— За делом. Отойдите в сторону. — Здесь такие ценности, а вас всего трое. — Ну, папаша, ты свое дело сделал, давай-давай, не мешай. Когда выносят четвертый ящик, к музею подходят Крот и Ржавый, хладнокровно расстреливают в упор шофера и двух сотрудников. Проворно бросают в машины ящики и исчезают. Эмка держит курс к покинутому цеху мебельной фабрики. Быстро вскрывают ящики заранее приготовленным ломом. Перебирают ценности. Ожерелья, кресты, алмазы, жемчуг, золото... — Господа, господа,— пришла пора снова учиться этому прекрасному забытому обращению.— Может быть, сохраним все это в одном месте? — спрашивает Захар Зиновьевич, демонстрируя доверие к компаньонам и показывая глазами на половицу, из-под которой было извлечено оружие...— Половину Уразову, остальное делим на три части. — На хрена в одном месте? Случится что-нибудь — каждый будет о других думать,— бросает Крот. — Почему Хозяину половина? — недовольно спрашивает Ржавый.— Слишком жирно будет. Давай на четыре части делить, и вся недолга. — Не шали, Ржавый,— угрюмо произносит Завалков.— Того, что тебе достанется, на сорок лет хватит. Если не больше. А без Хозяина кокнули бы они тебя как пить дать. А теперь свободен, и при деньгах, и еще недоволен? — Тогда так: это — половина Хозяина, а это — три наших кучи. Кому-то на двести тысяч больше, кому-то меньше, ерунда по сравнению с тем, что имеем. Крот, отвернись. — Кому эта? — спрашивает Завалков, указывая на среднюю кучу. — Мне. — Эта? — Вам. — Последняя твоя,— говорит Завалков Ржавому. ...Завалков и в мыслях не держал убирать своих компаньонов. Нечто, отдаленно напоминавшее признательность, шевелилось в его мутной душе. Как-никак без них он не сладил бы. Когда в первый раз заявилась к нему эта мыслишка, он сказал себе: «Ишь ты, чего захотел, ни к чему нам это, ни к чему». «Хозяин только спасибо скажет небось. Ему не обязательно докладывать о подробностях. Одно дело половина, другое дело — целиком,— нашептывал другой голос,— Алмазы — не рубли как-никак. Тем монетам близкая хана, по всему видать, останутся на память у этих самых, как их, нумиз... нумизматиков. А алмазам ни война, ни эпидемия не грозит. Сколько людей-человеков из-за них на смерть шло?» Считая себя интеллигентом, Завалков, однако, когда являлась преступная идея, начинал разговаривать сам с собой на диалекте, приобретенном годами отсидки. Мысль тогда сподручнее поддавалась рассмотрению. А пришла она, когда Ржавый, вынув из-за пазухи заботливо припасенную наволочку, нагнулся и начал укладывать свою долю. Не на руки его, а на затылок посмотрел почему-то Завалков. Затылок, черт побери, удобная цель. Один раз только приставить пистолет, нажать на курок — и вся недолга, алмазы ваши станут наши. «Пропади, пропади, тьфу-тьфу, нечистая сила! Дружка убивать — последнее дело, тьфу-тьфу, пропади!» «С каких это пор он тебе дружок? Лишний свидетель, вот он кто. На кой хрен нужен тебе данный свидетель, спрашивается вопрос? Долей его завладеешь, свидетеля уберешь. Никому это не надобно, чтобы такой «глаз» по белу свету ходил. А эти два добрых дела сотворишь — еще больше привяжешь к себе Хозяина». А в Хозяина своего, бывшего поручика белой армии Уразова, Завалков верил свято. Сколько лет проползло-пробежало со дня их знакомства! Вместе воевали у Деникина и гуляли у Петлюры. Своей жизни человеческой не было, и чужой не щадили. В лагере — за Магаданом — завидовал каменной выдержке его и умению ждать час, исправно нести лагерную службу. Бежали. Кокнули охрану, встретили крестьянина на санях и его кокнули тоже. Одни эти сани и спасли. Подались в Белоруссию. Почти полгода прожили в лесах. Ждали своего часа. Дождались! «Ни к чему нам в данный момент лишние воспоминания,— сказал себе Завалков.— Лучше порешим, как со вторым поступить. Порешим... порешим. Может быть, в этом слове подсказка: порешить, и все тут. Одну пулю туда, другую — сюда. Двадцать граммов свинца на многие алмазные караты запросто обменять можно. И никто не узнает, где могилка моя. При чем тут «моя»? Никто не узнает, где их могилки, это посущественней поправка будет». Когда Ржавый нагнулся и поднял заветную свою ношу, медленно, вразвалочку подошел к нему Завалков, вынул браунинг и один только раз выстрелил. Через спину недоуменно обернулся к нему Ржавый и до конца ругательства выговорить не успел, упал лицом в пол. — Не дури, Захар,— грозно прохрипел Крот, глядя на Завал-кова глазами, налившимися кровью, будто это в него только что выстрелили. — А я и не дурю,— выдохнул Завалков и прицелился.— Вместо того чтобы советы давать, помолился бы лучше. — Ты и со мной хочешь так? За что же? — А сам шажком, шажком поближе к обрезу. — Не двигайся покуда,— произнес Завалков. Сделал назад два шага, не отводя револьвера от дружка.— Ты сам посуди, ежели я тебя сейчас не прикончу, ты меня прикончишь. Упал на колени Крот, слезливо клянясь самой страшной клятвой, что ни в жизнь не поднимет руку и никому ни одним словом не напомнит, забудет сам. — Рад бы я верить тебе, браток, всем сердцем, да ум не велит, никак не велит. Раз уж на колени встал, сотвори молитву, чтоб второй раз не плюхаться. Бессильно взвыл Крот, швырнул в Завалкова горсть алмазов, надеясь попасть в глаза, выиграть мгновение, броситься вперед, да не рассчитал. Только вместо одной пули на этого Крота пришлось потратить две. После чего Завалков аккуратно, не торопясь, собрал добро до самого последнего крохотного алмазика и пошел, слегка прихрамывая, к двери. Довольно ухмыльнулся, представив, как встретит Хозяин. Не трудно было вообразить, как встретит. Одно только свое любимое слово скажет: «Дельно». А вот что прикажет, как решит распорядиться богатством, домыслить было потруднее. Только твердо знал Завалков — и слова не вымолвит наперекор Уразову, наградит — ладно, отберет все... Что ж тут поделаешь, Хозяин и есть Хозяин. У него свои планы, свой размах. Это ж надо... Едва в предрассветный час двадцать второго июня раздался над лесом гул самолетов, встрепенулся Уразов, выбежал на опушку, вернулся просветленный: — Началось, Захарушка, на тех самолетах германские кресты! Жди меня здесь, жди, пока не вернусь, до вечера постараюсь управиться. Скрылся, не сказав больше ни слова, а поздно ночью вернулся с двумя наганами и ружьем да еще с целой кипой газет: — Думаешь, мы с тобой случайно в эти леса путь держали? Вот они, мои старые дружки, с двадцать девятого года, двенадцать лет ждали меня. Встретились! Посмотри, как я их смазал тогда,— ни ржавчинки. — А газеты для чего, Ярослав Степанович? — Это, брат, наше с тобой главное богатство. В сельской библиотеке позаимствовал... читать их теперь другим недосуг будет, а нам с тобой они хорошую службу сослужат. — Газеты? Службу? — Эх ты, Захарушка, столько лет на свете живешь, а правильно мыслить, заглядывая в завтрашний день, не научился. А ну давай-ка в шалаш и посвети мне, я кое-что тебе растолкую. Нет, не зря я полез за ними в окошко, как тать в ночи. Соображай. При свете карманного фонарика развернул в шалаше газеты: — Смотри — отчет с республиканского совещания партийнохозяйственного актива. Фамилии выступавших и их должности. Дальше — рапорт отчетно-выборной районной конференции. И снова фамилии и должности. Газеты разные, республиканские и районные. И в каждой — фамилии. То, что немцы здесь будут скоро,— ты в этом не сомневайся. Только расположатся, а мы к ним с готовыми списками — спасибо великое скажут. Возвысят. И помогут мне в том, о чем я всю жизнь, слышишь, всю жизнь мечтал,— лично расправиться с большевиками. Ну как, дельно я все это придумал? — Дельно,— только и ответил Завалков,— а на меня пуще прежнего полагаться можете. — Это я знаю, Захар Зиновьевич. Назвал не Захарушкой, как обычно, а по имени-отчеству. Уважительно. Как бы подчеркивал доверие и расположенность. ...Стараясь казаться спокойным, Завалков доложил: — Задание ваше, Ярослав Степанович, выполнил честь по чести. Три больших чемодана и мешок в подполье, в том самом цехе на мебельной фабрике. — А где Крот и Ржавый? — Я убрал их, Ярослав Степанович. Не по чину хотели получить. — Дельно. Спрятал надежно? — Надежней некуда. — Послушай, что хочу сказать. Нам с тобой теперь нужды ни в чем не будет. Алмазы и все прочее перепрячем. Есть-пить не просят, пусть полежат до других времен. А там посмотрим, как лучше распорядиться. И еще один верный — вернее не сыщешь — человек появился вскоре рядом с Уразовым. Звали его Матвей Фалалеев. Это был простоватый и прибитый тугодум двадцати двух лет. До войны никуда не выезжал из Курска, работал слесарем в мастерской «Ремонт металлоизделий», исправно паял и водил напильником. В армии был спешно обучен и из-под Ярославля с эшелоном таких же новобранцев переброшен под Смоленск. Получил полбоекомплекта к винтовке, две гранаты, сухой паек на три дня и двинулся маршем на усиление поредевшего полка, державшего оборону за неширокой рекой. Ждали немцев с запада, а они появились в предутренний час с востока. «Обошли, отрезали»,— пронеслось в голове Фалалеева. На него шли большие, серые, выплевывавшие огонь танки; подпрыгивая на ухабах, неслась цепь мотоциклов с автоматчиками в колясках. Его товарищи вели беспорядочный огонь. Показалось Фалалееву, что ноги и руки одеревенели, и лишь окрик командира отделения: «Ты что не стреляешь?» — заставил его взяться за винтовку. Бой был недолгим. Вторым или третьим выстрелом танк, как бита-городок, смел пушку, которую разворачивали неловко и медленно. Упал с простреленной грудью командир отделения. Но кто только мог продолжали стрелять... В живых остались двое: пулеметчик с красным пятном на груди и он, невредимый Фалалеев. Опустившись на корточки и волоча за собой ружье, пополз к пулеметчику и что было мочи прокричал тому в ухо: — Чиво ты?! Ить перебьют обоих! Одними пересохшими губами прошептал пулеметчик: — Уйди! Послушался совета Фалалеев. Ушел. Но не дальше чем на три метра. Прицелился в голову пулеметчика, и, едва нажал на курок, захлебнулся пулемет. Если бы могли увидеть это немцы, сразу бы отличили Фалалеева и не пришлось бы ему зарабатывать право на жизнь в вонючих бараках да привыкать к голодному урчанию в желудке. Только ради того, чтобы заглушить это ненавистное урчание, на многое был готов Фалалеев. И когда начали интересоваться фашисты, кто из пленных хотел бы сотрудничать с ними, первым поднял руку и вскоре получил на эту руку повязку, как иудин знак. Сперва колол дрова для полевой кухни, работа спорилась в его руках. Не раз слышал поощрительное: «Рус, карашо!» Потом перевели его в солдатский госпиталь мыть посуду и выносить горшки. А когда под Смоленском объявились партизаны, изъявил желание вступить в создаваемый немцами охранный батальон. Здесь-то и познакомился с Ярославом Степановичем Уразовым, занимавшим неясный для Фалалеева, но, судя по всему, значительный пост в смоленском гебитскомиссариате. Фалалеев постарался привлечь его внимание истовой исполнительностью. И вскоре поручили Фалалееву командовать отделением. Он сытно ел, и были у него новые сапоги, и подчинялось ему одиннадцать человек, и казался он себе такой значительной фигурой, каких не было еще в фалалеевском роду. Когда он убил пулеметчика, его стошнило. Когда самолично расстрелял учителя, дававшего приют партизанам, почувствовал лишь тошнотный приступ, а потом избавился и от этого. Выработал в себе правило и железно следовал ему — убивать без свидетелей (кто знает, вдруг все переменится); если случались изредка невольные свидетели, убивал и их. И вот уже объявил Уразов, что Фалалеев представлен к медали «За выявление врагов Германии» и что ему установлен оклад четыреста рублей. А вскоре Ярослав Степанович Уразов поручил ему тайное дело. Весной 1942 года, как только сошел снег, Уразов взял Фалалеева и отправился в лес к двум соснам, где были зарыты ящики с драгоценностями. Стояла лунная ночь. Уразов отсчитал от средней сосны в сторону старого дуба одиннадцать шагов. Оба взялись за лопаты. Дышали тяжело, рубашки пропитались потом. Уразов опасался одного — как бы кто не увидел. Ему уже начало казаться, что кто-то здесь копал без него, что драгоценности похищены. Он отгонял от себя эту мысль. Кроме него и Завалкова, никто не знал о тайнике. «Не может быть, не может быть». — Правильно ли отмерили, Ярослав Степанович? Скрипнуло дерево, Уразов мгновенно схватился за пистолет, готовый всадить пулю в любого, кто вольно или невольно оказался бы рядом.