Гефнер скрестил руки на груди, повернулся ко мне спиной и, глядя в окно на ненастное ноябрьское утро, ответил: — Обер-лейтенант Баур! Приказа не будет. — Тогда, капитан Гефнер, будет мой приказ. — Я развернулся на каблуках и направился к двери. — Стойте, Баур. Вся ответственность ляжет на вас. Меня от этого увольте. Я не ответил. Вышел и громко хлопнул дверью. Я договорился с некоторыми, на мой взгляд, верными государству офицерами и унтер-офицерами восстановить в Фюрте законный порядок. Нас собралось более двадцати человек. Мы взяли со склада карабины, два ручных и один станковый пулемет, гранаты, патроны и строем отправились к зданию ратуши. Я приказал окружить здание и с тремя самыми надежными людьми вошел в помещения, где располагался совет. Охрана с красными бантами, увидев нас, до зубов вооруженных, мгновенно куда-то исчезла. В зале заседаний находились члены совета. По-моему, они совещались круглосуточно и никуда не выходили. Я объявил им, что совет распущен, его члены должны через пять минут покинуть ратушу, а еще через час убраться из Фюрта. Один из членов совета, пожилой господин с благородной седой шевелюрой, встал и вызывающим тоном заявил: — Вы, молодой человек, совершаете крупную ошибку. Вы покушаетесь на представителей законно избранной власти. Расплата наступит незамедлительно. Вы будете расстреляны. Мне не хотелось вступать в дискуссию. Я просто объявил: — Если через пять минут кто-то останется, он будет арестован и предан суду военного трибунала. Время пошло. — Я демонстративно показал им мои ручные часы. Советская власть в городе была низложена таким образом за считанные минуты. Обер-бургомистр вновь приступил к исполнению своих обязанностей. Жители Фюрта благодарили меня и моих коллег за восстановление порядка и спокойствия. Берлин. 4 мая 1945 года Утром Савельев велел старшине Кухаренко собрать группу. Два десятка офицеров, в том числе и переводчицы, с напряжением ожидали указаний майора. Савельев с улыбкой оглядел свое воинство. Все одеты в выглаженную форму и при наградах. Сапоги блестят как тульские самовары. А у некоторых девушек, в том числе у лейтенанта Сизовой, слегка, хотя и не по-уставному, подкрашены губы. — Ну что, потаенное войско? — Савельев с улыбкой оглядел личный состав. — Не пора ли нам прогуляться по вражеской столице? Засиделись небось по бункерам да подвалам? Родным и друзьям сказать-то не о чем будет. А еще, мол, Берлин брали. Сейчас семь ноль-ноль. Два часа на променад, и вновь за работу. Ну, так как, вперед? Все с воодушевлением поддержали предложение командира, весело и одобряюще загалдели. Девушки бросились целовать Савельева. Через минуту все его лицо было покрыто следами от губной помады. — Товарищи офицеры! — взволнованно воскликнул старшина Кухаренко. — А как же завтрак? Я ведь только собрался на кухню. Завтрак ведь — дело святое. Товарищ майор! Может, погодим малость? — Нет, старшина, — Савельев уже направился на выход, — не погодим. Потом поедим. Натощак гулять легче. Ты, вот что. Возьми с собой отделение автоматчиков. На всякий случай. Охранять наших героев. Вчера в Берлине шел дождь. После него многие пожары поутихли. Дождь прибил страшную пыль, но усилил запах гари. Город, особенно его центральная часть, лежал в руинах. Не было видно ни одного целого здания. А сохранившиеся кое-где фасады сиротливо чернели оконными проемами. Улицы превращены в нагромождения битого кирпича, бетонных осколков, искореженного металла, развороченного асфальта. Повсюду сожженная и подбитая немецкая и советская техника, изуродованные трамваи. Кругом воронки, воронки, воронки. Вся компания вначале отправилась осматривать Рейхстаг. Изувеченное бомбами и снарядами здание, исклеванное огнем стрелкового оружия, украшенное алым стягом на уцелевшем остове купола, все равно сохраняло остатки былого величия. На ступеньках примостилось множество бойцов. Одни просто сидели и курили. Другие перематывали обмотки. Некоторые спали, подложив под голову скатки шинелей или вещмешки. Три бойца импровизировали на трофейных губных гармошках. На них никто не обращал внимание. Над всем этим скопищем людей, пришедших в Берлин со всех уголков Страны Советов, выживших в самой страшной и кровавой бойне в истории человечества, витал дух неимоверной усталости. Осознание победы, радость мира придет завтра. Сегодня они просто отдыхали от долгого и тяжелейшего труда. Стены Рейхстага были густо исписаны победителями. Надписи имелись всякие. Много и нецензурных. — Что о нас подумают немцы после этого? — с грустью заметил капитан Вершинин. Савельев с любопытством оглянулся. — Ты что имеешь в виду, капитан? Руины? — Нет, товарищ майор. Война она и есть война. Немцы это хорошо понимают. Я о хамстве и унижениях населения. — Он указал на надписи отборной матерщиной в адрес немцев. — Ты прав. Негоже так. Но и их, брат, понять нужно. Вспомни, что немцы оставили у нас в стране. Потом вся группа направилась в сторону Бранденбургских ворот. Непроизвольно отстав, заглядевшись на чудом сохранившийся памятник, Савельев услышал рядом: «Один из замечательных памятников конца восемнадцатого века. Архитектор Лангханс». «Таким тоном говорят экскурсоводы», — подумал он и обернулся. За его спиной стояла Сизова и смущенно улыбалась. — А откуда вы это знаете, товарищ лейтенант? — Я, товарищ майор, на третьем курсе в университете на студенческой конференции делала доклад о памятниках Берлина XVIII–XIX веков. — Они вдвоем не спеша стали догонять товарищей. — Мой доклад понравился. После конференции ко мне подошла со вкусом одетая незнакомая дама и предложила в свободное от учебы время поработать экскурсоводом в Наркомате иностранных дел. Обслуживать официальные делегации из Германии и Австрии. Так я оказалась в разведке. Майор впервые разговаривал с Сизовой во внеслужебной обстановке. «Интересно, — подумал он, — мы на фронте скоро уже два года вместе, а я практически ничего не знаю об этой симпатичной девушке. Я не знаю, сколько ей лет. Даже имени ее вспомнить не могу. Никогда не было времени ознакомиться с ее личным делом». То, что она прекрасный переводчик, великолепно владевший военной терминологией, знают во всей контрразведке фронта. Его начальство неоднократно пыталось забрать Сизову то в корпусной, то в армейский отдел. Но она исхитрялась всеми немыслимыми способами остаться в дивизии, в отделе Савельева. То заболеет. То сбегала к полковым разведчикам на допрос языка. А однажды, когда в очередной раз за ней приехали из штаба армии, она намазалась выпрошенным у артиллеристов пушечным салом, и вся покрылась аллергической сыпью. По ранее достигнутой ею договоренности с главврачом медсанбата, был поставлен диагноз: тиф. Больше ее не трогали. Савельеву она нравилась. Он думал о ней. Скучал без нее в отлучках. А как только вновь встречал, начинал придираться. То форма ее не по уставу ушита. То прическа вызывающая. То тараторит во время допросов, то слишком медленно переводит. Она все терпела. — Товарищ майор. А я знаю, о чем вы думаете. — И о чем же? — Вы думаете: майор Савельев! Идешь ты по поверженному Берлину, к которому стремился четыре года. Весна. Дышится легко. Рядом с тобой молодая и, в общем, симпатичная девушка. Вместе с ней исколесили мы фронтовые дороги Белоруссии, Польши и Германии. Под бомбежками, под артобстрелами не раз бывали. И отступать приходилось, и наступать. Куском хлеба делились. А я ведь даже имени ее не знаю. Савельев остановился и, густо краснея, пристально поглядел на лейтенанта. Она была серьезна. В глазах усталость и грусть. Перед ним стояла вовсе не ветреная девушка, а молодая и красивая женщина с изломанной войной судьбой, с истерзанной душой. Любящая, долго и терпеливо ожидающая взаимности от этого вот здорового, сильного и умного мужика. — Лена меня зовут. Елена Владимировна. Для вас просто Лена. И лет мне двадцать шесть. Родом из Москвы. — Она резко отвернула лицо в сторону и незаметно попыталась смахнуть пилоткой покатившиеся по щекам слезы. Савельев заметил. Ком подкатил к горлу. Ему хотелось ей много объяснить, сказать что-то доброе, ласковое. Не смог. Только насупился и продолжал молча идти. — А я про вас много знаю, Александр Васильевич. Можно мне вас так называть пока мы гуляем, вне строя, так сказать? Савельев согласно кивнул головой. — Вам тридцать два года. Родом из Ленинграда. Закончили физический факультет университета, потом аспирантуру. Но диссертацию защитить вам не дали. Направили в разведку. Затем финская война. Отец ваш, Василий Александрович, известный хирург. Долго преподавал в Военно-медицинской академии. Сейчас в Мурманске главным хирургом флотского госпиталя. Мама ваша, простите меня, умерла в блокаду. — Откуда вам это все известно? — спросил Савельев. — Окопное радио донесло? Или мое личное дело читали? — Нет, что вы? Испорченным телефоном никогда не пользовалась. Но я ведь тоже в разведке служила. Это вы меня в сорок третьем оттуда силком в Смерш затащили. — Это как понять? — Савельев совсем был обескуражен. — Да так и понимайте. — Сизова чуть выскочила вперед, развернулась на левом каблуке, остановилась и, глядя прямо в глаза Савельеву, выпалила: — Влюбилась в вас, дура, с первого взгляда. И ничего с собой поделать уже не могла. Они были в начале Унтер-ден-линден. Их окликнул повар полевой кухни, раздававший еду мирному населению в соответствии с приказом генерала Берзарина, первого коменданта Берлина. Повар, облаченный в накрахмаленную белую тужурку, в лихо заломленном поварском колпаке и державший в левой руке черпак с длиннющей ручкой, правой отдал офицерам честь и прокричал: — Товарищ майор! Товарищ лейтенант! Отведайте горяченькой пшенной кашки с отечественной, а ни какой-то там трофейной тушенкой. Объедение! Огромная очередь берлинцев с любопытством глядела на молодую русскую пару в офицерской форме и учтиво расступилась перед ними. — Послушай, гвардеец. А удобно ли? — неуверенно спросил Савельев. Но есть очень хотелось. — А что тут неудобного, товарищ майор? От двух мисок немцы, чай, не похудеют. — И он доверху навалил горячей и душистой каши в две оловянные миски, воткнул туда ложки и подал Савельеву и Сизовой. — Кушайте на здоровье. Только миски и ложки верните. Примостившись на станинах подбитой немецкой противотанковой пушки, наши герои с огромным удовольствием и молодым аппетитом, заговорщицки переглядываясь, весело уплетали замечательную кашу. Воспоминания счастливого человека Наступило тревожное время революционного хаоса. В ноябре 1918 года Бавария была провозглашена республикой. Баварский король без сопротивления оставил свой трон и 13 ноября освободил от присяги всех баварских чиновников, полицию, офицеров и солдат. Кайзер Вильгельм II сбежал за границу. Большинство офицеров и унтер-офицеров с удовлетворением приняли новую власть и согласились ей служить. В газетах публиковали заявление лидера баварского офицерского собрания генерала барона фон Шпайделя о том, что офицеры, «осознавая свой долг, окончательно и искренне переходят на службу народному государству». Мне все это было крайне противно. Но необходимо было жить и помогать своим родителям. Поэтому и я, скрепя сердце, принял новую присягу. В нашей эскадрилье остались офицеры и унтер-офицеры. Солдаты демобилизовывались. Поэтому караульную службу поочередно несли все. Гефнер сохранил командирский пост, а меня с должности его заместителя сняли по доносу кого-то из сослуживцев (не Гефнера ли?). Майор, приезжавший из Мюнхена разбираться с этим делом, нагло заявил мне, что я отъявленный монархист и мракобес. И что при повторении жалоб на мое вызывающее поведение я буду немедленно изгнан из армии, а возможно, и отдан под суд. Я дал себе слово этой власти не служить. Вернее, делать вид, что служу. На самом же деле, бороться против нее любым способом. Вскоре такой случай представился. В январе 1919 года приказом военного министра Баварии Шнеппенхорста и с санкции наблюдателей стран Антанты была учреждена военная авиационная почта. Я, не раздумывая, подал рапорт о зачислении меня пилотом в новую службу. В ответе Военного министерства говорилось, что мой опыт и знания рассматриваются как важный фактор при отборе кандидатов. Однако требуются рекомендательные письма от командиров и наиболее известных пилотов Германии. Я немедленно написал письмо Мильху в надежде получить от него рекомендацию. К Гефнеру обращаться не стал. Каково же было мое удивление, когда меня вызвали в министерство, и военный чиновник объявил о зачислении меня летчиком в военную почту по рекомендации весьма уважаемых военных: Эрхарда Мильха, Рудольфа Гесса и Германа Геринга. Конечно, Геринга знали все. Это был один из лучших военных летчиков, настоящий асс, герой войны. О капитане Гессе я слышал и знал, что он являлся большим энтузиастом воздушного дела. И еще о нем говорили как об одном из активистов мюнхенского Союза борцов Туле, объединявшем неравнодушных к проблемам Германии баварцев, в том числе офицеров. Я направил благодарственные письма всем трем рекомендателям, особенно подчеркнув, что всегда готов быть к услугам коллег-офицеров. Только потом я понял, какую роль сыграли рекомендации. Из пятисот претендентов отобрали всего шесть человек. Оккупационные власти Антанты передали нам десять видавших виды машин «Румплер С-1» и два скоростных «Фоккера D-7». Мне поручили маршрут на Веймар, где недавно была провозглашена республика взамен кайзеровской монархии. Я ежедневно доставлял курьерскую почту и газеты для Мюнхена. Так продолжалось до 7 апреля. Рано утром стало известно, что в ночь с 6 на 7 апреля Бавария провозглашена Республикой Советов. Правительство Иоганнеса Хофмана, избранное в Нюрнберге в середине марта, признало советский строй. Как раз в тот день, 7 апреля, комендант аэродрома в Фюрте фельдфебель Кох объявил нам, летчикам, что в городе вновь установлена советская власть и мы обязаны лететь в Мюнхен за деньгами для городского совета. Все летчики отказались сотрудничать с этой властью и лететь в Мюнхен. Кох, красный как рак, заорал: — Вы все уволены! Катитесь к черту, проклятое офицерье. — Он как ошпаренный бросился к казарме, вывел оттуда взвод революционных солдат с красными бантами и приказал им взять под охрану самолеты и не подпускать к ним контрреволюционных пилотов. В этот же день я покинул Фюрт и уехал в Мюнхен. С вокзала я отправился прямо домой. Мама, увидев меня на пороге, крепко обняла и, горячо целуя мое лицо, шептала: — Мой дорогой. Мой любимый. Моя радость и надежда. Живой. Невредимый. Пока я переодевался в цивильное платье, она громче обычного гремела на кухне посудой. Потом зашла ко мне в комнату и смущенно сказала: — Ганс. С продуктами стало трудно. Мне неудобно перед тобой, но могу предложить только картофельный суп с брюквой на костном бульоне и жареный картофель. — Дорогая моя мама. — Я обнял ее и, дурачась, заявил: — Обер-лейтененат Баур готов к принятию той пищи, которая доступна в военное время. В этот момент в комнату вошла моя младшая сестренка Хильда, родившаяся весной 1918 года, когда я находился на фронте. Во время моего приезда в отпуск она была совсем крохотная. Малышка пугливо глядела на незнакомого мужчину и крепко прижималась к матери. Мама взяла ее на руки и сказала: — Хильда. Это твой старший брат. Он самый лучший сын и брат на свете. Люби его, как я люблю вас. Я раскрыл свой багаж и стал доставать подарки. Первый достался Хильде. Это была плюшевая коричневого цвета собачка с большим алым бантом на шее. — Хильда, это тебе, — я протянул игрушку сестре. Она схватила игрушку и крепко прижала ее к груди. Родственный контакт был установлен. Матери я подарил французские духи, пудру и прекрасного покроя шерстяной жакет, который мне помогла выбрать Сара. Мама вне себя от радости пустилась со мной в вальсе по комнате. — Ты самый внимательный и галантный мужчина из всех, кого я знаю. Я тебе выберу лучшую невесту в мире. — Мама сейчас была красива как никогда. Я отдал ей десять банок американской свиной тушенки, несколько банок французского паштета из гусиной печени, большую жестяную коробку испанских сардин в оливковом масле, огромный кусок соленого шпика и четыре круга эльзасской копченой колбасы с чесноком. В придачу к этому я достал коробку горького шоколада, выдававшегося нам, летчикам, и целую батарею напитков: бутылку доминиканского рома, янтарного цвета, две бутылки шотландского виски, две бутылки красного сухого вина из Шампенуаза и большую бутыль крепкого португальского портвейна. Для отца я привез коробку настоящих гаванских сигар. Это были трофеи, доставшиеся нам из армейских французских и английских складов, захваченных нашими войсками во Франции и Бельгии. Мать с удивлением воскликнула: