ОТ АВТОРА Осенью 1976 года, вскоре после того как вышел роман «Кто там стучится в дверь?», раздался телефонный звонок: — Здравствуйте, это ... Он мог бы и не представляться. Я узнал голос, глухой и размеренный, хотя и давно не слышал его. Звонил Федор Федорович, человек, выведенный в книге под именем Гая. Он сказал: — Прочитал... И хотел бы высказать ряд замечаний.— Помолчав, добавил: — Я в Москве ненадолго, так что, если есть желание... Я знал его склонность к четким формулировкам, характеристикам и описаниям и выработанное годами службы скептическое отношение к попыткам «беллетризации событий». Одно свойство, обычно высоко ценимое в жизни и не слишком высоко в литературе, отличало его: он не признавал отступлений от фактов. И поэтому не надо было напрягать воображение, чтобы догадаться, какого рода разговор предстоит. При всем том мне действительно хотелось встретиться с человеком, который больше чем кто-либо мог помочь познакомиться с одной необычной историей, только намеченной в первой книге. Она все сильнее занимала меня, отодвигая в сторону дела, не так давно казавшиеся неотложными. Мы встретились. Я давно не был таким прилежным слушателем. Мой собеседник открыл книгу, испещренную пометками. Я постарался подавить вздох. — Начнем по порядку,— сказал Федор Федорович.— Молодой советский разведчик Евграф Песковский, выросший в немецкой колонии на Кавказе, забрасывается незадолго до войны под чужим именем к своему родственнику в Мюнхен. Я понимаю, это ваше право — изменить название немецкой колонии. Но обязательно ли было делать Песковского моложе на два года? У читателя сразу же возникает сомнение: а давались ли даже в исключительных случаях молодым разведчикам столь ответственные задания, связанные с проникновением в стан врага? Не по молодости ли лет Песковский действует в некоторых обстоятельствах не ситуативно, а интуитивно, а говоря точнее — импульсивно? Нужны примеры? Полузакрыв книгу, Федор Федорович приподнял на лоб очки и испытующе посмотрел на меня. Я понимал, что в начинавшемся разговоре, не слишком ласкавшем слух автора, имел лишь одного союзника — терпение, и ответил, хотя и без энтузиазма: — Давайте, Федор Федорович. — Записывать не будете? Запомните? — Да уж постараюсь запомнить. — Ну хорошо. Видимо, человеколюбие, отличавшее сурового на вид Федора Федоровича, все-таки сработало, и он, пропустив полдюжины закладок, открыл страницу, которой начиналась последняя часть. — Ну вот, пожалуйста, характерный пример. В самом конце войны у Песковского было задание разыскать военного преступника Зедлага, пробиравшегося на Запад с важными документами. За Зедлагом охотились более искушенные разведчики, чем Песковский, кого-то Зедлаг перехитрил, кого-то убрал. Волей случая Песковский оказывается вместе с Зедлагом на последнем этаже универмага в городке западнее Берлина, где нашли прибежище остатки двух отрядов «вервольфа». Посчитав Евграфа трусом, не желающим принять последний бой, один из германских офицеров оскорбляет его. И что же? Песковский не находит ничего лучшего, чем пойти на дуэль. Вы скажете, что была задета честь и другого выхода Песковский не имел, что он хорошо стрелял и верил в свою неуязвимость. А если бы ему изменила рука? Вся тщательно готовившаяся операция полетела бы в тартарары... только потому, что один молодой человек не сумел совладать с нервами. Настоящий разведчик обязан найти в себе силу подавить эмоции, избежать ненужного риска. И это потому, что в нашем деле личные мотивы всегда, при всех, подчеркиваю, при всех обстоятельствах отступают на второй, а чаще — на двадцать второй план. Далее. Заподозрив в Евграфе человека, выслеживающего его, Зедлаг спровоцировал дуэль, а когда его замысел не удался, сам выстрелил в спину Песковскому... Было дело, Зедлаг действительно стрелял. Но только не в универмаге, а в машине, пробиравшейся проселочной дорогой к побережью, где Зедлага ждал катер. Евграф выстрелил в ответ и уложил Зедлага... Но, завладев его портфелем, выполнил задание не до конца. И это надо подчеркнуть. У вас же все получилось, как бы это сказать... несколько не так. Желаете что-то возразить? О многом мог бы я сказать честнейшему служаке Федору Федоровичу (наверное, его можно было назвать и удачнее, но почему-то именно слова «честнейший служака» пришли на ум... естественно, я ни за что не позволил бы себе произнести их). Автор старался писать не только о том, «что было», но и о том, «что могло быть». Роман — не репортаж с места события (хотя я действительно прошел спустя десятилетия по местам, описанным и в первой и во второй книгах), а сочинение... наконец, у литературы есть свои законы, не всегда согласующиеся с законами жизненными. — Возможно, вы по-своему правы,— ответил я. И хорошо сделал. Ибо поощрил собеседника на продолжение разговора, который неожиданно влился в новое русло. — Что касается полковника Назима Рустамбекова, который под видом владельца ювелирного магазина жил долгие годы в Берлине и направлял работу Евграфа, то хорошо, что имя его не осталось забытым. При всем том о многом еще не рассказано... Федор Федорович задумался, отложил книгу с закладками, и, как бы продолжая прерванную мысль, сказал: — Мы часто говорим и пишем: «На место павшего бойца становятся новые бойцы». Сила и искусство Рустамбекова проявились и в том, что он смог найти продолжателей своего дела, действуя в исключительных обстоятельствах. В книге вы упомянули вскользь о человеке, который должен был прийти на встречу с Евграфом к Марианской колонне и не пришел... У Евграфа началась трудная полоса в жизни, когда сомнения, неизвестность, а порой элементарный страх за товарища, за успех операции были способны сковать, лишить уверенности куда более искушенного разведчика. Человек, не пришедший к колонне, как бы остался в тени. Между тем история Сиднея Чиника... — Раньше вы избегали произносить это имя. — Раньше — да, но пришло время, когда его можно назвать. Это Сиднею Чинику пришлось продолжить в новых условиях — в первые послевоенные годы — дело, которому служил Рустамбеков. Продолжить вместе с Евграфом, ибо судьба все-таки свела их. Услышать имя Сиднея Чиника из уст Федора Федоровича, считавшего, что искусство скрывать мысли значит для людей его профессии ничуть не меньше, чем искусство выражать их, было большой радостью. У меня появлялась возможность вернуться к работе, рассказать о русском человеке, выросшем на чужбине и ставшем в ряды истинных сынов Отечества. Подумал — время несет с собой не только забвение, но и узнавание тоже, помогает многое отчетливее представить, точнее осмыслить, глубже понять. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ГЛАВА I Двадцать пятого августа 1914 года крейсер «Вещий Олег», завершая дальнее плавание, приближался к гавани Пенанг. Тихий иссиня-неподвижный день клонился к закату. Солнце плыло на прозрачной голубой волне, как искусный честолюбивый ныряльщик, не желающий отстать от корабля. Близкий, в пятидесяти милях берег рождал умиротворение в уставших от тревог и ожиданий душах моряков. — Ну вот, еще несколько часов,— облегченно вздохнул капитан Сергей Ипполитович Дурново и незаметно сплюнул через левое плечо. За последнюю неделю корабельный радиотелеграф принял запоздалые сообщения о гибели двух английских эсминцев и трех пассажирских пароходов, потопленных германскими крейсерами «Эссен», «Кенигсберг» и «Граф Шпее». Эти быстроходные, хорошо вооруженные корабли действовали в одиночку. Атаковали внезапно. Не делая попыток спасти тонувших, на предельной скорости покидали место боя. Рейдеры появлялись то в одной, то в другой части Индийского океана. Было что-то загадочное в гибели британских эсминцев: ни один из них не успел сообщить по радио о приближении неприятеля и первым открыть огонь. Два дня назад, под вечер, с «Вещего Олега» увидели на горизонте горевшее судно. «Олег» сменил курс, но факел становился все меньше и меньше и вдруг исчез, оставив траурную дымную тучу, чернильным пятном разлившуюся по горизонту. Пока приближались к месту гибели, стемнело. «Олег» начал ходить галсами в прилегающих квадратах. Включили прожектора, хотя и понимали, какой удобной мишенью могут стать для неприятеля, без сомнения рыскавшего неподалеку. Спустили шлюпки. К исходу третьего часа нашли надувной спасательный плот с безжизненным, казалось, телом двухметрового бородача. Он лежал, уткнувшись обожженным лицом в дно, и розовая водица омывала его. Бородача подняли на борт. Доктор уловил биение пульса. Через силу расцепили стиснутые зубы и влили в рот одну за другой несколько столовых ложек водки. Не приходя в себя, спасенный зашептал: — A plain... a pear, a large pear... the telegraphist... You must find the telegraphist...— и бессильно откинул голову набок. — Что это он?— спросил Сергей Ипполитович у старпома Чиника. — Аэроплан... груша, большая груша... радист... Найдите радиста,— сам не очень понимая бессвязную скороговорку, перевел старший помощник. Доктор едва успел наложить пропитанную марганцем марлю на лицо спасенного, как в дверь каюты постучали, и перед капитаном предстал боцман-коротышка Сапунов со спасательным кругом в руке. — Так что позволю доложить, господин капитан, обнаружили... На круге было написано: «Аделаида». Так назывался австралийский крейсер, спущенный год назад и посланный союзниками на розыски германских рейдеров. «О каком аэроплане, о какой груше шептал подобранный на плоту гигант? Просил разыскать радиста. Без сомнения, крейсер потоплен, но почему и он не дал знать о приближении неприятеля? Нельзя же допустить мысль, что германцы сумели перебросить в этот район подводные лодки. Почему молчал радист «Аделаиды»?»—думал капитан. Под утро бородач сделал попытку прошептать молитву, но замолк на полуслове. Тревожное предчувствие, не покидало капитана «Вещего Олега» до той минуты, пока не начали попадаться малайские рыбацкие лодчонки с противовесами и прямоугольными парусами — первые признаки приближающегося берега. Можно было спокойно вздохнуть. В Пенанге предстояло запастись топливом и провиантом, прочистить котлы — корабль должен был обрести новое дыхание, а с ним — новую скорость. По радио «Вещему Олегу» сообщили, что в Пенанг прибыл (должно быть, последний) сухогруз из Одессы. Будут письма. Как там дома, в Севастополе? Сергей Ипполитович перенесся мыслями в особняк на берегу, где прошло полжизни. Многое бы дал, чтоб увидеть жену, так часто приходившую в сладких снах. Раз только посмотреть бы, как там дома, благополучны ли? Сергей Ипполитович постарался отогнать сентиментальные мысли, но они возвращались незвано и упрямо, теребя душу. Вынул трубку, набил ее крепким «самсуном», сладко затянулся. По многим океанам плавал Дурново, знал их, знал свою верную команду. Отдаленность от родины, дни, полные тревожных ожиданий, еще более подтянули людей. А рядом был помощник — старый и надежный друг Юрий Чиник. Годы плавания или навечно объединяют людей или разъединяют их зло и молчаливо. Однообразие впечатлений, тоска по дому, по жен-щине нагнетают напряжение, случается, даже самые спокойные и выдержанные люди становятся невыносимыми в далеком плавании. Море по-своему выявляет характеры: быстро, резко и точно. Но характеры Чиника и Дурново высветило и сблизило одно событие, происшедшее на земле в стенах морского корпуса с его освященными многими десятилетиями порядками. Здесь преподавали адмиралы, прославившиеся морскими сражениями, дальними путешествиями, географическими открытиями. О прошлом напоминали славные имена, высеченные золотом в Андреевском зале, карты далеких походов, фотографии с императором, дважды посещавшим корпус. Поэтому столь неожиданным оказался рапорт, поданный начальнику корпуса в конце 1905 года: «Об уличении в пропаганде мичмана Юрия Чиника, дворянина». В качестве вещественного доказательства к делу были приложены октябрьский номер «Искры» за 1903 год и переписанная от руки работа В. И. Ленина «Проект программы нашей партии». Приводились слова Чиника, подтвержденные свидетелем: «Старые порядки хороши только для тех, кто не желает ничего видеть дальше своего носа... Царские пули 1905 года летели не в мирную демонстрацию, а в Россию». Будучи вызванным к адмиралу, Чиник подтвердил свои слова, заметив при этом, что донос свидетельствует о падении нравов и девальвации понятия «офицерская честь». Было выяснено, что Чиник не только сам читал большевистскую литературу, но и предлагал ее товарищам. Произойди эта история через год-полтора, когда правительство, оправившееся от шока пятого года, обрушило на подозреваемых в большевистской крамоле всю свою мстительную мощь, ничто не спасло бы молодого офицера. И вряд ли бы нашелся в командирских верхах человек, согласившийся взять его на поруки. Но тогда, в конце 1905 года, за Чиника заступился такой уважаемый человек, как капитан второго ранга Дурново. Он давно приглядывался к Чинику и выделял его за быстрый и смелый ум, преданность морю и еще, в немалой степени, за независимость суждений. Господин адмирал, говорил на аудиенции Дурново,— мне кажется, что традиции и честь корпуса повелевают нам не предавать огласке историю с мичманом Чиником. Его поступок объясню исключительно желанием пылкой натуры разобраться в причинах, вызвавших столь памятные для всех нас потрясения. Мне приходилось плавать с ним на «Стерегущем»... Три месяца небольшой срок, чтобы взять на себя смелость... Три месяца небольшой срок на суше, господин адмирал. И вы хотите сказать... Я готов взять его с собой в поход. И поручиться за мичмана. Тем самым... — Сняв с меня ответственность за судьбу рапорта? — Я принес вам бумагу, в которой постарался изложить мотивы. — Оставьте, я подумаю. Чиник ответил Дурново преданностью, честным исполнением долга. Капитан все больше привязывался к нему. И когда восемь лет спустя получил под командование крейсер, без всяких сомнений взял старшим помощником возмужавшего, но не изменившего своим убеждениям Юрия Николаевича Чиника. «Вещий Олег», сошедший со стапелей Николаева, имел хорошую скорость и был способен решать тактические задачи вдали от родных баз. Во время черноморских учений 1913 года он получил лучшие на флоте оценки за стрельбы. Кругосветное плавание, прерванное войной, было знаком поощрения отличившемуся экипажу. Теперь ему была оказана честь сражаться бок о бок с английскими и австралийскими кораблями в Индийском океане, охраняя коммуникации союзников. В отдалении медленно проплывали острова, как бы караулившие подступы к Малаккскому проливу. Стоявший рядом с капитаном на мостике пшеничноусый старпом, сверяясь с лоцией, вел корабль к цели.