– Я бог Энки, бог мудрости, к которому ты не раз обращался в своих молитвах… Я пришел и говорю тебе – напиши историю шумерских городов и закопай ее в саду под стенами Шуруппака… Затем сломай свой дворец и построй из него корабль, посади в него родственников и друзей своих, домашних птиц и животных, также возьми запас пищи и воды, семян всех растений, садись на корабль и плыви из этих мест! – Куда же мне плыть? – спросил сын Убар-Туту. – Ты сам поймешь, куда тебе плыть, но до того ты должен молиться о ниспослании добра людям! – Но Евфрат слишком далеко от дворца. Как же я отправлю туда корабль? – Евфрат сам придет к тебе… – Но как я построю корабль? Я не умею строить. – Здесь ты найдешь все, что тебе нужно… И помни, прогневался на вас Энлиль, сильно прогневался. Не успеешь за семь дней построить корабль – погибнешь сам и погубишь других! Сказав это, Энки протянул сыну Убар-Туту глиняную дощечку и посмотрел на царя так, как будто хотел прожечь его насквозь всеми молниями, что скопились на небесах. Тот потерял равновесие и с грохотом упал на сырцовые плиты. 6 Экспедиция начала подготовку в апреле 2002 года. Александр несколько раз был в Багдаде, уладил вопрос о найме землекопов, а также урегулировал по поручению французской стороны все юридические вопросы, связанные с разрешением местных властей на раскопки, а также на дальнейшее изъятие и изучение в Париже всех возможных обнаруженных в Ираке образцов. Экспедиция финансировалась частично французским правительством, частично инвесторами из Германии. Американцев и англичан в тот сложный исторический момент на территорию Ирака не допускали. С организацией экспедиции все шло гладко, только политическая обстановка, сложившаяся в районе Персидского залива, вызывала сильную тревогу. Ситуация 2002 года стала своего рода итогом практически десятилетнего трудного существования Ирака в условиях санкций. Ведь до вторжения Ирака в Кувейт в 1990 году Саддам Хусейн довольно тесно сотрудничал с США, в частности поддерживал Америку в ее противоречиях с Ираном. И вот, после отказа иракского правительства в 1998 году от сотрудничества с комиссией ООН по контролю за нераспространением в Ираке оружия массового поражения, а также после военной операции США и Великобритании «Лиса пустыни»[26], обстановка из года в год, практически изо дня в день накалялась, участились стычки между иракской системой ПВО и американо-британскими самолетами. Американский президент Джордж Буш неоднократно высказывался о наличии в Ираке оружия массового поражения, что, как выяснится позднее, по признанию премьер-министра Великобритании Тони Блэра и госсекретаря Колина Пауэлла, не соответствовало действительности. Основной причиной вторжения в Ирак коалиции и США будет война за нефтяные ресурсы. К 2002 году мир стоял на грани большой войны. Но Александр и слушать не хотел об отказе от экспедиции, он спешил, так как понимал, что война может помешать его планам надолго, возможно, даже навсегда преградить путь к заветной мечте. Преданность Александра работе, погруженность в нее без остатка со стороны напоминали болезнь, навязчивую идею. Но эта готовность – любой ценой, даже ценой собственной жизни, жизни коллег, попасть в Ирак и приступить к раскопкам – на самом деле исходила еще во многом из внутренних переживаний молодого ученого, желания сбежать от пережитых некогда страданий, забыться. Никто в его окружении, за исключением Пьера Пиоша, не знал о невзгодах, надломивших Александра еще в годы первой экспедиции 1999 года. Когда-то Александру, родившемуся в атмосфере счастья, радости, красоты, уважения окружающих, вызванного лишь самим фактом появления Александра на свет в знаменитой семье, казалось, что весь мир пропитан любовью, что жить – это просто, как дышать, видеть, слышать или говорить. Но все оказалось иначе, все оказалось больнее, страшнее, безжалостнее, чем если бы Александр был рожден в семье простого рабочего или пекаря. Жизнь учит людей из простых семей всем тяготам бытия с самого первого дня, как только человек научится дышать, открывать рот и глаза. С первого дня люди привыкают ко лжи окружающих, предательству, лишениям, боли, безденежью. К восемнадцати годам они, не видевшие качественных игрушек, лишенные хорошей одежды, не посещавшие дорогостоящих кружков и курсов, готовы жить дальше, готовы бороться и отстаивать за свои интересы. Александр, наивный, добрый, мягкий человек, не был готов ни к чему, кроме восприятия социума как добра, счастья, любви. Он не подозревал, что не было ничего более страшного в мире, в который он вступал, как не иметь иммунитета к ударам судьбы, лжи, лести, обману, различным испытаниям, которые ожидали его впереди. За лихорадочной жаждой работы, за безудержным желанием найти свой заветный Эдем скрывалась трагедия, перечеркнувшая все то, что составляло когда-то безмятежный мир Александра Телищева-Ферье, потомка знаменитого рода, нашедшего свой путь в жизни, радовавшегося каждому прожитому дню, каждому мгновению, сплетенному из тысячи удивительных встреч, находок, впечатлений. Как уже упоминалось выше, родным городом Александра был Буживаль с толпами туристов, с удивительной атмосферой набережных, пропитанной запахом красок, воздушностью полотен Моне, Ренуара, Сислея. Маленький город, в котором все знают друг друга. Но именно Париж стал местом, где Александр обрел себя, выучился, приблизился к тем некогда закрытым дверям науки, которые неожиданно открылись перед ним благодаря Пиошу. Также это был город, где однажды в университетской библиотеке Александр встретил Адриану Божович, студентку факультета журналистики, которая была родом из Северного Косово. Сколько бы ни прошло лет после их встречи, сколько бы людей ни появлялось на пути Александра, Адриана была раной, которая не заживала. В его память вонзился намертво шум дождя за окнами библиотеки в тот самый первый их день в сентябре 1998 года, шуршание книжных страниц, шепот студентов у книжных стеллажей, ярко-васильковый цвет глаз девушки, пшеничный цвет волос, точеная фигура, выражение ее лица, на котором мерцала улыбка. Она напомнила Александру «Женский портрет» Робера Кампена. Было в Адриане что-то детское, наивное, задумчивое. Но главное, сквозь все это, сквозь ее красоту, просвечивала меланхолия, какая-то нездешняя, неизвестная ему грусть. В первый раз Александр не думал о Мардуке и Энлиле, в первый раз Урук и Шуруппак отодвинулись на какой-то бесконечно-далекий план, он видел и слышал только ее лицо и ее голос. Адриана попросила журнал, но он застыл в нерешительности, не понимая от волнения, о чем она его просит, да и как вообще она, такая, искрящаяся, светящаяся изнутри, могла о чем-то его просить. Когда Александр протянул журнал, у него возникло чувство, что передает он ей вовсе не еженедельник «Пари-Матч», а что-то чрезвычайно важное, символичное, что-то, что имеет отношение только к нему и к ней, что-то, что свяжет их навечно. Из библиотеки молодые люди вышли вдвоем и с тех пор (до определенного момента) были неразлучны. Глядя на Адриану, Александр впервые ощутил примерно тот же ряд визуальных, звуковых, обонятельных ассоциаций, о которых писал Пруст, передавая чувства Марселя к Жильберте и Альбертине[27]. Пруст видел в них цвет шиповника, сирени, боярышника, ощущал запах лесных трав, земляники, сопоставлял их с полотнами Боттичелли, слышал в них музыку Вагнера. Александр, к своему удивлению, тоже видел Адриану как-то по-особенному. Не так, как он смотрел на других людей. В ней смешались оттенки полотен Синьяка, такие же светлые, морские, солнечные, в ней прятались таинственные животные Франца Марка[28], шуршал экзотический лес Анри Руссо[29]; она была зашифрована, как поэзия Артюра Рембо, сложна, как формула Эйлера[30], мелодична, как песни Битлз. Постепенно все эти ассоциативные вибрации кристаллизовались в единый образ – четкий и прекрасный. Адриана понимала Александра, и все в ней, в ее взглядах, жестах, словах было удивительно знакомо ему, казалось, он знал эту девушку всегда, целую вечность. Это была не просто встреча, это было событие, которое случается раз в жизни. Для Александра, хотя он и был ученым, но воспринимал мир скорее как поэт или актер, с особой остротой, любовь была абсолютным чувством, она была чувством только к одному человеку, который либо пришел бы в его жизнь, либо не пришел никогда, и он остался бы глухим к постоянным упрекам окружающих о неустроенности его личной жизни. Но чудо случилось, и какое-то время он был не один, наслаждаясь каждой секундой этого удивительного знакомства. Адриана мечтала стать журналисткой, ее интересовали, прежде всего, социальные проблемы общества, она хотела писать о тяготах сирот, положении бедных слоев населения, страданиях мигрантов из Восточной Европы. Ей не давала покоя ситуация в родной Югославии, из которой Адриане удалось уехать в самый разгар войны в Косово и беспорядков в Белграде. Родители Адрианы переехали в Германию, но там, в ее родном городке Звечане, остались родственники, друзья, одноклассники. Адриана понимала, что многих уже могло не быть в живых – война бушевала, сжигая все на своем пути и требуя все новых и новых жертв. Александр видел, как страдала Адриана, порой девушка надолго замыкаясь в себе, когда по телевизору показывали Косово и там, в пыли, под грохотом снарядов, бежали обезумевшие от страха женщины, дети, старики, распластанные на земле раненые просили о помощи, страшные остекленевшие глаза убитых взывали о мщении. Как же изменилась когда-то безмятежная, спокойная, размеренная жизнь посреди гор, полей, лесов, в прекрасных городах, где люди жили мирно и счастливо! Теперь Адриана сидела у экрана, перед обеденным столом, в благополучной Франции, а на ее родной земле царил апокалипсис, там рушились стены, земля уходила из-под ног, все тонуло в крови. День ото дня у Адрианы все острее пробуждалось чувство стыда за то, что она была так далеко от своих земляков, это чувство переросло в непреодолимый комплекс вины, который медленно, но упорно разъедал девушку изнутри. Чувство стыда, которое испытывала Адриана, возникло не на пустом месте. Молодая журналистка ощущала себя причастной ко всем тем кровавым событиям, которые последовали, казалось бы, за невинными выступлениями студенческих организаций, объединившихся в сентябре 1998 года, когда она уже была в Париже, в единое движение «Отпор»[31] в Белграде. Адриана принимала активное участие в акциях сопротивления, будучи студенткой Белградского университета. Тогда, осенью 1997 года, все казалось таким безобидным, романтичным, справедливым. Это было похоже на грандиозную игру. Начитавшись методичек политтехнолога Джина Шарпа[32], повествующих о том, как освободить Югославию от тиранического режима Милошевича, ребята со всех факультетов разрисовывали стены призывами к свободе, выкрикивая лозунги, носились по улицам Белграда, убегали от полиции, подчас забираясь на старинные статуи. Кого-то ловили, сажали в автозаки, везли в участок. Все это было запредельно, искрометно, бешено! Отец Адрианы был журналистом и работал в одной из сербских газет в Звечане. По телефону и в письмах он настоятельно просил Адриану не участвовать в подобных акциях, объясняя, что все они были спланированы и проплачены Национальным фондом демократии[33], а направлены прежде всего против таких, как она, – против сербов. Но Адриана ничего не хотела слушать, она не понимала тогда сути этого разделения по национальному признаку. Среди ее друзей было много хорватов, косовских албанцев. И все они были дружелюбными, искренними ребятами. Все они вместе с Адрианой и ее друзьями целыми днями скакали по центральным улицам и площадям Белграда, сопротивляясь, как им казалось тогда, слишком консервативному, возможно, даже диктаторскому режиму Милошевича. Это было круто, это было модно. Только ленивые и маргиналы не сочувствовали студентам в те месяцы. А затем что-то пошло не так. Началась война в Косово и в родном городе Адрианы – Звечане. Со стороны Косовска-Митровицы в Лепосавич, Звечан и Зубин-Поток перебралось много сербов, преследуемых албанцами из Армии освобождения Косово (АОК[34]). Отец, мама и младший брат Адрианы поспешили уехать из Звечана, когда албанцы попытались поджечь их дом, узнав, что отец девушки – сербский журналист и сторонник Милошевича. Дом Адрианы стоял практически на границе Звечана и Косовска-Митровицы. Какое-то время родные Адрианы пробыли в Белграде, уговаривая девушку отправиться вместе с ними к родственникам в Германию. Но Адриана была непреклонна и объявила, что хочет остаться в Белграде до тех пор, пока Милошевич, а также руководство Белградского университета не согласятся на выдвинутые их организацией ультиматумы: свободные выборы, соблюдение прав человека, борьба с коррупцией, развитие рыночной экономики, приближение к европейским стандартам в устройстве государства. Все уговоры оказались напрасными. В конце концов, Адриана наотрез отказалась общаться с родителями, и те спустя несколько недель, завершив оформление документов, вылетели в Берлин. После отъезда родителей в феврале 1998 года события в Белграде стали развиваться стремительно. Участились стычки бастующих с полицией. Если в первые месяцы забастовок и манифестаций акции проходили достаточно спокойно (участники будущего Отпора выходили с плакатами, с цветами, склеивали из газетных листов потешные клетки и, залезая в них, изображали узников), то теперь власти города решили не церемониться с участниками движения, начались аресты, стали бесследно пропадать активисты, было много пострадавших, как среди студентов, так и просто зевак, пришедших посмотреть на выступления несогласных. Полиция стала применять силу, протестующие швырялись булыжниками, с обоих сторон распыляли слезоточивый газ. В Косово ситуация тоже ухудшалась с каждым днем. До Адрианы дошли слухи, что их дом в Звечане сожгли, что по всему Косово жгли церкви, убивали сербов, цыган, сербы же убивали албанцев. Началась настоящая война. В Белграде тоже было неспокойно, ходили слухи, что международная коалиция была готова применить силу против режима Милошевича. Но Адриана не верила, что Америка или Великобритания могли бомбить города Сербии или направить армию для прямого столкновения с армией Милошевича. Однажды, во время очередной акции, Адриану вместе с двумя ее однокурсниками задержали. Дело могло обернуться судом и тюрьмой, так как студентов обвинили в покушении на частную собственность: они разрисовали лозунгами витрину магазина женского белья, а также испортили дорогостоящую вывеску. Если бы не один полицейский, который лично знал отца Адрианы, возможно, девушка покинула бы стены камеры временного заключения или даже тюрьмы не скоро. Но друг отца, по просьбе родителей Адрианы, поставил перед ней ультиматум: либо она улетает первым самолетом к родителям в Германию, либо ее дело передают в суд. Никогда ранее не видевшая жизнь по ту сторону настоящей (а не бумажной) решетки, испуганная и разочарованная, Адриана согласилась уехать к родителям. В те дни ей было стыдно за свое малодушие и трусость, но она четко осознала, что не выдержит пребывания в тюрьме, среди грубых, злых, чужих ей людей, которые ненавидели ее только за то, что она была сербкой, а также за то, что ее отец был когда-то, во времена соцлагеря, представителем творческой элиты, со всеми вытекающими из этого преимуществами. Соседки по камере, женщины албанского происхождения, не давали Адриане спать по ночам, отбирали еду, плевали в ее стакан с водой, неоднократно пытались ее избить. Адриана не понимала, в чем ее вина перед этими женщинами, она лишь хотела добра и свободы Югославии, боролась против коррупции, а люди, которых она защищала, плевали в ее еду и зажимали ей нос по ночам, чтобы она не могла сомкнуть глаз. На этом участие Адрианы в студенческой организации закончилось. Спустя несколько дней, в мае 1998 года, она вылетела из Белграда в Берлин, наконец четко осознав, что села не в свои сани, что это была не ее борьба, а борьба тех, кто ее люто ненавидел. Спустя пару месяцев девушка уехала во Францию, записалась в Сорбонну на факультет журналистики и попыталась сделать первые шаги в своей профессии, работая внештатным репортером в разных парижских газетах. В душе девушки царил разлад, ей казалось, что она предала Сербию, предала своих товарищей по организации, однако ее также не оставляло чувство, что она изначально сделала неправильный выбор, не поняла, что такое был «Отпор», с его плотно сжатым черным кулаком[35], на самом деле она сама, своими собственными руками, возможно, открыла двери тем, кто уже спустя полгода будет бомбить Белград, кто заберет тысячи жизней. Адриана поняла, что из Милошевича, во многом искусственно, в том числе благодаря «Отпору», всем его пособиям, методичкам и методистам, создали образ чудовища. И свобода, которая, возможно, наступит впоследствии, будет пахнуть гарью, тротилом, кровью и слезами ее соотечественников. Александр, привязанный к семье, к ее незыблемым, вневременным традициям, представил Адриану матери и отцу. Мать приняла девушку радушно, прониклась рассказами о ее вынужденном отъезде из Югославии. Однако, хотя Александр неоднократно рассказывал о том, что семья Адрианы живет в Германии, а отец девушки – успешный журналист и писатель, Андрей Телищев, в отличие от своей жены, с самого первого дня был настроен против Адрианы, он считал, что девушка из воюющей Югославии, повстречав такого доверчивого человека, как Александр, просто нацелилась с его помощью занять положение в обществе и решить материальные проблемы. Андрей Телищев был сложным человеком. В нем тонкий литературный талант, проницательность уживались с целой гаммой отрицательных черт. Он был раздражителен, груб, несдержан в выражениях, заносчив. В общем, он был из тех людей, которых называют снобами. Люди неаристократического круга были не вхожи в его дом, за исключением журналистов, писателей и литературоведов. Он презирал банкиров, средних и крупных бизнесменов, политиков. Людей из низших слоев, как он их называл, он и вовсе старался не замечать, как будто их и не было на свете. Одним словом, он обитал в каком-то своем придуманном мире, в дезэссентовской[36] башне из слоновой кости, не только посторонним было крайне неприятно общаться с ним, но и самым близким он доставлял немало неприятных мгновений. Мари и Александр порой не могли понять вспыльчивости Андрея, его желания любым способом нарушить покой в доме, задеть, обидеть, разочаровать. Адриана была допущена в дом – точнее, к общению с Телищевым-старшим – лишь после того, как тот узнал, что девушка – будущий журналист. Андрей не изменял своим принципам, и если он давал карт-бланш представителям данной профессии, то не допускал никаких исключений. На Адриану пролился целый дождь вопросов пропагандистского толка об истинном положении дел в Косово, о том, считает ли она благоприятной роль европейских стран и США в стремлении к освобождению Югославии от Слободана Милошевича, о том, чувствует ли Адриана, как «очищается воздух Югославии» после ослабления тиранического, пагубного влияния Советского Союза? Услышав в ответ, что ничего действенного, положительного войска НАТО в регион Косово и в целом Югославию не принесли, что от российской армии, то есть армии бывшего Советского Союза, теперь тоже помощи не дождешься, что сотни ее соотечественников, в том числе родственников и знакомых, погибли от авиаударов армии НАТО или от рук албанских солдат, так же как и сами албанцы гибли от рук сербов, Андрей Телищев сделал несколько язвительных умозаключений, но в дискуссию вступать не стал, осознавая, что перед ним не просто собеседник, а непосредственный свидетель событий, да еще и бывший активист «Отпора», разочаровавшийся в движении. Спорить со свидетелем недальновидно, особенно на тему войны, на которой не был, о которой узнаешь через фильтр газет и теленовостей. Но раздражение, даже презрение, зародилось в душе Телищева-старшего. Адриана говорила не так, как было принято в обществе, среди парижских буржуа, проводивших время в кафе за чтением «Фигаро». Адриана говорила не так, как было принято в окружении Телищева-старшего, она видела ситуацию собственными глазами и судила о войне своим собственным умом. Она вынесла свой вердикт после того, как увидела избитые тела друзей, услышала детский плач, узнала о стариках и инвалидах, которые заживо были похоронены в своих квартирах, так как у них попросту не было физических возможностей покинуть свой дом и спрятаться в подвале. Адриана это знала, и это знание делало абсурдным обсуждение этой темы любым европейским обывателем, обедающим и ужинающим под просмотр новостей из Югославии. С этого дня Андрей Телищев невзлюбил Адриану, вся вина которой состояла в том, что она была сербкой из Северного Косово и пережила ужас первых дней войны. О таких, как она, хотелось тут же забыть, как о неловкости, которая произошла вроде бы не по твоей вине, но ты все равно каким-то образом к этому причастен. Но Александр любил эту девушку, Андрей это понял сразу, и с этого дня между отцом и сыном возник новый виток напряженности. Вроде бы никто не обсуждал тему знакомства с Адрианой, вроде бы отец ничего не высказал вслух, но как-то само собой все было очевидно, она ему не понравилась, и это ощущение росло в нем день ото дня. 7 Странные вести пришли из Шуруппака. Гонец, посетивший Верховного жреца Энмешарра после обеда в один из солнечных октябрьских дней, рассказал, что царь сын Убар-Туту якобы тронулся умом. Собственно, никто не мог утверждать, что молодой царь и правда сошел с ума, но коллегия жрецов Шуруппака посчитала необходимым уведомить жреца Энмешарра, что древний деревянный дворец в Шуруппаке разбирается солдатами на бревна и кирпичи и якобы из этих частей царь собирался строить огромный корабль, чтобы отправиться к Богам. Сам же сын Убар-Туту целыми днями сидел в тростниковой хижине на берегу Евфрата, читал молитвы. Он отправил посланников в Сиппар, Киш, Эреду и Лагаш с просьбой принести клинописные дощечки с описанием истории этих городов, отчетом о собранном урожае и с данными о переписи населения. Верховные жрецы Шумера, пребывая в недоумении, попросили у Энмешарра совета. Когда гонец покинул дом Энмешарра, верховный энси предался размышлениям. Перед ним стояла трудная задача – осознать и проанализировать действия царя, находившегося за многие беру[37] от Меде и в камышовой хижине воздававшего дань Богам. По каким загадочным причинам сын Убар-Туту велел разобрать старый дворец, почему в его голове возникло желание построить из обломков корабль, оставалось для Энмешарра загадкой. Прежде всего, жрец Меде склонялся к тому, что царь был слишком молод, а всяческого рода причуды, по его мнению, рождались только у неопытных людей. Также в его воображении возникли образы недоброжелателей, которые могли заколдовать царя, напоить его какими-нибудь одурманивающими травами и внушить ему все что угодно. Но версия эта скоро отпала, так как Энмешарр вспомнил о звезде Шамаша, которую верховный жрец Сиппара надел на шею сына Убар-Туту в день его коронации. Эмблема Бога солнца Шамаша, в виде звезды и отходящих от нее в разные стороны волнообразных лучей, должна была охранять сына Убар-Туту от всякого воздействия человека, живого или мертвого. «Только по воле богов сын Убар-Туту мог принять подобное решение, – подумал Энмешарр. – Но зачем богам разрушать старый дворец, зачем строить корабль? О чем молился сын Убар-Туту в камышовой хижине?» Найдя ответы на эти вопросы, Энмешарр смог бы прийти к какому-то заключению и послать гонца в Шуруппак, но ответа не было. Как бы усиленно он ни думал, ответ в голову не приходил. Обойдя южное крыло дворца, Энмешарр решил спуститься в сад и там, в тени пальм и фруктовых деревьев, попытаться разгадать головоломку, ниспосланную величественными богами Шумера. Энмешарр, полагаясь на милосердие величайшего из Богов – Ана[38], предавался раздумьям в тени миндальных и сливовых деревьев. Солнце ласково опутывало жреца сетью своих прикосновений, убаюкивало, проникало в каждую пору его увядающей кожи, глаза закрылись, и вот, он, совсем молодой, похожий на юного Хоседа, шел по лесной тропе. Кусты, травы, ягоды и цветы расступались перед ним, зазывали в самую глубину чащи, туда, где росли высокие деревья. Так он шел и видел десять своих двойников, которые в разноцветных одеждах шли за деревьями в том же направлении, что и он. Энмешарр вышел на ровно очерченную круглую поляну, в центре которой возвышался гигантский каменный храм в форме яйца. Со всех сторон к нему подходили другие Энмешарры, распространяя вокруг себя едва ощутимую вибрацию. В конце концов, подойдя совсем близко, они одновременно вошли в него, пронзив жреца болезненным электрическим разрядом. Энмешарр не устоял от удара и упал на траву, но тут же поднялся и увидел перед собой несколько расплывающихся силуэтов, как будто они не стояли на земле, а отражались в воде. Силуэты были в несколько раз выше Энмешарра. Они молча стояли в шагах десяти от жреца и не двигались с места. У каждого в руках был предмет: у одного мотыга, лопата и двойной Трезубец, у другого – светильник, у третьего – копье, у четвертого – скипетр. На плече одного сидела птица, в ногах другого уселся огромный лев с ослепительно-огненной гривой, рядом с третьим восседал дракон Мушхуш. – Что ты хочешь от нас, Энмешарр? – раздался тихий, едва уловимый голос, прилетевший откуда-то издалека, за сотни миль от этой поляны. – Ответ на один вопрос, о Великие! – Какой вопрос? – Что случилось с сыном Убар-Туту, царем Шуруппака? – То воля богов. Неизбежное да свершится! – Что свершится? – переспросил Энмешарр. Боги молчали. Один за другим, они стали возвращаться в свой каменный храм. За ними уходили животные. Один только Мардук стоял вдалеке со своим драконом. Энмешарр отчетливо разглядел части его тела, состоящие из животных и растений: главные внутренности – львы, малые внутренности – собаки, спинной хребет – кедр, пальцы – тростник, череп – серебро. Радужки глаз Мардука вдруг засветились так ярко, что Энмешарр словно ослеп от боли. – Будь осторожен, Энмешарр, – предупредил его Мардук, – Нергал уже близко… Когда Энмешарр открыл глаза, то не было вокруг ровно очерченной поляны, не было храма в виде яйца, а были беседка и миндальные деревья, которые, назойливо позвякивая, сбрасывали на каменные плиты свои перезревшие плоды. 8 Шли месяцы, Александр все больше привыкал к Адриане, он познакомил ее с Пиошем, с друзьями по археологической группе. Все приняли девушку радушно, тепло, приглашали на семейные вечеринки, куда обычно ходил Александр. Адриана постепенно становилась своей. Ей сочувствовали, с пониманием относились к сложной ситуации, в которую она попала в Белграде. Восхищались ее участием в «Отпоре». Не обходилось без подтрунивания на тему Советского Союза и соцлагеря, что было свойственно многим французам в 90-х годах, любившим порассуждать на тему богатой Франции и бедного СССР, проигравшего «холодную войну», но шутили они незлобно, в основном на бытовом уровне. Тротуарная плитка, мол, во Франции лежала ровнее, еда была вкуснее, солнце светлее, трава зеленее. Франция, еще суверенная, печатающая свой франк, в то десятилетие была на вершине социальных и экономических успехов, но впереди, уже совсем близко, дорога, еще не видимая никому, обрывалась вниз, в неблаговидную перспективу оскудения, загона в общее стойло западных и восточных стран Европы, немощи, страха, потери суверенитета. Впереди были экономическое превосходство Германии, миграция из стран Ближнего Востока, забастовки, безработица в двадцать четыре процента, «новые европейские ценности», которые будут разделять далеко не все французы. Но тогда все пребывали в блаженном неведении, теша свое самолюбие беседами с растерянными выходцами из стран Варшавского договора и бывшего СССР. Александр любил гулять с Адрианой по берегу Сены в Буживале. В этом маленьком городе берега Сены не заточены в камень, а сохраняют свой естественный вид. К самой воде свешиваются ветви кустарников и деревьев, качается рогоз, длинные травы сгибаются под напором быстрого течения воды. На маленьких деревянных лодочных причалах неподвижно поджидают свою добычу рыбаки. Дорожка, ведущая вдоль берега, то и дело углубляется в заросли кустарника, вода сквозь темные ветви напоминает голубую мозаику. Любили молодые люди прогуливаться недалеко от церкви Богоматери, заходили вовнутрь, долго рассматривая витражи со сценами Ветхого и Нового Завета и символические скульптуры. Но большую часть времени они проводили в Париже. Александр водил Адриану в кино, театры, они часто гуляли по Монмартру, ходили на блошиный рынок, ездили в Булонский лес, нередко направлялись в центр, чтобы посмотреть выставки на Елисейских Полях, посетить Лувр, музей Клуни, музей д’Орсе. Александр впоследствии часто вспоминал одну забавную историю, которая приключилась с ними недалеко от здания Оперы на площади Бастилии. Когда они приблизились к Июльской колонне, которая стоит на месте, где когда-то возвышалась знаменитая тюрьма, к Александру подошли два китайских туриста и поинтересовались, где же здесь Бастилия. Он указал на колонну и сказал, что вот, это все, что осталось от Бастилии. Китайцы с недоверием переглянулись, бросили на Александра недружелюбный, смешанный с растерянностью взгляд и поспешили нагнать другого прохожего, который смог бы им точно указать место расположения снесенной после событий 1789 года тюрьмы, в которой, как оказалось после штурма, томилось чуть больше десяти узников. Александр помнил, что они с Адрианой долго смеялись над этим казусом, с удовольствием вспоминая, с каким недоверием китайцы посмотрели на Александра и молча, не сказав ни слова, бросились на поиски другого, более информированного парижанина. Но также у Александра эта ситуация вызвала ассоциации с Меде, со всеми исчезнувшими, испарившимися в течение веков зданиями, памятниками, городами. Они, как фантомы, то и дело напоминают о себе. Их давно нет, они обрушились, превратились в прах, на место Шумера пришла Аккадская империя, ее сменил Вавилон, затем Ассирия с центром в Ниневии, затем Месопотамию завоевывал Кир II, потом была эпоха Александра Македонского, потом Месопотамия находилась под властью государства Селевкидов, затем пришли парфяне, римляне Траяна, которых вытеснили Сасаниды. В VII веке халиф Умар завоевывал Месопотамию и принес сюда ислам. В XIII веке наступил тюркский период, в 1534 году Месопотамия вошла в состав Османской империи. В 1918 году возникло Иракское королевство, в 1936 году провозгласили независимость Ирака, в 1958 году была образована единая Арабская Федерация, в 1963 году в результате государственного переворота к власти приходит Партия БААС, а в 1979 во главе государства встает Саддам Хусейн. Казалось бы, пропасть лежит между допотопной Месопотамией и Республикой Ирак Саддама Хусейна. Но каменные, глиняные, деревянные Лама, Алад, Сирруш, Имдугуб, статуи Ана, Мардука, Энки, Энлиля, древние города и зиккураты живы в памяти людей, и память нередко побуждает материализоваться тот или иной фантом. Александр, как эти китайские туристы, ищущие Бастилию, пытался найти город, упоминание о котором обнаружилось одновременно на территории Ирана, Северного, Восточного и Центрального Ирака. Кто-то оставил послание, кто-то хотел, чтобы Меде – рано или поздно – открылся миру, поведал о своих страданиях, отдал миру свои сокровища, новые письменные источники, наконец, раскрыл тайну своего исчезновения. Нередко во время этих долгих прогулок Александр и Адриана спорили о литературе. Адриана хорошо знала европейских писателей, программа в югославской школе была основательная, глубокая, да и Адриана сама интересовалась литературой, особенно французской, так как изучала французский язык. Кроме того, Адриана мечтала стать не только журналисткой, но и писательницей, для нее были примером Золя, который работал журналистом, Бальзак, Мопассан, Бодлер, Пруст, написавшие немало искусствоведческих, политических эссе и статей на заре своей творческой деятельности. Она тоже хотела набраться опыта, бросаясь в гущу событий и пытаясь описывать и анализировать все, что представало перед ее глазами. Александр же, наоборот, зная досконально историю Ближнего и Среднего Востока, перечитав все возможные книги и рукописи о Шумере, Вавилоне, Ассирии, мировую литературу читал без особого энтузиазма, хотя мог развить любую из тем, предложенных Адрианой. Круг общения обязывал его ежедневно брать с полки очередной роман, повесть или сборник поэм. Он был интеллектуалом поневоле. Александр не понимал, зачем ему тратить усилия на прочтение всех этих, переполненных сложными философскими идеями книг: Гюго, Диккенса, Мопассана, Золя, Гюисманса, – если к его профессии они не имели никакого отношения. Многие его сверстники вообще никогда не брали в руки Гюго, Мопассана, Диккенса, Уайльда, Достоевского, Гюисманса и не только не комплексовали по этому поводу, но и не понимали, зачем Александр штудирует всю эту классику, актуальность которой, по их мнению, давно приказала долго жить. Исторические факты, которые описывались в этих книгах, были им неизвестны, за семантикой многих слов приходилось лезть в словарь или энциклопедию. Все это было непонятно и неудобно. Они увлекались нон-фикшен, комиксами, интересовались первыми попытками интернет-блогов, журналов, дневников наподобие страниц Тима Бернерса-Ли[39], Питера Мерхольца[40], Эвана Уильямса[41], они были поколением «короткого текста» и мир воспринимали быстро, без лишних промедлений. В этом новом, «коротком мире» не хватало времени на «долгое чтение», а главное, на кропотливые уточнения непонятных, вышедших из употребления слов. «Долгий текст» в их восприятии также обрушился, канул в небытие, как для Александра – древние цивилизации. Но Александр застрял где-то между прошлым и будущим, он не любил классику, Пруст, Жид, Верхарн, Метерлинк казались ему давящими сверху тяжелыми каменными плитами, пьедесталами, на которых возвышались холодные памятники, он не чувствовал их тепла, сочувствия, понимания, близости, но обязан был их читать, а новый формат дискурса ему не подходил, так как развившиеся в нем поневоле интеллектуальные возможности не предполагали сокращенный вариант информации комиксов и блогов, косноязычие же многих непрофессиональных авторов нон-фикшен откровенно злило его. Что касается Сартра, которого Александр возводил на самую высокую вершину литературы, считал его писателем вне времени, то Александр находил в нем какую-то свою правду, свой экзистенциализм, усматривал свой спор с предками, расшифровывал в сомнениях Антуана Рокантена[42] свои собственные противоречия, свой собственный страх и свое одиночество. Он никак не связывал фигуру Сартра с тем образом, который хранил Телищев-старший, более того, подсознательно он пытался уничтожить всякую причастность отца к Сартру: философские семинары в квартире писателя, которые отцу посчастливилось посетить, его общение, короткие беседы, споры, которыми отец так гордился. Для Александра он был «его личным Сартром», новым, современным, близким, никак не связанным с сороковыми, пятидесятыми, шестидесятыми годами, когда писатель был на пике своего творческого расцвета. В отличие от отца, Александр считал, что Сартр абсолютно искренне отказался от премий, он не превратился в памятник, он так и остался до конца сомневающимся во всем, борющимся со страхами, комплексами, бунтующим, живым – из крови и плоти! Собственно, спор о литературе между молодыми людьми сводился либо к спору об одной-единственной книге, а именно «Тошноте», которую Александр и Адриана воспринимали совершенно по-разному, либо к тому, нужно ли археологу, занимающемуся цивилизацией, которая канула в Лету многие тысячелетия назад, тратить время на изучение беллетристики от времен Античности и до современности, или это насильственное интеллектуализирование приводит лишь к растрате драгоценного времени. Впрочем, ответ на этот вопрос, сколько бы он ни поднимался, так и оставался висеть в воздухе. Не раз Александр рассказывал Адриане о жизни великих археологов, которыми он восхищался. Среди его кумиров был немец Генрих Шлиман, раскопавший в Трое клад Приама и царские гробницы в Микенах; англичанин Чарльз Леонард Вулли, раскопавший знаменитый зиккурат и царские гробницы в Уре, ценнейшие шумерские музыкальные инструменты. Среди французских археологов он особенно любил Жозефа Голеви, открывшего неизвестные до 1872 года города Минеев. Не меньше Александра интересовала фигура англичанина Джона Аллегро, археолога-неудачника, которому удалось найти способ прочтения знаменитых Медных свитков кумранской рукописи, одной из частей знаменитых свитков Мертвого моря, написанных на пергаменте. Сумев прочитать медные свитки, Аллегро отправился на поиски сокровищ, спрятанных, как говорилось в рукописи, в окрестностях Иерусалима и Западной Палестины, но спустя несколько лет тщетных поисков государство отказалось финансировать его проект. Тогда Аллегро, отказавшись возвращаться на родину, продолжил исследования в одиночку, в сопровождении нескольких энтузиастов. Деньги на проведение раскопок дал один из местных принцев. Однако в конце концов Аллегро все же пришлось свернуть экспедицию и признать свое поражение. Фигуры Аллегро и Вулли были для Александра своего рода мерилом абсолютного провала и ошеломительного успеха. Больше всего он боялся не достичь желаемого результата, не найти то, что искал, боялся оказаться Джоном Аллегро. Адриана с интересом следила за исследованиями Александра, помогала готовить необходимые документы и снаряжение для его первой экспедиции в окрестности Багдада, даже написала статью в одно онлайн-издание о предстоящих раскопках в Междуречье в поисках нового «Эпоса о Гильгамеше». После возвращения из экспедиции Александр планировал снять двухкомнатную квартиру в Латинском квартале и поселиться там с Адрианой. Но мечты так и остались мечтами. День отъезда первой экспедиции в Багдад в конце февраля 1999 года стал последним днем радужных иллюзий. Аэропорт Руасси, с его нескончаемым потоком людей из всех уголков света, с разнообразием языков, звуков, запахов и цветов, врезался в память Александра навсегда. Адриана стояла у огромного окна, яркий свет падал на ее лицо, отчего глаза девушки светились особым игристо-синим огнем, она улыбалась, шутила, и ничто в их прощальном разговоре не намекало на трагическое развитие событий. Обычный день, ничем не примечательное расставание, ожидание скорой встречи. Адриана собиралась прилететь в Багдад через две недели. Александр не думал о разлуке, скорее, он испытывал ощущение отправки на разведку, подготовки там, в Ираке, в лагере экспедиции, к приезду Адрианы. Поэтому на прощание он не сказал девушке ничего, что планировал сказать чуть позже. Они поцеловались и помахали друг другу рукой. За окнами гудели двигатели самолетов, скользили тележки с багажом, проплывали автобусы с пассажирами. Был самый обычный день, который Александр позднее будет собирать по крупицам, цепляясь за каждую малозначительную деталь. Однако через неделю после того, как Александр прибыл в Багдад, Адриана сообщила по телефону, что ее отправляют на месяц помощником специального корреспондента газеты «Мир политики» Шарля Бонне в Косово. По голосу было понятно, что девушка счастлива. Ее приняли на работу в одно из крупнейших парижских изданий, и она, переполняемая инициативой, так и рвалась в самую пучину событий. Александр попытался переубедить любимую, напомнив, что Адриана дала слово прилететь в Ирак, чтобы освещать ход экспедиции, но удерживать ее было бесполезно. Ее мечта стать знаменитой журналисткой и писательницей сбывалась, она прекрасно устраивала газету как специалист, знающий сербский язык, а также живший с рождения в Косово, в Звечане, то есть знакомый с ситуацией детально, не понаслышке. Адриана рассматривала эту поездку как прекрасный трамплин для будущей карьеры, а также как возможность помочь своим землякам не пустыми сожалениями, которые она ежедневно высказывала друзьям, сидя на террасах кафе, а конкретным делом. Адриана понимала, что, надев каску и бронежилет, она будет, полусогнувшись, передвигаться по окопам, видеть, как взрываются дома и целые кварталы городов, ей придется прятаться в бомбоубежищах, но ее это не останавливало. Она хотела работать, хотела, как ей тогда казалось, помогать людям. Через пять дней после разговора с Александром Адриана вместе с фотографом и спецкором улетела на специальном военном самолете в Косово. Еще через неделю Александр, приезжая в Багдад за продовольствием, заходя в чайные, чтобы передохнуть и укрыться от зноя, мог читать в газете «Мир политики», позаимствованной во французском консульстве, репортажи того самого спецкора Шарля Бонне, и каждый раз он подолгу смотрел на знакомое имя в конце статьи: Шарль Бонне, Адриана Божович и фотограф Филипп Нуар. Статьи изобиловали фотографиями косовских албанцев, пострадавших от преступных действий правительства Милошевича. Это были душераздирающие картины лагерей, из-за железной сетки на читателей смотрели изможденные лица детей, стариков и женщин. Это были картины бесконечных верениц беженцев, бредущих по дорогам в поисках спасения. Это были также страшные фотографии с места массовых захоронений. Но ни разу в репортажах Бонне Александр не прочел об участи косовских сербов. По версии газеты, в которой работала Адриана, репрессиям подвергались только лишь албанцы, но по доступным в Багдаде российским телеканалам, которые можно было смотреть в консульстве, так как в самом Багдаде и в других городах Ирака телевизионные антенны и тарелки были запрещены государством, а на Ирак в ту пору вещали только правительственные каналы «Ирак» и «Багдад», Александр видел совсем иные репортажи, посвященные как раз сербам и черногорцам: их дома и церкви сжигали, людям приходилось покидать дома и перемещаться в сторону Северного Косово, где исторически проживали сербы, или Белграда. Гонениям со стороны Албанской народной армии подвергались, по словам русских, также цыгане. Александр вспоминал также рассказ самой Адрианы о том, что в 1998 году албанцы сожгли ее дом в Звечане. По российским каналам, которые Александр смотрел в консульстве, Милошевич был жертвой заговора стран НАТО, по версии же западных СМИ – страшным тираном, виновным в геноциде албанцев. Более того, на некоторых российских каналах слово в слово повторяли версию американского, французского, английского телевидения. Александр не знал, кому верить, и терялся в догадках. Он испытывал странное чувство раздвоенности восприятия информации, невозможности понять суть происходящего, двойной правды, то, что Джордж Оруэлл называл «doublespeak». Что-то подобное он уже ощущал, когда в 1992 году отец вернулся из Петербурга ни с чем, а ехал в надежде вернуть хоть малую часть того, что принадлежало когда-то его семье. Там красноречиво дали понять, что реституции, подобной прибалтийской, не будет. Видимо, отцу пригрозили, так как после этой поездки он отказывался говорить, с кем именно встречался и о чем пытался договориться. И вообще просил побыстрее забыть о его утопических планах. Возможно, его прадед и дед, когда в 1917-м ехали в поезде из Берлина в Париж, глядя на пролетающие поля, чистенькие домики, густые леса, увы, чужой земли, также недоумевали, за какие страшные грехи в одночасье потеряли они нажитые веками дома, сады, парки, березовые рощи? За что они едва не лишились жизни? Если бы друг отца, служивший в немецком посольстве, не помог им бежать однажды ночью, будто двум ворам, уходящим от полиции, их бы расстреляли, сомнений быть не может. Крестьянам, работавшим в поместьях прадеда, оказывалась медицинская помощь, дети учились грамоте, на все праздники люди получали щедрые подарки. За что их так ненавидели? За что выгнали из собственного дома? Да, очень может быть, что у прадеда и деда тогда были точно такие же ощущения двойной правды. Самое страшное заключается в том, что подобную двойную правду, или двойной стандарт, как говорят теперь, понять невозможно, ее нельзя развенчать, ее нельзя опровергнуть. Она напоминала замкнутый круг, и попавшие в этот круг никогда бы не смогли вырваться из него. Им предстояло либо погибнуть, либо смириться с жалкой участью привязанного крепкой веревкой ослика вечно ходить по одному и тому же кругу. В пропаганду с той и другой стороны Александр отказывался верить. Он ждал, когда Адриана сама расскажет ему правду, она не смогла бы соврать, она выросла в Северном Косово и любила свой некогда красивый, зеленый край, залитый теперь человеческой кровью и пропахший гарью пожаров. Прошло еще недели две, в двадцатых числах марта из новостей Александр узнал о первых бомбардировках Белграда воздушными силами НАТО. Об этом Александр читал теперь даже в иракских газетах «АльСаура»[43], «Аль-Джумхурия»[44], «Аль-Ирак»[45], слышал по иракским телеканалам «Ирак» и «Багдад». Новости эти с трудом укладывались в голове. Чтобы в центре Европы на голову мирным гражданам сыпались бомбы, гибли дети и старики? Еще лет семь назад, когда пала Берлинская стена, казалось, все заживут мирно и счастливо. Мир распахнет окна и двери, и люди из бывшего соцлагеря и самого СССР поедут в Европу, европейцы смогут побывать в России, Белоруссии, Украине, среднеазиатских странах, станет развиваться бизнес, будут укрепляться всевозможные связи. А все пошло не так. Началась чеченская война, возникали вооруженные конфликты в Таджикистане, Азербайджане, Армении, Приднестровье, Абхазии, в бывших соцстранах преследовались свергнутые члены высшего руководства, в бывшем ГДР подвергались репрессиям профессора вузов, писатели, журналисты, наконец, дело дошло до Югославии. Начался передел мира, и, как понимал Александр, все только начиналось, все еще было впереди. На смену Советскому Союзу созревал союз внутри Европы, и самые мощные страны НАТО, подобно силам давно почивших Александра Македонского, Юлия Цезаря, Хлодвига I, Карла Великого, Наполеона I, Отто фон Бисмарка, вновь стремились к созданию своего нового сверхмощного союза наподобие Великой Римской империи, Франкской монархии, империи Наполеона, Германской империи, Третьего рейха. Но каких жертв попросит этот новый колосс? Кто из рожденных в 1998 году был заранее обречен не дожить до совершеннолетия? Эпоха перемен коснулась деда и прадеда Александра, отец его родился, когда Европа лежала в руинах после Второй мировой войны. Неужели и его захлестнет эта беспощадная волна геополитического цунами? Александра все больше беспокоил тот факт, что с первого дня бомбардировок статьи Шарля Бонне в «Мире политики» не публиковались. Успокаивало одно – если бы что-то случилось, об этом непременно написали бы в газете. Адриана не звонила, не присылала сообщений на электронную почту. Все это Александр объяснял возможным отсутствием связи с военными действиями в регионе, но он волновался, и день и ночь думал о любимой, вспоминал их встречи в Париже, прогулки по Буживалю, Версалю, набережным Сены, долгие беседы в саду Тюильри. Все это было наваждением, ночными галлюцинациями. Все это казалось теперь таким далеким, таким неправдоподобным, происходившим как будто бы и не с ним. Он ждал ее, ждал изо всех сил, порой забывая обо всем на свете: об экспедиции, о Меде, о новых артефактах, о ежедневных отчетах. Почему-то именно в эти мрачные дни в памяти часто всплывал образ отца, с неприязнью высказывающегося об Адриане, глядящего на нее свысока, даже с каким-то презрением. И в эти минуты Александр не мог отделаться от мысли, что, если с Адрианой что-то случится, он не простит отца, не простит никогда. Не бомбы НАТО могли убить эту хрупкую мечту, а отец своим авторитетом раздавил бы ее, уничтожил, вытравил как что-то очень важное, но запретное. И Александр понимал теперь причину ненависти и презрения отца к этой сербской девушке, он ненавидел ее лишь за то, что Александр ее полюбил, за то, что он, как ему казалось, теряет авторитет, власть над сыном. Отныне был кто-то, кого Александр слушал чаще и охотнее, чем его, кто забирал внимание Александра, кто уводил его все дальше и дальше от фундаментального родительского пьедестала. Прошла еще неделя, Адриана позвонила из Парижа. Голос ее, как показалось Александру, изменился, стал глухим, темным, словно изъеденным какими-то невидимыми насекомыми. Голос вытекал из трубки жидким шипящим потоком и ассоциировался с циферблатами часов на полотне Сальвадора Дали «Постоянство памяти». Если раньше Александру казалось, что ее звенящий, воздушный голос, наполненный оптимизмом, нотками счастья, расцветших цветов, весеннего ветра, источал аромат свежескошенной травы, первых распустившихся почек и холодного мартовского утра, то теперь он почувствовал запах крови, гниения ран, черного дыма, от голоса тянуло жаром красных языков пламени, вырывающихся из окон горящих зданий. Адриана вся ассоциировалась с войной, она была для Александра олицетворением этой новой войны – хрупкая, тонкая, миниатюрная, воплощение всего того беззащитного, что гибло под бомбами, сброшенными с огромных самолетов, в которых, перекатывая с одной стороны языка на другую мятную жвачку, громко смеялись над какой-нибудь непристойностью здоровенные детины. Они играли человеческими судьбами, как кеглями в боулинге, отправляя шар за шаром вниз, взвизгивая от восторга, когда удавалось точно поразить очередную цель: мост, школу, больницу, детский сад, жилой дом, здание администрации. – Мы вернулись вчера. И вчера же я уволилась из газеты, – сообщила Адриана. – Но почему? Ты же так хотела устроиться в крупное агентство. Это такой шанс для тебя. И мне кажется, ты отлично справилась. – Тебе только так кажется. И потом… с чем справилась? Да там… Девушка замолчала. – Что там? – Не будем об этом. Я потом тебе попытаюсь объяснить. – Ну хорошо. Конечно. – В общем, я хочу тебе сказать, что через три недели у меня будет возможность улететь в Белград с другим заданием. Я буду работать на сербское издание.