрасно осознаю, что меня контролируют, и где-то на дальних рубежах моего сознания отмечается факт, что женщина эта все оценивает. Укутываю тело простыней, застегиваю молнию на мешке и знаком подзываю к себе присутствующих. Отвожу каталку к холодильной камере у противоположной стены и открываю дверь из нержавейки. Запах смерти ударяет в нос мощной волной. Сегодня у нас «постояльцев» немного — в общей сложности шестеро. Проверяю ярлычки на молниях мешков, ищу Джона Доу из мотеля. Обнаружив, открываю его лицо и указываю Бергер на ожоги и ссадины в уголках рта и на запястьях. — Господи, — говорит Марино, — что ж такое у нас завелось? Серийный убийца разгулялся: отлавливает народ и феном пытает? — Надо немедленно оповестить Стэнфилда, — отвечаю я. Ясно, что смерть Джона Доу из мотеля и смерть найденного в Мосби-Корт имеют много общего. Взгляд упал на Марино — у того все мысли на лице написаны. Пит даже не пытается скрыть недовольства, уж очень не хочется ему информировать болтливого полицейского, незнакомого с профессиональной этикой. — Все равно надо, — добавляю я. Выходим из холодильного отсека, и Марино направляется к настенному телефону. — Вы доберетесь до конференц-зала? — спрашиваю Бергер. — Само собой. — Она будто зачарована или, может, чем-то озадачена: думает о своем. — Я скоро подойду, — говорю ей. — Простите, мы ненадолго прервемся. Прокурор помедлила в дверях, развязывая на спине лямки хирургического халата. — Странно. У меня пару месяцев назад было дело: женщину пытали струйной сушилкой. Ожоги очень похожи на те, что мы сейчас видели. — Она нагибается, стягивает бахилы и опускает их с мусорную корзину. — Кляп. Руки связаны, раны на лице и груди. — Преступника взяли? — поспешно интересуюсь я: подобная аналогия отнюдь не радует. — Да, им оказался строитель, который работал в жилой высотке. Глупо вышло: сам опростоволосился. Влез к ней в квартиру около трех утра, изнасиловал, задушил. Несколько часов спустя выходит из здания, а грузовичок его угнали. Добро пожаловать в Нью-Йорк!.. Вызывает копов. Сидит в патрульной машине со спортивной сумкой на коленях и описывает угнанный автомобиль. Тут к убитой заявляется домработница, видит труп, поднимает визг. Звонит девять-один-один. Примчались следователи с мигалками, а наш герой — давай деру. Вот вам и подозреваемый. В сумке обнаружили и бельевую веревку и сушилку. — В «Новостях» сообщали? — спрашиваю я. — Только местного значения. «Таймс», таблоиды. — Будем надеяться, никто не позаимствовал идейку. Глава 10 Предполагается, что я должна запросто сносить любые виды, звуки и запахи — легко, глазом не моргнув. Проявлять нормальную для живого человека реакцию на кошмарные сцены мне непозволительно. У меня работа такая: воссоздавать боль, не принимая ее на себя, представлять ужасы и не уносить их с собой. Мне вроде как положено погружаться в садистские изыски Жан-Батиста Шандонне и не брать в голову, что его следующей изувеченной жертвой запросто могла стать я. Он один из немногих убийц, чья внешность наглядно отражает внутреннюю суть. Шандонне выглядит тем, что он есть на самом деле: чудовищем. Нет, это не персонаж Мери Шелли, он — настоящий. Внешность его ужасна: лицо будто склеено из двух неровных половинок. Один глаз ниже другого; маленькие, по-звериному заостренные зубы широко посажены. Тело поросло длинными и тонкими, как младенческий пушок, волосами, совершенно бесцветными. Но больше всего поражают глаза. Когда такой страшила ворвался в мой дом и пинком захлопнул за собой дверь, его глаза будто адским пламенем горели, в них сверкали неудержимая похоть и злоба. Его звериное чутье и человеческий интеллект почти осязаемы. Я хоть и не желаю испытывать сострадание к этому недочеловеку, все равно кажется, что муки, причиняемые им другим людям, лишь отражение его собственной никчемности; словно он каждый раз передает жертвам частичку того кошмара, которому подвергается с каждым ударом своего сердца. Бергер ждала меня в конференц-зале, откуда мы направились в лабораторию. По пути я объяснила, что Шандонне страдает редким заболеванием, так называемым врожденным гипертрихозом. Если верить существующей статистике, болезнь поражает одного человека на миллиард. До нашего знакомого мне встречался только один сходный случай. Я тогда жила в Майами и по роду деятельности была связана с педиатрией. Одна мексиканка произвела на свет страшнейшее из виденных мною созданий. Все тельце новорожденной, за исключением слизистых оболочек, ладоней и стоп, было покрыто длинным серым волосом. Из ноздрей и ушей торчали пучки шерсти, а на груди было три соска. Страдающие от такого чудовищного недуга порой чрезмерно чувствительны к свету; им присущи аномалии зубов и гениталий, лишние пальцы на руках и ногах. В прежние времена несчастных продавали бродячим циркам или в королевские апартаменты. Некоторых объявляли оборотнями. — Значит, судя по вашим словам, есть некий смысл в том, что он кусает ладони и стопы своих жертв? — спрашивает Бергер. У нее зычный, хорошо поставленный голос. Я бы даже сказала, как у телеведущей: низкий чистый тембр, сразу привлекает внимание. — Может, потому, что ладони и стопы — единственное, что у него не покрыто волосами? Хотя не знаю... — Она идет на попятную. — Думаю, здесь многое замешано на эротических ассоциациях — что-то родственное фетишизму. Правда, таких извращенцев, чтобы руки и ноги кусали, мне еще встречать не доводилось. Зажигаю свет в приемной, провожу электронной карточкой-ключом по считывающему устройству на двери несгораемого склепа, так называемого «склада улик». Здесь двери и стены бронированные, и все, кто сюда заходит, регистрируются в компьютерном журнале под собственным кодом: время прихода, отбытия и продолжительность пребывания. Мы редко повторно работаем с запертым здесь имуществом. Обычно полиция забирает вещи в камеру хранения личной собственности граждан, а то и вовсе возвращает родственникам владельцев. Мне же эта комната понадобилась по простой причине: в любом здании случаются всевозможные утечки, а мне требуется надежное место, где можно спрятать особо важные вещдоки и документы. Вплотную к черной стене примыкают тяжелые стальные шкафы. Отперев один из них, достаю две толстые папки, опечатанные плотной лентой, — я придумала этот фокус, чтобы посторонние без моего ведома не подглядели ценную информацию. Ввожу кодовые номера Ким Льонг и Дианы Брэй в электронный журнал, который только что отбарабанил мой личный код и время прибытия. За беседой возвращаемся в конференц-зал: Марино совсем заждался. — А почему вы не показали эти дела штатному психологу? — спрашивает Бергер, когда мы заходим в комнату. Положив папки на стол, я взглянула на Марино. Пусть сам отвечает: не моя обязанность направлять дела на анализ судебным психологам. — А зачем нам психолог? — отвечает он на вопрос, точно вызывая прокурора на спор. — Смысл всей его работы — выяснить, что за птицу мы ищем, а наша пташка уже в клетке. — Но как узнать мотивы преступника? Символы, эмоции, значения? Хочется послушать, что скажет специалист. — Она не , обращает на Марино внимания. — Особенно руки и ноги. Как все-таки странно. — Бергер будто зациклилась. — По мне, так все это шарлатанство: подышали на зеркальце, взглянули на кофейную гущу, — выступает полицейский. — Я, конечно, ничего не имею против, может, среди экспертов и есть одаренные люди, таланты от природы, но по большей части это чушь. Возьмем какого-нибудь подонка наподобие Шандонне, который руки и ноги кусает. И без всякого психолога ясно — фишка у него такая, особое пристрастие. Может, у него самого какая-нибудь странность с этими частями тела приключилась или, наоборот, у нашего голубчика только там волосы и не растут. Там да разве что еще во рту. И в заднице, пожалуй. — Я бы поняла его тягу уничтожать в других то, что он ненавидит, — скажем, лица жертв. — (Да уж, Марино не удалось «опустить» Бергер). — Но руки и ноги... тут что-то другое. — И в жестах, и в интонации ее сквозит полное неприятие соображений оппонента. — Ага. В курочке вкуснее всего белое мяско, — напирает Марино. У них с Бергер будто любовная перепалка, стычка, которой они только тешатся. — На большие титьки он западает. Мальчик ищет мамочку. Молча одариваю его многозначительным взглядом. Ну что тут скажешь? Строит из себя бездушного остолопа; так ему охота эту женщину под себя подмять, что он уже перестает думать, что говорит. И ведь знает, что так же к делам подходил и Бентон, который был в своей области гением. Он пользовался обширными знаниями, располагал огромной базой данных, которую по сей день собирает ФБР, занося в нее тысячи преступников. И кстати, мне эти намеки Марино на типы внешности тоже не по вкусу, ведь выбор маньяка недавно пал и на меня. — Знаете, мне слово «титьки» не нравится. — Бергер размышляет вслух, как бы между прочим, словно просит официанта подать другой соус. Не мигая смотрит на Марино. — Вы хоть понимаете значение того, что только что сказали, капитан? У Пита Марино в кои-то веки нет слов. — О-о, у этой лексической единицы много значений. Знаете, говорят даже «титька тараканья», — продолжает Бергер, энергично перебирая ворох бумаги, и лишь движения ее рук выдают гнев. — Этимология — наука о происхождении слова. Не путайте с энтомологией, пишется через "н". Энтомология изучает насекомых. А я говорю о словах. Бывает, они обидны, вылетит — не поймаешь, но ответить можно. Скажем, яйца — это нечто из области орнитологии. А еще этим жаргонизмом можно обозначить ограниченный участок мозга, располагающийся между ног мужских особей, которые любят рассуждать про титьки. — Бергер взглянула на Марино и многозначительно помолчала. — Ну что, языковой барьер мы преодолели? Теперь займемся делом? Марино красен как рак. — Вы получили копии отчета о вскрытии? — Ответ я и так знаю, просто хочется услышать из ее собственных уст. — Я уже много раз их просмотрела, — отвечает Бергер. Снимаю с папок ленту и подталкиваю их к ней, пока Марино щелкает костяшками пальцев, упорно пряча глаза. Бергер вынимает из конверта цветные снимки. — Что скажете? — обращается она к нам. — Ким Льонг, — деловито начинает Марино. Мне сразу вспомнилось, как он обходился с Келлоуэй, как упорно ее унижал. Теперь сам, пристыженный, кипит от злости. — Тридцатилетняя азиатка, подрабатывала на неполную ставку в круглосуточном магазинчике «Квик Кери». По всей видимости, Шандонне дождался, пока магазин опустеет. К вечеру его терпение было оплачено с лихвой. — Четверг, девятое декабря, — говорит Бергер, рассматривая изуродованное полуголое тело Льонг на фото — такой ее нашли. — Ага. Сигнализация сработала в девятнадцать шестнадцать, — отмечает Марино, а я сижу и гадаю, о чем же тогда вчера вечером они с Бергер беседовали, если не о недавних преступлениях? Я-то решила, что эти двое встретились обсудить следственные подробности по схожим делам, однако теперь ясно, что убийств Льонг и Брэй они не касались. Бергер хмурится, глядя на фото. — Семь шестнадцать вечера? В этот час он зашел в магазин или вышел из него, уже расправившись с жертвой? — Вышел. Покинул помещение через черный ход, стоявший на постоянной охране. Там своя система. Значит, в магазине наш приятель оказался еще раньше, вошел через парадную дверь, едва только стемнело. В руке держал пистолет, сразу же, с нахрапу, пальнул в жертву — она так из-за прилавка и не поднялась. Повесил табличку «закрыто», запер дверь, втащил раненую в кладовку, чтобы там с ней творить свои гадости. — Марино лаконичен, лишнего не болтает, паинька. Однако за маской благопристойности бурлит такое месиво, которое я уже научилась распознавать. Впечатлить, принизить, поставить на место, затащить в постель Хайме Бергер — и все лишь бы унять ноющую боль одиночества и незащищенности, забыть о неоправдавшихся надеждах на мой счет. Смотрю, как он корчится, пытаясь скрыть разочарование и неловкость за стеной безразличия. Жаль его, ведь сам все портит, сам. Не надо было напрашиваться на неприятности.