– Хорошо, господин Ширази. Мы согласны. Мы можем начать раскопки вместе с господином Виктуаром. Если что-то обнаружим, позовем землекопов, но тут тоже нужно хорошенько подумать, так как речь идет об очень ценном артефакте. Для простых крестьян он представляет лишь материальный интерес, об истории они не имеют ни малейшего представления. К тому же шумеро-ассирийская культура для многих из них чуждый пережиток прошлого. Золото может спровоцировать мародерство. – А мы скажем, что это не золото. Невежественные люди на то и невежественные, что им можно внушить все что угодно. Скажем, к примеру, что это бронза или какой-то сплав драгоценных металлов. – Не знаю, не знаю… Не забывайте, что к Ираку сейчас подступает армия НАТО, а эти люди разбираются не только в современном оружии. Думаю, частные коллекционеры спят и видят, как задарма заполучить ценнейшие артефакты Междуречья… В общем, надо это хорошенько обдумать. Осмотрев местность, еще раз взглянув с некогда высокого холма на очертания раскопанного города, Александр решил возвратиться к палаткам за необходимым инструментом. Погрузив на тележку штыковые и совковые лопаты, мотыги, кирки, вилы, а также ромбовидные лопатки, кисти, зубочистки и другой инструмент, Александр и Жак двинулись в сторону холма. Использование экскаватора было на данный момент недоступно, так как для этого нужно было привлекать людей из ближайшей деревни. Александр и Жак были крепкого телосложения, и перспектива перекопать вручную многие килограммы земли их не смущала. Возвышенность находилась на большом расстоянии от палаток, поэтому ученые решили разбить тент прямо на месте и оставить там все нужное для раскопок. С учетом того, что финансирование экспедиции брал на себя господин Ширази, Александр планировал сделать пробные шаги и, если результат окажется положительным, отправиться в багдадский Национальный музей за получением разрешения на раскопки с учетом сложившейся военной ситуации. К раскопкам приступили после четырех часов дня, когда сорокапятиградусная жара не была уже такой невыносимой. Земля же все равно оставалась раскаленной, твердой, как обожженная глина. Приходилось разбивать ее молотами и остриями лопат. Мало-помалу почва начинала поддаваться, на метр в глубину она стала прохладнее, задышала, а когда Александр и Жак оказались в выкопанной яме, дело пошло легче и быстрее. Снизу, из-под земли, веяло холодом, отчего выше над почвой колебался еле заметный пар. Араб и его спутница расположились под тентом, но то и дело господин Ширази подходил к месту раскопок, чтобы задать тот или иной вопрос или дать совет, что поднимало в Александре волну внутреннего негодования. Но приходилось сдерживаться, терпеть, ибо, кроме этого чрезмерно активного господина, никто бы не профинансировал в сложившихся условиях продолжение исследований. Кроме того, он испытывал чувство благодарности и одновременно восхищения к странному существу, неподвижному и молчаливому, закутанному в хиджаб, как будто переместившемуся сюда, в мухафазу Багдада, из каких-то далеких миров. В голове выстраивались картины переселения горных народов Загроса, спустившихся в долину Тигра в северной части Шумера. Александру почему-то очень легко представлялась эта женщина в цепи других, таких же неэмоциональных, простых людей с мозолями на руках, гонящих мелкий рогатый скот на заливные поля. Но она была совсем из другого мира – с небоскребами и лимузинами, с шикарными ресторанами и бутиками Эр-Рияда. Однако эта современная картина со странной спутницей господина Ширази в фантазиях Александра никак не ассоциировалась. Более того, эта пара все больше соединялась в воображении археолога с двумя персонажами из книги, которую он писал по мотивам расшифрованной древнешумерской рукописи. Двое неизвестных с животным из семейства кошачьих, прибывших в Меде на повозке, запряженной быками, и эти неизвестные оказались богами нижнего мира, предвестниками смерти. Ночью гости спали в палатках уехавших немецких коллег. Александр долго не ложился, он по обычаю обошел теперь уже опустевший лагерь, почувствовал, как земля остужается после заката, как от нее идет ароматный, усыпляющий пар, взглянул на французский триколор, на котором концы были испорчены в двух местах то ли от ветра, то ли от сильной жары. Он долго смотрел в небо. Смотрел на мерцающую серо-желтую луну, на звезды созвездий Лебедя и Лиры, на яркую, пронзительную звезду Денеб. Ему подумалось, что в те далекие годы, когда строился и развивался город Меде, его жители так же смотрели в небо и видели те же звезды, только назывались они тогда по-другому… Вернувшись в палатку, Александр, как всегда, сделал записи сначала в тетрадь, затем занес исправленный вариант в компьютер. Ковчег сына Убара-Туту скоро должен был причалить к суше, а здесь, в этом мире, как думалось Александру, наоборот, все приближалось какому-то безумному, нелепому концу. Казалось бы, мир достиг своего расцвета, человек находился на вершине познания, а все снова летело в пропасть. Со дня на день от лагеря могли остаться только воспоминания, и Александру хотелось успеть найти хоть какое-то доказательство того, что Золотой зиккурат существует, найти и спрятать в багдадском Национальном музее остатки того далекого мира, который, будучи открыт человечеству спустя тысячелетия, во второй раз мог быть погребен и обречен на вечное забвение. Да, ему хотелось доказать кафедре и лично Чернякову, что он не Джон Аллегро, а Генрих Шлиман, но все же главное чувство, которое владело им, было чувство завершенности поиска. Истина была слишком близко, чтобы все бросить в последний момент и сбежать во Францию. Даже отдаленные выстрелы и взрывы не могли Александра остановить. 19 Посланник жрецов из Башни Магов явился ближе к вечеру. Энмешарр принял его спокойно, стараясь не выдать волнения, накопившегося за часы ожидания – нестерпимые часы, которые тянулись как годы. За время, проведенное в тишине и полном одиночестве, энси вспомнил практически все – от детства и юности до последних мрачных дней, которые казались мучительной пыткой. Было страшно осознавать, что конец близок, все рушилось, хотя вокруг ничего не менялось, текло как прежде, и никто, кроме него, не знал, что гибель неизбежна. Именно в такие минуты, когда истинные ценности обретают свое животрепещущее значение, второстепенное, которое еще недавно казалось главным, становится бессмысленным и пустым. Никакие тайны и соглашения, никакие договоры между энси и жрецами Шумера не были для Энмешарра столь же важными, как жизнь сына. Он принял решение сам для себя, не желая посвящать в это царя Шуруппака, других царей и жрецов Шумера. Он совершит преступление ради жизни сына, станет предателем. Посланник вошел, как всегда, осторожно и неслышно; платок, закрепленный на голове жгутом из золотистой ткани, покрывал лицо, шею и плечи. Энмешарр не знал ни его имени, ни его звания, никогда не видел его лица, но хорошо знал голос посланника. – Есть ли вести от сына Убар-Туту, дорогой энси Энмешарр? Жрецы волнуются и хотят знать, что происходит в Шуруппаке. – Пока вестей нет, дорогой посланник. Мой гонец должен вернуться только завтра, а гонец сына Убар-Туту уехал сегодня утром. – Мы надеемся, что вы будете держать нас в курсе дела. – Не сомневайтесь, дорогой посланник. – А в каком положении находятся прибрежные территории Шуруппака и Лагаша? – К сожалению, известия неутешительны… Разлив неизбежен, залиты деревни, близко расположенные к берегам Евфрата и Тигра. Люди бежали оттуда в большие города, урожай зерна и винограда погиб под водой, утонули большие стада овец и коз. – Как печально и страшно слышать все это. Энлиль гневается на нас, но договор важнее… – Важнее… – начал было Энмешарр, но осекся. Посланник настороженно вслушивался в мрачную тишину, неожиданно прервавшую беседу. – Вы что-то хотели сказать, дорогой энси? – Нет, – ответил Энмешарр, собравшись с силами. – Вам показалось, дорогой посланник. – Что же… Миссия моя на сегодня выполнена. Желаю приятных снов, дорогой энси. До завтра. – Всего вам доброго, дорогой посланник. До завтра. Как только гость вышел, Энмешарр вскочил, надел приготовленную заранее черную тогу, замотал лицо платком и вышел вслед за дильмунцем. На улице было темно, и посланник, шедший медленно, ни о чем не подозревая, даже не догадывался, что за ним босиком, чтобы не создавать шума, следовал энси, то и дело останавливаясь и пережидая в тени какого-нибудь дома или дерева. Так, не спеша, шаг за шагом, посланник и Энмешарр подошли к холму, над которым возвышался уже погруженный во тьму зиккурат. Они поднялись по крутому склону на просторное плато, подошли к воротам сада. На счастье Энмешарра, охрана, совершающая вечерний обход вокруг ограды перед садом и зиккуратом, была в этот момент достаточно далеко от центрального входа. Ему удалось войти в сад вслед за посланником, не будучи замеченным. На тот случай, если бы солдаты все же его увидели, у энси было заранее заготовлено оправдание: он с утра нарочно забыл в часовне одно из своих культовых украшений. Сад зиккурата был засажен деревьями и кустарниками. Энмешарр двигался осторожно и неслышно, боясь поскользнуться, или зацепиться за ветку, и выдать свое присутствие в запретной зоне: к золотым стенам зиккурата могли проходить только дильмунцы, таков был обычай, заведенный с незапамятных времен. Когда посланник приблизился к входу в зиккурат, Энмешарр ускорил шаг: он хотел подойти как можно ближе, чтобы услышать общий пароль, позволяющий дильмунцам, иногда не знавшим друг друга, прибывавшим из других городов, проходить в храм. Энси скрылся в тени фасада, под статуей богини Нинлиль, и прислушался. Посланник постучал, спустя какое-то время изнутри послышался глухой, едва различимый голос, на который посланник ответил, к удивлению Энмешарра, громко и отчетливо, что позволило энси без труда услышать и запомнить это Слово. Дверь распахнулась, озарив посланника ярким лучом света; как только дильмунец вошел, дверь захлопнулась, все погрузилось в кромешную тьму. Энмешарр с трудом, на ощупь, проделал обратный путь по городу, где не было ни огонька, только луна и самая яркая звезда из созвездия Пантеры позволяли догадываться о попадавшихся на пути зданиях, предметах и зеленых посадках. Энси вздохнул, когда впереди замаячила освещенная факелами базарная площадь и показались едва заметные огоньки, мерцавшие в узких оконных проемах его дворца. Окошко Хоседа было темным, юноша не вернулся, мысль о том, что сын мог погибнуть от когтей дикого зверя, сжимала жрецу сердце, но он верил Нергалу – бог подземного мира не мог соврать. Энмешарр знал Слово, значит, Хосед будет жить – ценой предательства, о котором Энмешарр не думал в эти минуты! Поднявшись к себе, энси достал свежую, еще мягкую глиняную таблицу, начертил на ней два знака, положил ее перед собой, чтобы таблица просохла. Неожиданно энси почувствовал непреодолимую усталость, силы покидали жреца, он положил руки перед собой, опустил на них голову, с которой медленно сползла черная накидка, закрыл горящие от боли глаза и уснул. 20 На следующее утро Жак и Александр продолжили раскопки. Каждое ведро земли просеивали через грохот – специальное археологическое деревянное сито или решето с высокими бортами, подвешенное на столбах. Солнце жарило вовсю, разъедая кожу, высушивая глаза, но Александр словно не замечал трудностей, он как зомби ходил от ямы к грохоту, перебирал землю, снова возвращался к месту раскопок. Около полудня мимо лагеря на бешеной скорости проехал джип с открытым верхом, в котором гроздью, вываливаясь, сидели бородатые арабы в запыленных галабеях, до зубов вооруженные автоматами американского производства. Раздались выстрелы, несколько пуль пролетели над самой головой Жака и пробили тент, под которым сидели гости из Эр-Рияда, но, к счастью, джип покатил дальше, то ли бандиты не заметили археологов, то ли дела впереди были поважнее, в любом случае, на этот раз пронесло. Холод пробежал по жилам, но Александр принял решение продолжать. До вечера еще было время, он чувствовал, что завтра уже будет поздно. А к ночи можно было добраться до багдадского Национального музея и укрыться там, если начнется что-то непредвиденное. Утром по радио Александр слышал, что армия НАТО была уже в пустыне, наносились бомбовые удары. Наступление на Багдад могло начаться в любую минуту. Нужно было торопиться, иначе они рисковали навсегда остаться в этом лагере вместе с погибшими многие тысячелетия назад обитателями Шумера. Около четырех часов дня Жак издал радостный вопль и подозвал Александра к грохоту. Там, на деревянных перекладинах, измазанный глиной, сверкал огромный рубин, а рядом, раскрошившись, лежали детали золотого убранства – изображение то ли животного, то ли цветка. Дрожа всем телом, не веря собственным глазам, Александр потянулся к грохоту. Трясущейся рукой он достал со дна люльки рубин и поднес к самым глазам. Камень был неправдоподобно большим. Сверху он казался потускневшим, но внутри отчетливо виднелся огонек, яркий, обольстительный. Золото было мягким, почти без примеси серебра. Заметив ажиотаж, к грохоту подошел господин Ширази: – А вы мне не верили, господин Телищев-Ферье. Она никогда не ошибается. – Если госпожа Гуль никогда не ошибается, могу ли я задать ей позднее один личный вопрос? – спросил Александр. – Уверяю, это не праздное любопытство. Есть человек, от которого я давно не получал никаких новостей. Я хочу знать, все ли с ним благополучно. – Думаю, да, вы можете спросить Гуль об этом. Другое дело, действительно ли вы хотите знать то, о чем намерены спросить. Александр с удивлением посмотрел на гостя. Откуда было ему знать, как сильно боялся Александр услышать ответ Гуль? – Да… Бывает так, – продолжил господин Ши-рази. – Ждешь чего-то очень сильно, тратишь годы, отдаешь последние силы, а ответ приходит, и ты сам не знаешь, что с ним делать. Время неумолимо, даже жестоко. Но оно все расставляет по своим местам. Действительно, за три года после расставания с Адрианой Александр не раз думал, что ему только показалось, что он был влюблен в эту девушку. Отец, возможно, был прав, он понимал, что сильных чувств у Александра к Адриане не было, как, собственно, и у Адрианы к Александру. Девушка, быть может, увлекшись Александром, хотела наладить свою жизнь в другой стране, подальше от войны и связанных с ней тягот. Они были людьми нового поколения, сильные чувства не бушевали в их сердцах. Что-то владело ими, но что-то, очень отдаленно напоминавшее ту любовь, которую еще помнили люди середины XX века, а уж тем более ту, которую описывали немецкие романтики или – еще раньше – в поэмах и сонетах эпохи Ренессанса воспевали Данте, Петрарка, Пьер Ронсар. К тому же, когда пелена первой влюбленности спала, Александр отчетливо осознал, что Адриана всю жизнь металась между «Отпором» и Милошевичем, между Северным Косово и Европой, между отношениями с ним и перспективой блестящей карьеры. Она не любила его, она хотела просто устроиться в сложной, исковерканной геополитическими потрясениями жизни, хотела за что-нибудь зацепиться. Но что-то мешало Адриане, возможно, любовь к своему сербскому прошлому в Звечане, который теперь находился в новом, признанном не всеми странами государстве Косово. Она любила Сербию, но не была убежденной патриоткой, она не пошла бы в своей любви к стране до конца, если бы ей это было невыгодно. Александр понимал это. Ведь так же девушка поступила и с ним: когда он стал не нужен, она просто ушла, обвинив его напоследок в инфантилизме, в покорности отцу, в создании из образа отца кумира наподобие памятнику Эмпетразу, что было особенно больно, потому что ложно. В итоге оказалось, что Адриана совсем не понимала его. Нет, Александр теперь осознал, что был в те годы человеком, глядящим на мир через экран ноутбука. Внешний мир был для него средой, в которую он выбирался ненадолго, чтобы выполнить все необходимые функции. И наиглавнейшей из них была для Александра работа, любимое дело. Центр Ирака, где он вел раскопки, воспринимался путешествием на машине времени в далекую древность. Основной мир был там, внутри. А в любви, которая связана скорее с внешним миром, молодой археолог, как выясняется, не понимал ничего. Он пытался любовь перенести также внутрь своего мира, спрятать ее от всех, сделать абсолютно субъективной. И в этом своем стремлении он действительно забыл о самой Адриане, об ее эмоциях, чувствах, ожиданиях. Ведь, как выяснилось, девушка не жила внутри его сознания, его воображения, она была человеком из реальности, вырвавшимся из рамок его представлений о будущем. Она освободилась и унеслась, подгоняемая ветрами грядущих перемен. Где она была сейчас? С кем проводила время? Все, что Александру хотелось знать, – жива Адриана или нет. И желание узнать эту данность было, как и четыре года назад, неизменно сильным. – Вот вы и докопались до сути, господин Телищев. Возможно, вам удастся разгадать и вторую тайну, которая мучит вас, – усмехнулся гость из Эр-Рияда. – Но станете ли вы счастливее от этого? Господин Ширази посмотрел каким-то странным взглядом прямо в глаза Александру, затем оглядел рубин и золото, повернулся и пошел к тенту. Создавалось впечатление, что ему было совершенно все равно, лежал ли древний Золотой зиккурат у них под ногами или нет. Более того, Александру показалось, что гость изначально прекрасно знал, что зиккурат был там. Он смотрел на место раскопок с каким-то унынием. Все это сбивало Александра с толку, ведь еще вчера араб вертелся вокруг него как заведенный, убеждал, просил, буквально заставлял его и Жака взяться за работу. Странным было и поведение Гуль, которая даже не пошелохнулась, не сдвинулась с места. Уставившись в одну точку, она гладила леопарда и что-то нашептывала, покачиваясь на складном стуле. Александр решил не зацикливаться на поведении гостей и срочно продолжать раскопки. В конце концов, все должно было объясниться рано или поздно, он списал безразличие приезжих на жару и усталость. Забыв про испепеляющее солнце, чувство голода, надвигающуюся со стороны пустыни опасность, Александр и Жак, не останавливаясь, рыли и просеивали землю. На досках грохота появлялось все больше драгоценных каменей и золотых деталей, некогда украшавших фасад зиккурата и золотые статуи на нем. Наконец, часам к пяти вечера, под лопатой звякнуло что-то твердое и, по всей видимости, очень объемное. Александр отчетливо увидел золото, отлитое в огромные кирпичи. Ярко-желтые слитки были прикреплены друг к другу намертво каким-то особо прочным раствором; обоим археологам показалось даже, что этим раствором было расплавленное золото, смешанное с серебром, оно было более светлое, чем сами золотые кирпичи. Александр попытался представить, каких размеров мог быть храм, учитывая размер кирпичей, количество этажей зиккурата, обычный метраж подобных культовых сооружений, высоту лестниц, и с изумлением понял, что зиккурат распластался под ним на сотни метров в длину и десятки метров в глубину. Чтобы извлечь его из-под земли, понадобились бы годы и сотни людей. – Да, Александр, ты был прав! – воскликнул Жак. – А этот араб из Эр-Рияда? Это просто чудо какое-то! – Нет здесь никаких чудес, Жак, все было занесено в клинописный текст. – Мало ли что там было! Сколько в истории таких рукописей, сообщающих о важных реликвиях или бесценных кладах, а на деле они оказывались мистификациями или пустышками. Тебе повезло! Нет, тебе действительно повезло! Тебя ждет большое будущее, думаю, ты пойдешь дальше Пиоша. Твое имя войдет в историю вместе с именами Шлимана, Вулли, Буше де Перта, Потье, Дьелафуа и других гигантов археологии. – Да прекрати, Жак. Вот кто действительно заслуживает внимания, так это те двое под тентом, особенно Гуль. – Да, ты прав, они как будто сошли со страниц старинных рукописей, – засмеялся Жак. – У тебя тоже такое чувство?! – подхватил Александр. – Да брось! Просто этническая одежда делает свое дело. Мы воспринимаем их так, как они того хотят. Наряди этого господина в классический костюм, а женщину – в джинсы или шелковое летнее платье, все выглядело бы иначе, намного прозаичнее. Уж поверь мне. – Ну не знаю… Они загадочные личности. И боюсь, мы этого никогда не проверим, но они точно не из Эр-Рияда. Что-то в них не так, мой друг. – Из Эр-Рияда они или нет, но нужно их позвать, а то они проспят исторический момент обнаружения реликвии. Жак быстрым шагом направился к тенту, чтобы привести гостей к месту раскопок. Александр с волнением смотрел на золотые кирпичи, светящиеся из-под толстого слоя песка и глины; его мучило беспокойство за все, что происходило в этом археологическом лагере. Что будет теперь с этим зиккуратом? Сможет ли он сохранить его до окончания военного конфликта? Да и вообще, все было как во сне или в фильме не про него, а про кого-то другого. Александра мучили странные, необъяснимые предчувствия. Вроде бы нужно было радоваться, а все тело сковывал почти суеверный ужас. И страх был не за себя, а за все сразу: за Жака, за раскопки, за эту пустыню, за Ирак в целом. Он чувствовал, как надвигалось нечто неизбежное и мучительное, наступала новая реальность, которая вползала не на месяц, не на два, а очень надолго, может быть, и навсегда. В этот момент Александра пронзила мысль о том, что кирпичи зиккурата он видел в первый и в последний раз в жизни. Он сам не знал почему, но вдруг ему это стало отчетливо ясно. 21 В темноте влажной и холодной ночи, глядя в черное небо, на котором золотились звезды богов Эа, Ану и Энлиля из созвездия Пантеры, Хосед и Шубад молча лежали, вслушиваясь в шорохи и отдаленное рычание зверей. Горел маленький костер, с большим трудом разведенный Шуб-ад уже в кромешной тьме. Над языками белого пламени плясали искры и прилетевшие на свет насекомые. Хоседу было немного лучше, но боль в ноге и головокружение не давали подняться, приходилось лежать и мучительно размышлять об отце, который наверняка в эти минуты не находил себе места от беспокойства за него. Только сейчас, возможно впервые, Хосед почувствовал, как сильно любил отца, этого немолодого, но все еще сильного и такого доброго человека, как был привязан к нему, как хотел увидеть его. Слеза соскользнула по щеке Хоседа и упала на голое плечо; Шуб-ад не видела, как ее возлюбленный плакал в ночи. А о чем могла думать она? Ведь она тоже не спала, Хосед слышал, как она ворочалась на колких сухих ветках. Наверное, думала о нем, о его ране, о больнице, о маме, которая, наверное, уже передумала все, что только могла. О, если бы Хосед только мог, он бы отдал все, лишь бы отправить весточку в Меде. Подумав об этом, Хосед заметил, что шагах в десяти от него, среди дикого кустарника, появилась еле заметная прозрачная фигура, высокая и тонкая, закутанная в сверкающие одежды. Это была женщина, ее волосы по шумерскому обычаю были собраны сзади в продолговатую ракушку и перетянуты лентой, руки скрещены на груди, а пронзительный взгляд сверкал в темноте горячее самых ярких огней. Она протянула руку. Забыв неожиданно о боли и недомогании, Хосед поднялся и направился к незнакомке; она отдалялась, зазывала все дальше, углубляясь в темные заросли леса Загрос. Хосед видел повсюду голодные глаза леопардов и львов, слышал рычание и лязг зубов, но послушно шел за женщиной. Подойдя к обрыву, за которым открывалась невероятная картина сверкающего неба, темной долины и едва заметно мерцающих огоньков пастушьих хибар, она схватила Хоседа за руку, и оба прыгнули в бесконечную, разрывающую сердце пустоту. На минуту Хоседу померещилось, что сознание покинуло его, но вскоре, к удивлению своему, сын энси понял, что летит, парит над виноградниками, полями с пшеницей и ячменем, старинным зиккуратом, базарной площадью, богатыми домами тамкаров, более скромными постройками шамаллумов, хижинами простых горожан. Сверху все казалось четким, как будто расчерченным на огромной глиняной таблице; прямоугольники хижин и дворцов, четкие линии улиц, круг базара – все представлялось огромной паутиной, сотканной гигантским пауком. Они медленно летели над этой удивительной схемой, и постепенно все прояснялось, становилось ощутимым и узнаваемым. Хосед мог видеть улицы, по которым ходил тысячи раз, дорогу в школу, дорогу в собрание жрецов, дорогу, ведущую в сад зиккурата, он видел базарную площадь, где в столь поздний час еще теплилась жизнь. Хосед заметил, как купцы собирали товар, хозяин гостиницы подметал листья перед входом, мать Шуб-ад шла быстрым шагом по улице, ведущей к дворцу Энмешарра, в окне отцовской комнаты горел огонь, какой-то человек в черной одежде стоял перед столом спящего энси, человек взял со стола глиняную таблицу и поспешно вышел прочь, отец не слышал его и не проснулся. Хоседу хотелось кричать, но женщина крепко сжимала его руку. Инстинктивно сын энси чувствовал, что должен хранить молчание, зачем-то он был здесь, зачем-то все видел, пролетая над городом как во сне. Неожиданно Хосед увидел небо. Не то небо, которое заметно с земли, а другое, где все было близко: планеты, звезды, огненные колесницы, на которых летали боги из шумерского пантеона, кометы, серые облака, похожие на гигантские статуи, – и где-то вдали тлело солнце, растекаясь вязкой лавой, превращая небо в огромный мир с дорогами и морями, с дворцами и населяющими их великанами. Хосед посмотрел на свою спутницу, которая вблизи совсем не казалась обычной женщиной, она была больше, выше, чем обычный человек, кожа ее была прозрачной, сквозь нее Хосед видел пролетающих птиц. В голове мелькнула сумасшедшая мысль: кем была эта удивительная женщина? Хосед никогда не видел богиню Нинлиль и не общался с ней, но только она могла беспрепятственно летать над крышами Меде и Шуруппака, только она! Хосед задрожал, и неожиданно небо поднялось высоко и засветилось тысячью звезд, над головой выросли деревья, треск костра и дыхание Шуб-ад вернули Хоседа к реальности, девушка смотрела на своего жениха огромными грустными глазами: – Хосед, ты видел плохой сон? – Сон? – Ты ворочался и звал богиню Нинлиль. – Это был не сон, Шуб-ад. Я был далеко, там, в Меде… У меня плохое предчувствие. Завтра нам необходимо попытаться спуститься вниз. Шуб-ад с сочувствием и болью смотрела на Хоседа, понимая, что завтра он не сможет подняться. Отчаяние подступало, вот-вот было готово завладеть эмоциями, но девушка сопротивлялась, внушая себе мысль, что все это пройдет, они спустятся вниз, и жизнь снова потечет спокойной рекой.