Форт-Росс открылся с пологого холма. Сосны на опушке расступились, будто пропуская дорогу, и вот она, «Русская крепость»![126] Форт занимал небольшое безлесое плато у самого синего моря. Бревенчатые стены и частоколы, квадратные и восьмигранные башни-блокгаузы, укрытые остроконечными шатрами, большие дома под высокими тесовыми крышами, приземистые казармы, ветряная мельница, церковь о двух куполах — глазом ухватывалось всё разом, и лишь потом разбирались подробности, угадывалось движение. По глади залива скользили байдары,[127] направляясь к Фараллонам — Фараллонским островам. На пастбище за стенами форта паслись лошади. Пара грузовых фургонов с сеном медленно катилась по дороге — лошади еле плелись. А над конторой начальника крепости полоскался звёздно-полосатый флаг… — Это красиво, — сказал Семён, — это имеет вид. Чуга насупился и подбодрил чалого: шевелись, коняка ретивая! В это самое время послышался топот копыт. Фёдор резко обернулся. Обгоняя его «конестоги», скакали мексиканцы-вакеро. Усачи и бородачи, они щеголяли в цветастых серапе[128] и сомбреро, в замшевых с бисером курточках, в бархатных штанах, расклешённых книзу и разрезанных так, что открывали сапоги ручной работы с тиснением. У всех через плечо навешаны патронташи, сёдла блестят серебряными заклёпками, на шпорах сверкают зубчатые колёсики величиной с песо и даже позвякивают колокольчики… Классика! Предводитель вакеро, густо обволошенный верзила в давно не стиранном пончо, придержал коня и рявкнул зычным голосом: — Кто такие? Его грозный вид должен был, по идее, вогнать в дрожь Фёдора со товарищи, да вот только не вогнал. — Чего надо? — резко спросил помор. — Это ты мне?! — вылупил глаза обволошенный. — А что, тут ещё кто-то есть? — хладнокровно заметил Чуга. — Vete tomar por culo, cabron de los cojones![129] — выразился вакеро. Он сорвал с плеча винтовку и замер — на него холодно глядело дуло «смит-вессона». — Начинай, — мягко сказал Чуга, — а я закончу. Молодой стрелок, гневно сверкавший глазами рядом с лохматым грубияном, прокричал, срываясь на фальцет: — Ты говоришь с доном Антонио Сунолем,[130] грязный гринго! Он служит у самого сеньора Гонта! — А мне насрать, кому ваш дон жопу лижет, — вежливо ответил Фёдор, похолодев в душе: неужто тот самый миллионщик? Опять? Здесь?.. Мексиканцы залопотали на своём, гневно, испуганно, нервно, хватаясь за винтовки и переглядываясь — проявлять героизм не спешил никто. Тут из-за «конестоги» выехал Фима с «винчестером» и резко скомандовал: — Всем назад и дышать носом! Красноречиво защёлкали курки — братья Гирины, Ларедо и Полужид сжимали в руках по два ствола каждый, Дон Суноль резко побледнел, по лбу его стекла струйка пота. Медленно убрав винтовку в седельную кобуру, он пришпорил лошадь. — Мы ещё встретимся! — пригрозил он. — В любое время, — ответил Фёдор. Вакерос, часто оглядываясь, поспешили за своим предводителем. Не приближаясь к Форт-Россу, вся кавалькада поспешила прочь, ускользая по дороге к Порту Румянцева, что располагался на берегу залива. — От когда я вас знаю, — проговорил Исаев, с усмешечкой поглядывая на Чугу, — ви бекицер наживаете врагов. — Обратно и друзей! — парировал Беньковский. — Таки да… — Едем! — буркнул помор. — Кудою? — Тудою! Фёдор почти не понукал коня, чалый и сам стремился к жилью, где ему наверняка перепадёт добрая порция овса или кукурузы. Вскоре «конестога» в окружении всадников миновала ворота Форт-Росса, выезжая на улицу Большую, как россинцы именовали своеобычную для Штатов Мэйн-стрит. На Большую выходил фасадом двухэтажный магазин, конторы, дома и церковь Святой Троицы. Всё было сделано в русском духе, крепко, основательно, без дощато-каркасной хилости — тутошние стены даже «спенсер» не прострелит. Чуга спешился и перекрестился на храм. В эту самую минуту, словно дождавшись его прибытия, ударил колокол и отворились двери, пропуская из полутьмы мерцание свечей перед образами. Вышли престарелые богомолицы, обернулись да отбили пару поклонов, часто крестясь, а затем в дверях показались двое. Сердце помора дало сбой — это были Костромитинов и Наталья. За спиною девушки маячил индеец огромного росту, плечистый, в мешковатых штанах и кожаной рубашке с бахромой, с налобной повязкой, обжимавшей длинные иссиня-чёрные волосы. Какой-то гражданин США поторопился обогнать барышню, и краснокожий пихнул его. Гражданин упал и быстренько заспешил прочь, видимо припомнив срочные дела. — Тану-ух! — сказала Наталья с укоризной. — А чего он?.. — пробурчал индеец. Коломина первою углядела Фёдора, вскрикнула радостно, руками всплеснула, да и поспешила навстречу. — Доброго вам здоровьечка, сударыня, — расплылся в улыбке Чуга. — Добрались-таки до нашего захолустья! — засмеялась девушка. — Таки да! — хохотнул помор. Пожав руку вице-консулу, он представил друзей-бакеров. — Почтение, мадам, и добрый день! — залучился Беньковский, очарованный Натальей. — Как вы себя имеете? — Вашими молитвами! Поручкавшись со всеми, Пётр Степанович кашлянул. — Стало быть, соседями будем? — А чего ж, — степенно сказал Чуга. — Денег у меня не шибко много, но стадо коров прикупить смогу, а уж домину как-нибудь и сам налажу, было бы из чего. — Дерево тут отменное, — уверил его Костромитинов, — да и зимой тепло — как в Расее по осени. Сам видишь — октябрь, а всё зелено! Калифорния, одно слово… — Задумавшись, он вцепился пальцами в бороду. — Есть тут одно место, у самых гор, — Ла-Рока. Сеньор Мартинес[131] хотел там овец разводить, да забросил это дело, в Сакраменто подался и коров своих Суттеру[132] сбыл по дешёвке. Можешь там обосноваться, тем паче что старая хижина Мартинеса цела ещё. Всяко-разно под крышей будешь. А за зиму брёвен заготовишь, глядишь, и срубишь теремок. Вот только… Пётр Степанович поморщился в досаде. Фёдор, перехватив тревожный взгляд Натальи, прямо спросил, хоть и наудачу: — Что, Гонт шалит? Костромитинов угрюмо кивнул. — Это из-за меня всё, — вздохнула Коломина. — Гонт долго на Востоке задерживался, я уж думала, насовсем там остался, ан нет — недели две назад объявился. Сказал, что готов меня простить… Он — меня! Тут уж я не выдержала и погнала его вон. — И правильно, — удоволенно сказал Чуга. — Так-то оно так… — покачал головою Пётр Степанович. — Да только сеньор Мартинес не зря отъехал. — Гонт согнал? — Он самый. А теперь к дону Гомесу пристаёт — на тебе, дескать, тысячу долларов и убирайся подобру-поздорову! А у Хоакина ранча на пятьдесят тыщ тянет! Только вот у дона человек восемь работников всего наберётся, включая кухарку Эстерситу, а у Гонта сорок «стреляющих ковбоев». — Уже больше, дядя, — тихо сказала Наталья. — Гонт платит людям Антонио Суноля… Костромитинов лишь крякнул, а Фёдор порадовался про себя: барышня ни разу не назвала бывшего своего жениха как раньше — Мэтом. Всё «он» да «он» или по фамилии. — Так что, с приездом тебя, — фыркнул вице-консул. — На самую войну угодил! — Ничего, — усмехнулся Чуга, — нам это не впервой. И не таким бычкам рога обламывали! Горы за Славянкой были не шибко высоки и больше походили на сопки края Уссурийского. И народу было, как в том дальнем тигрином краю, — мало. А если и встречался кто на пути, так вооружённый, готовый дать отпор. В самом воздухе витало напряжение, оно пульсировало, отзываясь страхами в робких душах, угнетало, давило, сгущало атмосферу. Фёдор проехал мимо «села Костромитиновского», где в гостях у дяди проживала Наталья Коломина с матерью, Лизаветой Михайловной, мимо «ранчи Черных» и «Хлебниковских равнин», мимо хозяйства Джубала Купера, мимо ранчо дона Хоакина Гомеса, Мимо полей, распаханных многодетными семействами Круковых да Шелиховых, прямо к каньону Ла-Рока, где думал обосноваться сеньор Мартинес. Долина до самого устья каньона была покрыта густой высокой травой, высохшей на корню. — Отличное пастбище! — сказал Захар Гирин со знанием дела. — Натурально! — поддержал его братец Иванушка. — А можно отгонять стадо в каньон — на луга, что повыше. Есть же там луга? — Должны быть… Устье Ла-Роки открылось за цепочкой низеньких холмов. Опадая по высоте, стены ущелья превращались в гряды скал, погружённых в осыпи каменного крошева. Прозрачный ручей весело журчал, орошая пологие берега, густо поросшие дикими злаками и курчавой мескитовой травой. Отдельными свечками торчали кедры, на склонах зеленел можжевельник. Грохоча по камням, фургоны втянулись в каньон. Дорога пошла на подъём, правда пологий, и вскоре колёса уже не тарахтели, а мягко поскрипывали, приминая рыхлую землю и шелестя травой. Долина становилась всё шире, расстилаясь лугами и перелесками. Заблестело крошечное озерцо, поднялись сосны и ели, пышно разрослась манзанита, а уж разнотравья было — хоть сам жуй эту сочную зелень. Особенно Фёдору приглянулся пригорок, что поднимался уступом и примыкал к огромной скале, красной и плосковерхой, вероятно и давшей название всему каньону. Уступ не только занимал командную высоту, откуда можно было контролировать устье Ла-Роки, но и вид оттуда открывался чудеснейший — на каньон, на долину, на вереницу гор вдалеке. Если не здесь ставить дом, то где? Лучшего места не найти! Надо полагать, сеньор Мартинес рассуждал схожим образом, ибо останки его хижины дымились как раз на выбранном Чугой уступе. Дом сгорел дотла, обугленные стропила, изгрызенные огнём, провалились меж бревенчатых стен в общую топку, а трава на несколько шагов вокруг иссохла и пожелтела. Фима ощупал головешки и выдал: