«Похоже, — подумал он, — что я ухлопал слона и спас этого доброго человека от смерти. Не будем углубляться в лишние подробности и не будем многословны». — Да, вождь, — сказал он, — я тебя узнаю, ибо я сохранил о тебе воспоминание как о человеке неустрашимом и добром. Тебе угодно вспомнить, что я спас тебе жизнь — что ж, благодарю за это. Но недостойно белого человека напоминать об услуге, которую он оказал. К тому же ты вполне меня вознаградил, и я — твой должник. Магопо — великий воин, а батоки — храбрецы. Этот набор общих фраз был встречен рокотом одобрения. Батоки утвердились в уверенности, что перед ними Александр. Они не подозревали, что имеют дело с его двойником. Впрочем, Магопо, сам того не подозревая, простодушно подсказывал ему ответы на все свои вопросы. Любой выпутался бы из затруднения. А Смиту не понадобилось слишком много времени, чтобы сообразить, что его принимают за Александра. Несколько слов, вырвавшихся у мастера Виля и у его преподобия во время переправы на Садовый Остров, помогли ему разыгрывать роль своего двойника. Его могли бы выдать только голос и английский акцент, но в этом африканцы не очень разбирались. Так что Магопо, обрадовавшись неожиданному прибытию своего друга, белого вождя, стал посвящать его в события, которые произошли с тех пор, как он поспешно отступил перед макололо. Он рассказал о бегстве батоков: о том, как они скитались по мрачным и безлюдным местам выше водопада; о том, как они не хотели отдаляться от островка, посещаемого баримами, и о том, что на этом островке хранятся запасы камней, так высоко ценимых белыми людьми и которыми черные люди пользуются для обработки жерновов. Тут Сэм Смит начал прозревать. Он уже тоже слышал легенду о несметных сокровищах кафрских королей. Теперь он сообразил, что счастливая звезда свела его с хранителем тайны. Он сумел, однако, сдержаться и подавить охватившее его волнение. — Ах да, камни для обработки жерновов, — сказал он равнодушно и непринужденно. — В обмен на те, которые я тебе уже дал, ты обещал мне прислать огненную воду белых людей, — напомнил Магопо с жадностью. «Ах, вот как? — подумал бандит. — По-видимому, француз, за которого он меня принимает, торгует спиртными напитками…» — Ты скоро получишь все, что оставили мои предки… — Что нужно сделать для этого? — спросил Смит с поспешностью, которая никак не вязалась с его показным равнодушием. — Надо, чтобы баримы были благосклонны и чтобы макололо ушли с нашей земли. Мой сын Гэн сейчас отправится на Мози-оа-Тунья. Его сопровождает Хорс, сын моего брата. Они знают священные слова, которые надо произнести перед Мотсе-оа-Баримос. Молитва юных вождей будет приятна божествам реки. А что касается макололо… — Да мы их просто-напросто прогоним! — резко перебил Сэм Смит. — Их много, и они страшны… — Но батоки — самые храбрые воины среди бечуанов. Разве они не обратили только что в бегство белых воинов, у которых были ружья и лошади? Если батоки смогли побить белых, то уж никакое черное племя не сможет им противостоять. — Это верно, — признал Магопо, пораженный очевидной правильностью этого суждения. — Однако надо было бы, чтобы ты вступил в наши ряды и убивал макололо из ружья, как ты только что убивал белых людей. — Конечно. Именно так я и намерен поступить. — А ты знаешь, что Дауд запрещал белым людям пользоваться оружием против черных людей? — Это верно. Но когда черные люди бьются за правое дело, как, например, батоки, когда жестокие люди, как макололо, хотят их истребить, белые люди должны прийти им на помощь… Идем, вождь. Не бойся ничего! Дауд будет охранять нас и пошлет нам победу. Спасибо! Ты храбр. Мы выступим завтра же, и мы победим… «А я заберу сокровища кафрских королей», — сказал про себя Сэм Смит. ГЛАВА 13 Крепость на колесах. — Приток Замбези. — Тропический пейзаж. — Флора и фауна Южной Африки. — Птица-полицейский. — Ткачи и секретари. — Птица-кузнец. — Человек наводит панику. — Неудобный соперник. — Два парламентера. — Между своими. — Перемирие. — Мучительное ожидание. Тяжелый фургон, в котором путешествовали две молодые женщины и Клаас, остановился в нескольких сотнях метров от Замбези, на берегу небольшой речушки, которая перед впадением в гигантский поток образует лиман. Журча, бежит прозрачная вода между скалами, оставляя на них клочья перламутровой пены. Речушка неглубока, однако многочисленные оползни, нагромождение валунов, причудливо сбившихся в островки, плодородные участки, разбросанные тут и там, — все это говорит человеку хоть сколько-нибудь опытному, что в иные минуты скромный ручеек превращается в бурный и неукротимый поток. Осторожный путешественник не доверился бы этой зыбкой почве; он бы остановился на привал где-нибудь подальше и повыше. Но Клаас расположился именно здесь, в местности, не защищенной от затопления, на самом берегу ручья, который разбухает от неожиданных грозовых ливней и широко разливается. Либо у Клааса были какие-то серьезные соображения, либо он проявил непостижимую беспечность… Он поставил фургон на открытом месте, прямо под палящими лучами солнца, так что духота должна была там быть совершенно невыносимая. Правда, на брезентовую крышу фургона он положил густой слой зеленых листьев. Но они быстро пересохли. К мерам защиты от солнца присоединялась целая система укреплений, которые должны были оградить фургон если не от воды, то по крайней мере от нападения диких зверей, а также от общения с людьми: мы имеем в виду забор из кольев и бревен и камни, наваленные позади забора. Видимо, Клаас боялся каких-то очень опасных врагов. Что же побудило белого дикаря добровольно отказаться от лежавшего всего в нескольких шагах великолепного местечка, которое пышная растительность делала похожим на райский сад? Здесь растут огромные купы бамбука, сжатые у основания и развевающиеся вверху, как огромные султаны. Их твердые, правильной цилиндрической формы коленчатые стволы, покрытые нежно-зеленой листвой, раскачиваются при малейшем дыхании ветерка, и тот, кто однажды слышал их странный шепот, никогда его не забудет. То тут, то там среди этого зеленого моря возвышается одинокая пальма, подобная неподвижной колонне с капителью из листвы. Древовидный папоротник переплел свою причудливую листву с листвой дикой финиковой пальмы; гвиала с красноватой корой смешала свои ароматные плоды с венчиками индиго. Смоковницы, у которых нижняя часть листа светлая, а верхняя усыпана темными пятнами, похожими на запекшуюся кровь, мрачно возвышаются рядом с инжирным деревом, у которого ветви отягчены широкими, гладкими листьями, твердыми, как металлические пластинки. Затем для очаровательного контраста над этим цветником сплетается в кружево нежная листва стручковых: акация-жираф, дерево, стручки которого питательны; акация колючая, вся утыканная опасными шипами; гигантская мимоза, которая сворачивается, едва к ней прикасается хоботок насекомого или крыло бабочки; мимоза с опьяняющим запахом и баугинии, испещренные причудливыми полосами. Тут и там возвышается одинокий зеленый купол баньяна[144]. Никакое дерево не может расти в тени этого гиганта тропических лесов, бесчисленные стволы которого высасывают из почвы всю ее влагу. Под ним может расположиться целое племя. Необозримым ковром раскинулись густые и сочные травы, украшенные ослепительно яркими цветами мака, амариллиса[145] и др. Обращает на себя внимание цветок чистой белизны, каждое утро покрывающий землю благоуханным снегом. Он живет лишь один день. Туземцы зовут его «тиаку-еа-питсе» — «нога зебры». Его лепестки, распустившись, привлекают рои бабочек, похожих на ожившие драгоценные камни, которые высыпались из волшебной шкатулки феи цветов. А бабочек подстерегают быстрые кузнечики, деловитые муравьи, шумливые стрекозы. На больших и малых деревьях, на стеблях и на ветвях, на травах и на цветах, на скалах, на камнях, торчащих из ручьев, и на болотах двигается, прыгает, летает, охотится, ловит рыбу целый мир птиц, еще более разнообразных, чем растения. Красивые стрекозы, у которых изумрудные крылья окаймлены сапфиром, с веселым шумом гоняются друг за дружкой и при малейшем подозрительном шорохе прячутся в ямках, которые они себе вырыли на берегу реки и которые служат им гнездами. Голубые и оранжевые зимородки ныряют быстро, как стрелы, ловя свою добычу; большие пеликаны, объединяющиеся в стаи до пятисот голов, взлетают и спускаются где-то в отдалении, описывая правильные симметричные круги. Суетливая и крикливая ржанка, вечно сердитая, злобная, как моська, но храбрая, как львенок, старается, по одной только своей сердечной доброте, восстановить порядок среди пернатых. Она смело преследует больших, поддерживает малых и предупреждает стычки. Но сколько хлопот и забот, сколько крику! Маленькие зеленые попугаи, самые неугомонные болтуны здешних мест, вынуждены замолчать, равно как и черные ткачи, которые не менее любят поболтать, чем их родичи-дрозды. Пурпурные ибисы, которые среди всего этого гомона сохраняют бесстрастное величие египетских божеств, величественно парят над торжищем, озабоченные только тем, чтобы вырвать личинку или мелкую рыбешку у голубого аиста, у розового фламинго, у красивой белой цапли или у дерзкой чайки. Большие гуси в черном одеянии, с грозной шпорой на крыле, пасутся рядом с цесарками и куропатками, ищущими у себя под ногами муравьиные яйца. Время от времени большая птица с пепельно-голубой спинкой и светлой грудкой камнем падает с высоты, на которой она держалась одиноко с гордостью гладиатора. Она испускает пронзительный крик и падает в траву, и тотчас завязывается борьба с невидимым противником. Птица прикрывает себя крылом со шпорой, как щитом. Перья на голове и на шее нахохливаются, птица яростно бьет клювом и шпорой, затем снова величественно взмывает ввысь, держа в когтях змею, которой она раздробила череп. Это птица-секретарь, называемая также змеиной птицей. Наконец, к трепещущим звукам, напоминающим арфу, которые издает великолепный красный тритон, присоединяется металлическое «дзинь-дзинь-дзинь» ржанки Бюршеля. Этот звук до такой степени напоминает звон наковальни, что туземцы прозвали птицу «сетулатсепи», что означает «кующий железо». Услышав этот тройной удар молота, крылатые певцы тотчас смолкают. Всем известна бдительность птицы, которая «кует железо». Ее звучный призыв — не что иное, как крик тревоги: он означает, что птица заметила белоголового орла, который сейчас налетит на ветви акации, хотя они и кажутся необитаемыми. Неожиданно стая красивых птиц с нежно-зеленым оперением, сливающимся с цветом листвы, улетает с паническим шумом. Это зеленые голуби: крик сетулатсепи еще раз спас их от когтей хищника. Короче — повсюду торжествует природа, жизнь бьет ключом в этом перелеске. А в доме на колесах жильцы заперлись наглухо, точно они не хотят видеть это великолепное зрелище и не боятся духоты. Но что это за паника внезапно охватила жителей тропического леса? Они как будто привыкли к виду фургона. Это соседство до сих пор нисколько не угрожало их жизни и свободе. Но вот они стремглав улетают, исступленно крича. Причина этого внезапного и поспешного бегства скоро станет понятной. Послышались человеческие голоса, приглушенный топот лошадей, и на опушке показывается многочисленная группа всадников в грязных одеждах, с помятыми лицами и всклокоченными бородами. Два гиганта выступают впереди. Они командуют «стоп» и подходят к забору, которым окружен фургон. Дверь тихо открывается, и высовывается угрюмое лицо Клааса. Он бросает мрачный и подозрительный взгляд на новоприбывших, которые стоят под деревом, затем с решительным видом выходит, держа наготове свое длинное голландское ружье. — Это вы, Корнелис? Это вы, Питер? — ворчит он. — Что вам надо? — Брат мой Клаас, — насмешливым тоном отвечает Питер, человек с рубцом через всю голову, — вы не очень любезны. — И у вас короткая память, — со своей стороны прибавляет одноглазый Корнелис. — Пусть меня унесут черти и пусть они свернут вам шеи! У меня нет времени любезничать, в особенности с вами. — Конечно… Вы приберегаете всю вашу любезность для этих двух голубиц… — Молчать!.. Что тебе нужно? — Очень просто. Вы разработали довольно хитрый план и сообщили его нам, если мне не изменяет намять, в шалаше его преподобия, в окрестностях Нельсонс-Фонтейна. — Дальше. — Вы говорили, что мы можем легко овладеть кладом и будем богаты не менее, чем королева Англии. С тех пор у нас текут слюни. А теперь, когда мы у самой цели, в вас заговорила совесть и к тому же голосом, который напоминает голос измены! — Дальше! — снова буркнул Клаас, которому уже стала ударять кровь в голову. Взял слово Питер: — Вы говорили, что мы все разбогатеем, а себе вы вдобавок возьмете жену нашего врага. Нас это устраивало вдвойне, потому что месть — штука приятная… Но сокровища кафрских королей!.. — На лице бандита отразилась жадность. — Однако, — перебил Корнелис, — вам не кажется ли, Клаас, что это не слишком уважительно с вашей стороны разговаривать с нами здесь, даже не приглашая войти? Ведь мы, черт возьми, родные братья, а не враги… По крайней мере, до сих пор между вами вражды не было! — И так хороши будете! — оборвал Клаас. — Я никому верить не могу. И вам меньше, чем кому бы то ни было. Корнелис и Питер грубо расхохотались. В их хохоте были и насмешка и угроза. Корнелис заявил вызывающим тоном: — Ладно, Клаас, мы знаем, что нам остается делать. Вы хотите забрать себе и клад и бабенку. Это уж чересчур, дружище! Вы слишком жадны! Как бы не пришлось пожалеть!.. Во всяком случае, мы-то пришли к вам со словами мира. Обдумайте их до завтра. Когда солнце пройдет треть своего пути, будет поздно. — Чего же вы, собственно, хотите? — воскликнул Клаас, которого все-таки встревожила угроза милых братцев. — Сейчас скажу. Мы знаем, что клад закопан где-то здесь, поблизости. Но не мы одни это знаем. По-видимому, тайну плохо берегли, потому что ее знает масса народу на прииске Виктория. Люди покинули свои участки, организовались и против нашей воли поставили нас во главе всего дела. Теперь они хотят взяться за поиски вместе с нами. К тому же они, бедняжки, торопятся. А вы сами знаете, что жадность — плохой советчик. Если вы запретесь у себя в фургоне, то можно биться об заклад, что на вас нападут и обе ваши птички достанутся нашим ребятам… — Пусть тронут хоть один волос с их головы! Убью! — Возможно. Одного, двух, десять, если хотите. Но какой бы вы ни были герой, не надеетесь же вы все-таки удержать целую ораву людей, которые не боятся ни бога, ни черта и только хотят дорваться до клада? — Клад — другое дело. А женщины при чем? — Братец Клаас, вы удивительно непонятливы! До сих пор я считал вас самым умным в семье, но я вижу, что ошибался… Что же, выходит — жена этого проклятого француза не знает, где закопаны алмазы? — Знает! Но она не скажет… — Вы не умеете ее заставить. Вы не умеете разговаривать с женщинами… Неужели вы здесь не хозяин? Не полный хозяин, перед которым все трепещет и которому все повинуется?