– Действительно, псалмопение освежает и дух и тело, – ответил незнакомец, подъехав поближе к Алисе, – и, конечно, как ничто на свете, успокаивает взволнованную душу. Однако для полной гармонии нужны четыре голоса. Очевидно, у вас приятное, богатое сопрано; я, при известном усилии, могу брать самые высокие теноровые ноты. Но нам не хватает контральто и баса. Конечно, офицер королевской армии, так долго не желавший принять меня в свое общество, мог бы петь басовую партию… Судя по тонам, звучавшим в его разговоре, у него бас. – Не судите опрометчиво по внешним признакам: они обманчивы, – улыбаясь, возразила молодая девушка. – Правда, майор Хейворд иногда говорит на низких нотах, но, поверьте, его обыкновенный голос гораздо ближе к сладкому тенору, чем к тому басу, который вы слышали. – Много ли он упражнялся в искусстве псалмопения? – спросил Алису ее простодушный собеседник. Алиса была склонна рассмеяться, но ей удалось подавить приступ веселья, и она ответила: – Мне кажется, что Хейворд отдает предпочтение светским песням. Условия солдатской жизни мало располагают к степенным занятиям. – Благозвучный голос, как и все другие таланты, даруется человеку для того, чтобы он употреблял его на пользу своим ближним и не злоупотреблял им. Меня никто не может упрекнуть в том, что я давал своему таланту неверное направление. – Вы занимаетесь только духовным пением? – Вот именно. Как псалмы Давида превосходят все другие поэтические произведения, так и мелодии, на которые они переложены, стоят превыше всех светских песен. Где бы я ни останавливался, по каким бы странам ни путешествовал – ни во время сна, ни в минуты бдения я не расстаюсь с любимой книгой, изданной в Бостоне в 1744 году, под заглавием «Псалмы, гимны и священные песни Ветхого и Нового завета, переведенные английскими стихами для поучения и утешения истинно верующих в общественной и частной жизни, преимущественно в Новой Англии». При этих словах чудак вынул из кармана книжку и, надев на нос очки в железной оправе, открыл томик с осторожностью и почтением, которых требует обращение со священными предметами. Потом, без дальнейших рассуждений и объяснений, он вложил в рот какой-то странный инструмент. Послышался пронзительный, высокий звук. Вслед за тем псалмопевец взял голосом ноту октавой ниже и наконец запел. Понеслись нежные, мелодичные звуки; даже беспокойное движение лошади не помешало пению. О, как отрадно это — Жить в братстве и труде, Как будто благовония Текут по бороде! Псалмопевец все время отбивал такт правой рукой. Опуская ее, он слегка касался страниц книги; поднимая же, размахивал ею с особым искусством. Его рука не переставала двигаться, пока не замер последний звук. Тишина леса была нарушена. Магуа повернулся к Дункану и пробормотал несколько слов на ломаном английском языке, а Хейворд, в свою очередь, заговорил с незнакомцем, прервав его музыкальные упражнения: – Сейчас, по-видимому, не предвидится никакой опасности, но все же ради простой осторожности нам следует ехать без шума. Мне придется, Алиса, лишить вас удовольствия и просить этого джентльмена отложить пение до более благоприятного времени. – Действительно, вы лишаете меня большого удовольствия, – с лукавой усмешкой ответила девушка. – Право, мне еще никогда не случалось слышать, чтобы так превосходно пели столь бессмысленные слова! Я уже собиралась спросить нашего спутника о причинах такого странного несоответствия, но ваш громовой бас, Дункан, прервал нить моих размышлений. – Не понимаю, почему вы называете мой голос громовым басом? – произнес Хейворд, слегка обиженный ее словами. – Я знаю только одно: что безопасностью вашей и Коры дорожу несравненно больше, нежели всей музыкой Генделя.[4] Молодой офицер замолчал и посмотрел в сторону чащи, потом искоса и подозрительно взглянул на Магуа, который шел по-прежнему спокойно и невозмутимо. Увидав это, молодой человек улыбнулся, потешаясь над собственными тревогами: разве не принял он только что блики света на каких-то блестящих лесных ягодах за горящие зрачки притаившегося в листве индейца! Теперь майор ехал спокойно, продолжая разговор, прерванный мелькнувшими в его уме опасениями. Но Хейворд сделал великую ошибку, позволив своей юношеской гордости заглушить голос осторожности. Едва спутники проехали несколько шагов, как ветви кустов осторожно и бесшумно раздвинулись и из них выглянуло свирепое лицо в грозной боевой раскраске. Злобное торжество осветило темные черты жителя лесов, провожавшего взглядом маленький беззаботный отряд. Легкие и грациозные всадницы то исчезали, то появлялись среди ветвей; за ними двигался отважный майор на своей превосходной лошади, а позади всех – нескладный псалмопевец. Наконец и его фигура скрылась среди темных стволов глухого леса. Глава III А раньше здесь пестрел ковер Возделанных и тучных нив. Стеной стоял дремучий бор, И бурных рек гремел разлив, И мчал поток, и пел ручей, И бил фонтан в тени ветвей. Брайант Предоставим ничего не подозревавшему Хейворду и его доверчивым спутникам углубляться в дремучий лес, населенный вероломными жителями, и, используя свое авторское право, перенесем место действия нашего рассказа на несколько миль к западу от того места, где мы их видели последний раз. В этот день два человека сидели на берегу небольшого, но очень быстрого потока, протекавшего на расстоянии одного часа пути от лагеря Вебба. По-видимому, они ждали появления какого-то человека или начала каких-то событий. Могучая стена леса доходила до самого берега речки; ветви густых деревьев свешивались к воде, бросая на нее темную тень. Солнце уже не жгло с такой силой, дневной зной спал, и прохладные испарения ручьев и ключей легкой дымкой висели в воздухе. Нерушимая тишина, царившая в этом лесном уголке, прерывалась по временам ленивым постукиванием дятла, резким криком пестрой сойки или глухим однообразным гулом отдаленного водопада, доносимым ветром. Но эти слабые обрывки звуков были хорошо знакомы жителям лесов и не отвлекали их внимания от разговора. Красный цвет кожи одного из собеседников и его одежда обличали в нем воина-индейца. Загорелое лицо другого, одетого тоже в очень простое и грубое платье, было гораздо светлее, он казался несомненным потомком европейских переселенцев. Краснокожий сидел на краю мшистого бревна и спокойными, но выразительными движениями рук подчеркивал свои слова. Его почти обнаженное тело являло собой ужасную эмблему смерти: оно было расписано черной и белой красками, что придавало человеку вид скелета. На бритой голове индейца была только одна прядь волос, украшением же служило лишь орлиное перо, спускавшееся на левое плечо. Из-за пояса виднелись томагавк и скальпировальный нож английского производства. На мускулистом колене небрежно лежало короткое солдатское ружье, одно из тех, какими англичане вооружали своих краснокожих союзников. Все в этом воине – широкая грудь, прекрасное телосложение и горделивая осанка – доказывало, что он достиг полного расцвета сил, но еще не начал приближаться к старости. Судя по фигуре белого, можно было сказать, что он с самой ранней юности познакомился с лишениями и невзгодами. Он был мускулист, скорее худощав, чем толст, каждый напряженный нерв и стальной мускул его тела говорили о том, что жизнь этого человека была подвержена беспрестанному риску и проходила в тяжелом труде; одежда его состояла из охотничьей рубашки зеленого цвета, окаймленной желтой бахромой; голову прикрывала летняя кожаная шляпа. За поясом охотника торчал нож, но томагавка у него не было. По обычаю краснокожих, его мокасины украшала пестрая отделка, кожаные штаны были зашнурованы по бокам, а выше колен перевязаны оленьими жилами. Кожаная сумка и рог с порохом довершали его снаряжение; у ствола соседнего дерева стояло его очень длинное ружье. В небольших глазах этого охотника или разведчика светились живость, проницательность и ум. Во время разговора он оглядывался по сторонам, то ли высматривая дичь, то ли опасаясь какого-нибудь скрытого нападения. Несмотря на обычную подозрительность, лицо его казалось не только бесхитростным, но в тот момент, о котором идет речь, было преисполнено безукоризненной честностью. – Предания твоего племени, Чингачгук, говорят, что я прав, – сказал он. Беседа велась на том наречии, которое было знакомо всем туземцам, занимавшим область между Гудзоном и Потомаком, и мы будем для удобства читателя давать лишь вольный перевод, стараясь, однако, сохранить некоторые особенности речи собеседников. – Твои отцы пришли из страны заходящего солнца, переправились через большую реку,[5] сразились с местными жителями и завладели их землями. Мои предки пришли от красной утренней зари, переплыли через Соленое Озеро и поступили так же, как твои родоначальники. Не будем же спорить об этом и попусту тратить слова. – Мои праотцы сражались с обнаженными краснокожими людьми, – сурово ответил индеец на том же языке. – Скажи, Соколиный Глаз, разве ты не видишь разницы между стрелой с каменным острием и свинцовой пулей, которой ты приносишь смерть? – Природа дала индейцу красную кожу, но у него есть разум, – сказал белый, покачав головой, словно человек, для которого этот призыв к справедливости не прошел впустую. На мгновение показалось, что ему пришло в голову только слабое доказательство, но потом, собравшись с мыслями, он ответил на возражение своего соперника наилучшим образом, насколько ему это позволяли его скудные знания. – Я неученый человек и не скрываю этого, однако, судя по тому, что я видел во время охоты на оленей и белок, мне кажется, что ружье в руках моих дедов было менее опасно, нежели лук и хорошая кремниевая стрела, которую посылал в цель зоркий глаз индейца. – Все это ты слышал от твоих отцов, – холодно ответил краснокожий, махнув рукой. – Но что говорят ваши старики? Разве они говорят воинам, что бледнолицые были встречены краснокожими в военной раскраске, с каменными топорами и деревянными ружьями в руках? – У меня нет пристрастий, я не хвастаюсь преимуществами своего рождения, хотя мой злейший враг – макуас – не посмеет отрицать, что я чистокровный белый, – ответил охотник, с тайным удовлетворением разглядывая свою потемневшую, жилистую, костлявую руку. – Но я охотно сознаюсь, что не одобряю многих и очень многих поступков моих соотечественников. Один из обычаев этих людей – заносить в книги все, что они видели или сделали, вместо того чтобы рассказать обо всем в поселениях, где всякая ложь трусливого хвастуна немедленно обнаружится, а храбрый солдат сможет призвать в свидетели собственным правдивым словам своих же товарищей. И поэтому многие ничего не узнают о настоящих делах отцов своих и не будут стараться превзойти их. Что касается меня, то в обращении с ружьем у меня прирожденные способности, и это, наверное, передается из поколения в поколение, ибо, как говорят наши священные заповеди, хорошее и плохое наследуется. Впрочем, я бы не хотел отвечать за других. Каждую историю можно рассматривать с двух сторон. Скажи мне, Чингачгук, что говорят предания краснокожих о первой встрече твоих дедов с мoими? Наступило молчание. Индеец долго не говорил ни слова; наконец, полный сознания важности того, что он скажет, он начал рассказ, и в его тоне зазвучала торжественная искренность: – Слушай, Соколиный Глаз, и твои уши не воспримут лжи! Вот что говорили мои отцы, вот что совершили могикане! Мы пришли оттуда, где солнце вечером прячется за необъятные равнины, на которых пасутся стада бизонов, и безостановочно двигались до великой реки. Тут мы вступили в борьбу с аллигевами и бились, пока земля не покраснела от их крови. От берегов великой реки до Соленого Озера мы не встретили никого, только одни макуасы издали следили за нами. Мы сказали, что весь этот край наш. Мы мужественно завоевали этот край и охраняли его, как сильные и смелые мужи. Мы прогнали макуасов в леса, полные медведей, и они добывали для себя соль только из ям пересохших соленых источников. Эти псы не выловили ни одной рыбы из Великого Озера, и мы бросали им одни кости… – Обо всем этом я уже слыхал и всему верю, – сказал белый охотник, видя, что индеец замолчал. – Но ведь все, о чем ты рассказываешь, случилось задолго до того времени, когда пришли англичане. – Тогда сосны росли там, где теперь поднимаются каштаны. Первые бледнолицые, пришедшие к нам, говорили не по-английски. Они приплыли в большой пироге. Это случилось в те дни, когда мои отцы вместе со всеми окрестными племенами зарыли свой томагавк.[6] И тогда… – произнес Чингачгук, и глубокое волнение выразилось только в тоне его голоса, – тогда, Соколиный Глаз, мы составляли один народ. Мы были счастливы! Соленое Озеро давало нам рыбу, леса – оленей, воздух – птиц. У нас были жены, которые приносили нам детей. Мы поклонялись Великому Духу, и макуасы боялись наших победных песен… – А ты знаешь, что было в то время с твоими предками? – спросил белый. – Должно быть, они были храбрыми, честными воинами и, сидя в советах вокруг костров, давали соплеменникам мудрые наставления. – Мое племя – прадед народов, но в моих жилах нет ни капли смешанной крови, в них кровь вождей – чистая, благородная кровь, и такой она останется навсегда. На наши берега высадились голландцы. Белые дали моим праотцам огненную воду; они стали пить ее; пили с жадностью, пили до тех пор, пока им не почудилось, будто земля слилась с небом. И они решили, что увидели наконец Великого Духа. Тогда моим отцам пришлось расстаться со своей родиной. Шаг за шагом их оттесняли от любимых берегов. И вот теперь я, вождь и сагамор[7] индейцев, вижу лучи солнца только сквозь листву деревьев и никогда не могу подойти к могилам моих праотцев. – Могилы внушают благоговейный трепет, – заметил собеседник индейца, растроганный благородной и сдержанной печалью Чингачгука, – и они часто помогают человеку в его благих начинаниях; правда, что касается меня, то я бы хотел, чтобы мои кости остались белеть в лесах или были разодраны на части волками. Но скажи, где живут представители твоего рода, потомки людей, которые пришли в делаварскую землю много весен назад? – Ответь мне, куда исчезли, куда скрылись цветы давно улетевших летних дней? Они упали, осыпались. Так погиб и весь мой род: все могикане, один за другим, отошли в страну духов. Я стою на вершине горы, но скоро придет время спускаться вниз. Когда же и Ункас уйдет вслед за мной, тогда истощится кровь сагаморов: ведь мой сын – последний из могикан! – Ункас здесь, – послышался мягкий молодой голос. – Кто упомянул об Ункасе? Белый охотник поспешно вынул свой нож из ножен и невольно потянулся за ружьем. Чингачгук же, заслышав голос, остался спокойно сидеть и даже не повернул головы. В следующее мгновение показался молодой индеец; беззвучными шагами он проскользнул между двумя друзьями и сел на берегу быстрого потока. Ни одним звуком не выразил индеец-отец своего удивления. В течение многих минут не слышалось ни вопросов, ни ответов; каждый, казалось, ждал удобного мгновения, чтобы прервать молчание, не выказав любопытства, свойственного только женщинам, или нетерпения, присущего детям. Белый охотник, очевидно, подражая обычаям краснокожих, выпустил из рук ружье и тоже сосредоточенно молчал. Наконец Чингачгук медленно перевел взгляд на лицо своего сына и спросил: – Не осмелились ли макуасы оставить следы своих мокасин в этих лесах? – Я шел по отпечаткам их ног, – ответил молодой индеец, – узнал, что число их равняется количеству пальцев на моих обеих руках. Но ведь они трусы и прячутся в засадах. – Мошенники залегли в чаще и ждут удобной минуты, чтобы добыть скальпы и ограбить кого-нибудь, – сказал Соколиный Глаз. – Этот француз Монкальм, конечно, послал своих шпионов в лагерь англичан – во что бы то ни стало узнать, по какой дороге движутся наши. – Довольно! – сказал старший индеец, взглянув в сторону заходящего солнца. – Мы выгоним их из кустов, как оленей… Соколиный Глаз, перекусим сегодня, а завтра покажем макуасам, что мы настоящие мужчины. – Я согласен. Но, для того чтобы разбить ирокезов, прежде всего нужно отыскать, где прячутся эти хитрые плуты, а чтобы поесть, нужно найти зверя… Да вот он, тут как тут! Посмотри-ка, вон самый крупный олень, какого я встречал в течение нынешнего лета! Видишь, он бродит внизу в кустах?.. Послушай, Ункас, – продолжал разведчик, понизив свой голос до шепота и смеясь беззвучным смехом человека, привыкшего к осторожности, – я готов поставить три совка пороха против одного фунта табака, что попаду ему между глаз, и ближе к правому, чем к левому.