– На что взглянуть? – спросила она. – Перо говорит, что Буш пытался сорвать свадьбу его дочери, – рассеянно произнес он и, сложив газету, отложил в сторону. – Вы читали об этом? Отыщите-ка мне номер телефона… – Как же назывался этот треклятый порошок? Гучи? – «Гуди»! Нюхательный табак «Гуди» по шотландскому рецепту, компания называется Г-У-Д-И. Из Сан-Франциско. – Нюхательный табак? Стрюб поднес тыльную сторону пухлой ладони к носу и шумно втянул носом воздух. – Нюхательный табак. Какой в старину нюхали лорды и леди. Табак в порошке тонкого помола. – Я должна позвонить им? – Нет, просто узнайте номер. Сбитая с толку Шарлотта кивнула и вышла к себе в приемную, закрыв за собой дверь. «Если Ники Брэдшоу все еще жив, – взволнованно думал Стрюб, – он должен по-прежнему нюхать табак, а это след, о котором, готов пари держать, очень мало кто помнит. И готов держать пари, что никто, кроме меня, не помнит марки. Видит Бог, мне довелось заказывать его много раз». Стрюб встал и быстро прошел по ковру к окну, выходившему на Олив-стрит, и всмотрелся в яркое многоцветье автомобильных крыш, ползущих по улице, как жуки. У самого Стрюба была новая «БМВ», но отсюда он не мог отличить ее от других машин. Он был членом «Спортивного клуба Л.-А.», расположенного на Сепульведа-бульваре – и даже как-то раз получил случайную работу по своему объявлению в сетевом информационном бюллетене клуба – и гордился тем, что блюдет здоровое питание (он уже много лет не ел ни натуральных яиц, ни бекона, ни сливочного масла, ни сметаны) и живет в дорогой квартире на Сансет-бульваре, но… Если не считать костюмов, сборной мебели и нескольких плакатов из жизни парусного спорта (с автографами) на стенах, квартира была практически пустой – по правде говоря, около половины его мирского имущества находилось в его рабочем кабинете, в этом самом дурацком комоде, наряду с потолочным вентилятором, который он ни разу не вынул из коробки, и вишневой дощечки с вырезанной надписью «ДЖ. ФРЭНСИС СТРЮБ», изготовленной когда-то вручную одним благодарным клиентом, которую он не решался держать на столе, чтобы его не заподозрили в связях с наркоманами-хиппи. Но он мог бы… стать тем адвокатом, который отыщет Жуть. Ответ: и у одного, и у другого есть одна двухмиллионная шанса стать человеком. Стать кем-то. Теперь ему казалось, что в те времена, когда ему было двадцать лет и двадцать один год, он отправлял почтовые заказы в компанию «Нюхательный табак Гуди» так же часто, как и письма с предложением услуг людям, имена и адреса которых появились в трехнедельных списках утраты права на выкуп заклада. В 1974–1975 годах в Сил-Бич он работал юридическим секретарем Николаса Брэдшоу. Брэдшоу занимался главным образом банкротствами, которые часто были связаны с разводами и опекой над детьми, а молодой Стрюб, как оказалось, обладал природным даром для работы с распадающимися семьями. Стрюб намеревался заниматься юридическим обеспечением шоу-бизнеса – закончив юридический факультет, он отпустил чуть ли не до плеч свои тускло-каштановые (а вернее, мышиного цвета) волосы и стал ходить в безумных круглых «бабулькиных» очочках, и к Брэдшоу он пошел работать главным образом потому, что тот когда-то был актером – но выяснилось, что на каком-то отрезке жизни у Брэдшоу появилось отвращение к телевидению и кинобизнесу; а без контакта в этих кругах Стрюб не смог привлечь к себе внимание ни одной из юридических фирм этого замкнутого мира. А после того как в 1975 году Брэдшоу просто… взял и исчез, Стрюб остался без работы вообще. Он поспешил обратиться к делам по разводам и причинению телесных повреждений, и в восемьдесят первом был допущен к юридической практике. Наконец, в 1988 году, он достиг возможности открыть собственную практику… но так и оставался регистратором распада семей. Загудел интерком, и Стрюб, вернувшись к столу, нажал кнопку. – Да, Шарлотта. Он записал номер, начинавшийся с 415. По крайней мере, фирма «Гуди» все еще существовала. Тогда, в 1974–1975 годах, Брэдшоу держал в столе коробку с банками табака и, когда нужно было готовить документы, открывал коробку, выкладывал в ряд полдюжины баночек, на выбор, и нюхал понемногу из одной, потом из другой, третьей… Он употреблял так много нюхательного табака, что считал самым выгодным заказывать его – силами своего юридического секретаря, – прямо с фирмы. Стрюб набрал номер. Брэдшоу платил молодому Стрюбу щедрую еженедельную зарплату и никогда не обращал внимания на то, когда Стрюб являлся в офис или уходил домой – лишь бы работа была сделана, – и не скупился на премии, но притом он всегда был параноиком, боялся, что кому-то станет известно его местонахождение, постоянно менял свой рабочий график и никому, даже Стрюбу, не сообщал своего домашнего адреса или номера телефона; так что, где бы он сейчас ни находился, он определенно не хотел бы, чтобы его нашли. Однако… – «Нюхательный табак «Гуди», – прощебетал голос в телефонной трубке. – Привет, мое имя – Дж. Фрэнсис Стрюб. Я живу в Лос-Анджелесе и торгую… – «Чем я торгую?» – запоздало встревожился он, – традиционными шотландскими товарами, свитерами с тартановым узором, тросточками и тому подобным и хотел бы купить копию вашего списка рассылки. Анжелика Антем Элизелд устало рухнула на сиденье городского автобуса и, прижавшись лбом к прохладному окну, рассматривала магазины и старые дома враскачку пробегавшей мимо залитой солнечным светом 6-й улицы, которая казалась туманной из-за ее дыхания на стекле. Она думала о том, употребляется ли еще слово chicanо[22], и о том, когда и где она перестала быть одной из них. Женщины, сидевшие вокруг нее, беззаботно болтали по-испански и дважды упоминали ее как la Angla sonalienta al lado de la ventana – сонную леди-англичанку у окна. Элизелд хотела улыбнуться и на испанском же ответить что-нибудь о долгой ночной поездке на автобусе «Грейхаунда» через пустыню, но вдруг поняла, что у нее не осталось вокабулярия. Мать Элизелд всегда говорила ей, что она похожа на mestizo – испанку из Европы, а не на indigena[23]. Ее лицо было вытянутым, худым и бледным, как у святых на картинах Эль Греко, и в оклахомских джинсах «Леви» и фуфайке «Грейслэнд» она, вероятно, выглядела как anglo. Ей пришло в голову, что теперь у нее, вероятно, и в речи должен звучать легкий оклахомский акцент. Коротая эту долгую ночь на автовокзале «Грейхаунда» – ожидая рассвета, не имея возможности позволить себе такси и не желая никуда идти по небезопасным темным улицам, она вымыла лицо в дамской комнате и рассматривала в зеркале вертикальные впадины на щеках и морщинки вокруг глаз. На лицо она казалась старше своих тридцати четырех лет, хотя тело оставалось таким же подтянутым и упругим, каким было в двадцатилетнем – или даже подростковом возрасте. Инфантильная? – спросила она себя, глядя на старые дома, проносившиеся за автобусным окном. Скажем – она нервно улыбнулась – подросток с ЗПР. Теперь ей казалось, что и в ее отчаянном споре с доктором Олденом, и во всей ее карьере психиатра было что-то наивно донкихотское. Занявшись частной практикой, в собственной клинике она могла бы установить свои собственные правила, а кончилось все тем, что все взорвалось, она сбежала из штата и поменяла имя. (Почти буквально взорвалось – здание удалось спасти лишь усилиями пожарных.) Она никогда не была замужем и не имела детей. Когда-то, устроив себе на досуге сеанс автопсихоанализа, она решила, что ее «болезненный страх» беременности возник у нее после случая, когда она, трех лет от роду, залезла в старый молочный бидон, стоявший в их гостиной в Норко, и застряла – и, как рассказывала мать уже много позже, ополоумела от страха. Сорокаквартовая фляга трех футов высотой стояла в углу, и родители бросали туда, как в копилку, металлическую мелочь, и когда маленькая Анжелика застряла там, у нее, очевидно, развилась серьезная клаустрофобная реакция. После безуспешных попыток отца достать ее – он не сумел ни вытащить девочку, ни проломить бидон молотком (все это, без сомнения, усугубило ужас маленькой пленницы), призвали бабушку Анжелики, жившую в доме напротив. Старуха, которая, к счастью, полвека принимала роды у женщин всей округи, велела отцу перевернуть бидон кверху дном и вытащила из него малышку, как извлекала бы ребенка из матки – сначала голову, а потом, по очереди, плечи. Роль последа сыграл душ из пенни, «никелей» и десятицентовиков. Мать не раз рассказывала, как, не иначе в качестве извинения за такие хлопоты, доставленные родным, маленькая Анжелика той же ночью проснулась, отправилась в темную гостиную, собрала все рассыпанные монеты, разобрала их по достоинству и выстроила столбиками на столе; мать каждый раз уверяла с искренними удивлением и гордостью, что ребенок сумел даже рассортировать монеты в хронологическом порядке даты чеканки, так что самые старые оказались наверху. Анжелика никогда не верила, что проснулась и разбирала монеты, но даже ребенком понимала, что не стоит спорить с матерью, которая вполне могла снова позвать бабушку, чтобы та устроила крайне неприятный сеанс доморощенного экзорцизма. Возможно, еще в детстве Анжелика знала, что некоторые существующие границы лучше не изображать на картах. Если так, то недавно она вспомнила об этом знании. У женщин, этим утром сидевших рядом с нею в автобусе, не было подобных оснований для раскаяния. Одна из пассажирок советовала другим в эти выходные не оставлять на ночь раздвинутыми занавески в гостиной, и Элизелд сначала решила, что эта предосторожность для того, чтобы обитателей дома не застрелили из какой-нибудь проезжающей машины, и, возможно, в определенной степени так оно и было, но через некоторое время до нее дошло, что это должно было главным образом воспрепятствовать любопытству ведьм, которые наверняка будут летать по городу на calabazas y bolos fuegos – тыквах и шаровых молниях. Другая женщина сказала, что всю следующую неделю, а то и дольше, будет каждую ночь курить самокрутки из кукурузных листьев, а старушка, сидевшая на самом заднем сиденье, сообщила, что в пятницу ночью отправится в Санта-Монику, чтобы накормить свой «piedra iman» песком и морской водой. Когда Анжелика Элизелд была ребенком, словами «piedra iman» называли магнит; возможно, теперь они означали что-то иное. Мирские границы также представлялись этим леди чем-то совершенно обыденным – под воображаемым прикрытием якобы непонятного окружающим испанского языка они преспокойно рассказывали о приключениях, которые претерпели, пробираясь через границу Мексики в Калифорнию, а несколько даже делились планами сходить туда и обратно, чтобы в отпуске навестить родственников в Масатлане и Гвадалахаре, и обменивались опытом о том, как обращаться с coyotes, которые водят группы на север, через пересеченные оврагами и промоинами пустыни в приграничные города Соединенных Штатов. В целом же в их обществе Элизелд почувствовала себя… неосведомленной и неискушенной перепуганной беглянкой, которая пытается руководствоваться давно устаревшей туристской схемой. А ведь все должно быть наоборот, думала она устало. Эти женщины были прислугой, получавшей скупое жалованье наличными под столом, они жили в районах Рампарт-бульвара, Юнион-драйв и Уилшира, где семьи ютились в переполненных жалких квартирках и спали по очереди, ложась в неостывшие после предыдущего спавшего постели, а по воскресеньям рассвет, несомненно, заставал этих женщин подающими извергающие пар кастрюли с menudo своим похмельным мужьям, которые будут вытирать специально приготовленными полотенцами пот с лиц, поедая пряную похлебку. Элизелд поступила в колледж, а потом закончила медицинский институт и считала, что вырвалась из этого мира; теперь она жалела, что не может поменяться местами с любой из этих женщин. На южной стороне улицы вывеска над подъемными воротами бывшей бензоколонки гласила: «CARREDIOS», и ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это всего лишь неудачно расположенные, да еще и написанные с орфографической ошибкой слова «CAR RADIOS» – автомобильные радиоприемники, – которые она прочитала как carre dios, что должно было означать нечто вроде бога пути, бога бегства, и она успела мельком подумать о том, чтобы выйти из автобуса, пойти туда и возжечь свечу. Все равно ей нужно было выходить уже на следующей – Альварадо-стрит. Она выпрямилась, дернула за шнур, протянутый над окном, услышала негромкое «бом» в голове автобуса и неловко поднялась на ноги. Всего в нескольких кварталах к югу отсюда находился офис, который она арендовала по вторникам, когда только начала частную практику. Фрэнк Роча был одним из ее пациентов уже в те первые годы, а позднее, когда она открыла свою клинику на Беверли, посещал там групповые «сеансы». Автобус, скрипнув тормозами, замедлил ход, и она схватилась за одну из стальных стоек. «Что же, спрашивается, – беспомощно подумала она, выпустив опору и пробираясь к открывшейся задней двери, – я буду делать здесь? Если даже его вдова и дети все так же живут в том же доме? Принести извинения? Предложить… помощь? Разве у меня есть деньги для этого?» Письмо, лежавшее в ее бумажнике, казалось, сделалось тяжелым и чуть ли не стягивало брюки с той стороны. Какая помощь? Работа во дворе? Отладка автомобильного мотора? Мадам, – подумала она, сдерживая истерическое хихиканье, – я случайно переехала вашу кошку и могу заменить ее. Очень мило, но хорошо ли вы ловите мышей? Она ступила на тротуар. «Полагаю, принести извинения. По крайней мере, это я могу сделать, могу признаться ей, что смерть ее мужа погубила и меня, что я знаю, что виновна в ней, и вовсе не выкинула ее беспечно из головы». Когда двери зашипели, закрываясь, и автобус, окутавшись облаком дизельного выхлопа, отполз от тротуара, Элизелд посмотрела через 6-ю улицу на съежившуюся зеленую лужайку парка Макартура, вздохнула, отвернулась к развороченной стройплощадке, где, согласно надписям на щитах фанеры, городские рабочие рыли туннели для запроектированной линии метрополитена, и поплелась на север по Альварадо-стрит. Она узнала дом Рочи по иве на переднем дворе. У нее, вероятно, были глубокие корни, потому что узкие листья все еще зеленели, тогда как газон не просто засох, но полностью исчез, оставив только голую землю, на которой валялась пара ярко-оранжевых пластмассовых трехколесных велосипедов. Старый деревянный каркасный дом был теперь выкрашен в темно-синий цвет с красным окаймлением, что, по мнению Элизелд, сильно резало глаз. Под этими поверхностными впечатлениями билась одна и та же мысль: как же все-таки ей решиться заговорить с миссис Роча? Но разве могла она не сделать этого? Только две ночи назад, когда она странным образом стала реагировать на события за секунду до того, как они начинались, она наконец решила сопротивляться тому неведомому, что случилось в ее клинике на Хеллоуин два года назад; и частью этого сопротивления, как ей это виделось, должны были стать встречи с жертвами происшедшего несчастья. Попытка возместить ущерб. Но и она сама оказалась его жертвой! Легкораненой! Каким образом это покаяние – принуждение самой себя к этой немыслимой встрече – покроет ущерб, который понесла Анжелика Антем Элизелд? Только… принести извинения? Дескать, если одному помогаешь, кому-то непременно… Но она плелась по бетонированной дорожке к парадному входу. И, подойдя к двери, постучала по раме сетчатой двери. Внутри вызывающе ревела музыка мариачи. Всматриваясь сквозь сетку, она различала голубые и розовые отблески телеэкрана, отражавшиеся в стеклах обрамленных картин, висевших на стене гостиной. Музыка и мелькание цветных пятен прекратились одновременно. Седая женщина, которая появилась за прозрачной дверью, мгновение разглядывала Элизелд, а потом что-то быстро сказала по-испански. – Perdon, – сказала Элизелд, у которой зашумело в голове, как будто она только что хватила крепкого на голодный желудок, – estoy buscando por Senora Rocha? – Ahora me llamo Senora Gonzalvez. – Значит, это вдова Фрэнка Рочи, только теперь она носит фамилию Гонзальвес. Элизелд не узнала ее, но, в конце концов, она и видела ее только раз три или четыре года назад. И вроде бы тогда она не была седой. – Me llamo Elizalde, Angelica Anthem Elizalde. Necesito…[24] Глаза женщины широко раскрылись, и она эхом, чуть ли не с благоговением, повторила: «Элизелд!» – Si. Por favor, necesito hablar con usted. Lo siento mucho. Me hace falto … explicar que yo estaba… tratando de hacer…[25] – Un momento. – Женщина скрылась в полутемной гостиной, и Элизелд услышала, как там что-то двигалось, что-то шуршало, будто на столе перекладывали книги. Un momento? Элизелд, несколько раз моргнув, разглядывала снова опустевший прямоугольник окошка двери. «Одна из нас не понимает другую, – беспомощно думала она. – Эта женщина не может быть вдовой Фрэнка Рочи, или же я недостаточно ясно объяснила, кто я такая, иначе она, конечно же, не ушла бы от двери». – Excusame… – сказала она, повысив голос. Это было смешно. Сердце колотилось у нее в груди, как кулаки, молотящие подвесную грушу, и во рту пересохло, и стоял привкус металла. «Приве-е-тик», – растерянно произнесла она про себя и подумала, что, похоже, начнет сейчас безумно хихикать. Я виновна в смерти чьего-то мужа где-то здесь!..